Их история

      Свою мать, впрочем, как и отца, Прошутто не знал никогда — видел лишь её фотографию, стоящую на каминной полке. Когда он был совсем маленьким, то часто придвигал к ней стул, ногами ощущая жар остывающих углей, любовался на её юное, нежное лицо, так похожее на его собственное. Она не умерла, нет, даже сейчас он не был уверен, что же с ней потом случилось. Знал только одно — она сбежала, бросив его, нежеланного ребёнка по подростковому залёту, на своих стареющих родителей.       Кто был его отцом? Бабушка говорила одно, дедушка — другое, дядя, иногда навещавший их с его кузеном — третье, но ни один из них не казался Прошутто хорошим настолько, чтобы хотя бы мысль о родстве не вызывала рвотных позывов. Лучше уж считать, что он сирота, ведь даже нельзя было сказать, жива ли сейчас Милисса — сама поздний, нежеланный ребёнок. По его подсчётам, ей сейчас около сорока семи, в то время как ему — тридцать. Жива ли? Вряд ли. Есть ли ему дело? Нет.       Он часто думал о том, как его бабушка с дедушкой вообще сошлись. Он был мягким, миролюбивым человеком, хотя работящим и умеющим настоять на своём. Его волосы, полностью седые, но не серебряные, как у благообразных карикатурных старцев, а грязного серого цвета, были редкими и длинными, вечно перехваченными в высокий хвост. Он был худым, даже слишком, похожим в темноте на обтянутый кожей скелет. В юности он работал учителем химии, а на пенсии увлёкся садоводством, так что его сгорбленную, но иррационально стройную фигуру можно было увидеть над зарослями калл или паучьих лилий — дедушка не уважал приевшиеся всем розы, хотя и им нашлось место в его немаленьких угодьях.       Бабушка была… другой. Она курила длинную тонкую трубку, забивая её ужасающе крепким табаком, которым пропах уже весь дом, и иногда казалась не от мира сего. Её руки, длинная шея и грудь были покрыты маленькими впадинками в виде звёзд — сейчас у него тоже их немало, а ведь тогда, много лет назад, он считал их такими красивыми, придающими этой моложавой женщине, чьё лицо, впрочем, не скрывало ни одного из многих её лет, особого очарования. Серебро её волос казалось неполноценным, сглаженное несколькими золотистыми прядями, глаза, тоже посеревшие, но от катаракты, смотрели всегда внимательно и будто бы зло, а голос звучал надменно.       Он часто залазил в сервант, где хранились старые фотографии. Как ни странно, фотографий дедушки было несравненно меньше, а вот бабушки… Вот она с какими-то людьми, совсем ещё молоденькая и цветущая, — женщинами в длинных серых юбках из простой ткани и мужчинами в засаленных рубашках, сама почти не отличающаяся. Она говорила о них неохотно, с видимой печалью. — Их уже нет, — оставалось всегда последней фразой, сопровождаемой неопределённым, нет, непроизвольным жестом рукой. — Как они умерли?       Они смеётся тихо, каркающим и неприятным смехом. — Расстреляли их, малыш, расстреляли.       Много позже он узнал историю их жизни. Она была подпольщицей в сороковых, одной из многих в Италии, как было их немало в других странах, поддержавших Германию, впрочем, как и в самой Германии. Их расстреляли, да, а она выжила каким-то чудом, отделавшись уродливыми звёздами — погоны, вросшие в кожу. Потом… У неё не было образования, не было цели, а вот связи, ненадёжные, но хоть какие-то, остались. Мафия… Не Пассионе, её тогда не было и в помине, но всё равно.       Она учила его держать пистолет, а потом приходил дедушка с подносом — чай и булочки, самые вкусные под пороховой посыпкой. Он и сам был одно время в группировке, но не как боец — производство наркотиков даже тогда было прибыльным делом. Неправильно, что они прожили так долго, их бы не отпустили, верно ведь? Бабушка отвечала, что группировка распалась, люди с должностями в организации сбежали в Америку, а они остались, затаились в глуши.       Сейчас он не любит вспоминать то время, овеянное смертью и запахом старости. Его воспитали классически, в лучших традициях тех лет, привили любовь к дорогим вещам и вкус, но он помнит страх, что однажды кто-то из них не проснётся. Что с ним будет, когда они умрут? Дядя может забрать его, да, он хороший человек, даже сейчас Прошутто иногда шлёт ему письма — всегда бумажные, потому что так безопаснее в наше время развития технологий, но может ведь и не забрать. У него своя семья, где мальчик в любом случае будет чужим.       Чувство одиночества, осложнённое барьером поколений… В школе он казался всем немного старомодным, слишком серьёзным для их нежного возраста, а для бабушки с дедушкой оставался легкомысленным юнцом. Никто не понимал его. Никто не любил его по-настоящему. Сейчас он иногда просыпается среди ночи, просто чтобы убедиться, что больше не один, что теперь кому-то важен на самом деле, а не для галочки. Ризотто тоже просыпается в такие моменты, укладывает его обратно, шепчет «Спи!» хриплым со сна голосом, и Прошутто подчиняется с удовольствием, затаившись в объятьях.       Его никто и никогда не спрашивал, кем он хочет стать. Казалось бы, такой логичный и простой вопрос, но никому это не было интересно. Судьба же решилась внезапно — к ним приехали люди в черных костюмах, главным был пожилой мужчина — старик для него и тогда и сейчас, но всё-таки куда младше его родных. Они говорили о делах, как старые друзья, смеялись, а суровые мужчины-телохранители криво и неприветливо, но всё-таки усмехались, глядя на него, снующего взад-вперёд. Прошутто было тогда лет, может, одиннадцать или около того, любопытство брало ещё верх над осторожностью. — Возьми мальчишку, — сказала бабушка, провожая гостя, уже у калитки. Она была в жёлтом платье с серой шалью, которая трепетала на ветру, а заколка с трудом удерживала сложную причёску. — Это лучший путь для него.       Прошутто забрали не сразу, дали время всё обдумать, принять решение самому, собрать вещи, если всё-таки захочет присоединиться к семье. Семья была маленькая, на уже имела какое-никакое влияние в тех кругах. Пожилой мужчина взял его к себе — он был приближённым их босса, старым должником его бабушки — некогда своей наставницы на этой скользкой дорожке. Тогда он и обрёл станд — отражения собственного страха стать как они, сморщенным и немощным. Дедушка умер через два месяца — ему пришла открытка с приглашением на похороны. Он совсем немного не дожил до семидесяти пяти.       Бабушка… Ему было семнадцать, когда от неё пришло письмо. Жива ли? Пока что да, но это не продлиться долго, она уже чувствует, как смотрит на неё Смерть своими пустыми глазницами. — Знаешь, я никогда не любила тебя. Ни тебя, ни Милиссу, — она сильно похудела с их последней встречи, глаза скрылись за крапчатой дымкой уже окончательно. — Была ли я хорошей матерью? Нет, не так. Смогла ли я дать вам достойную жизнь? — Не знаю, какой ты была матерью, могу предположить, что отвратительной, — она фыркнула, насколько были силы, но на его лице не было улыбки. — И всё-таки да, смогла. Спасибо. И прощай.       Он вышел из комнаты, выключая за собой свет. Она выдохнула тяжело, словно удерживая себя от приступа кашля, а утром уже не проснулась. Детский стах перерос во взрослое желание — некрасивое и эгоистичное, но когда это в их семье вообще была любовь? Забота? Да. Любовь? Нет.       Семья, в которой он состоял, продолжала зарабатывать влияние медленно, но неотвратимо, а он стал одним из её немногих чистильщиков — так их тогда ещё называли. Прошутто был ценен, молод, амбициозен и весьма неглуп, и каждый из этих факторов добавлял ему веса. А потом… Потом была Пассионе, объединившая все возможные и невозможные семьи под своим началом, лишившая из привычной иерархии и навязавшая свою, с капориджиме и единой фигурой недосягаемого Босса, тогда ещё другого, насколько он может судить. Власть — штука непостоянная и крайне неустойчивая по своей природе, особенно когда ты погонщик великого множества бешеных псов, столь до той же самой власти жадных и неконтролируемых.       Прошутто стал одиночкой, одним из многих, кого Босс использовал для зачисток неугодных или семей, которые отказались вступить в организацию. Потом он услышал про то, что трое его соседей по пищевой цепочке объединились в своеобразную команду, вот и решил попытать удачу. Его приняли с пугающей лёгкостью.       Он ни разу не пожалел, что пришёл тогда, что предложил свои услуги. Команда стала для него всем. Хотел бы он всё переписать? Нет. Нашёл ли он свой дом? Да.