(Не)хорошие

      В их отношениях все было из золота. Украшения, подаренные сережки, блестящие в мочках ее ушей, вышвырнутые с балкона в порыве гнева браслеты. Обручальное кольцо. Они сами были слеплены из золота, расправлявшие волосы и создающие образ чего-то богатого, роскошного, недоступного. Аж тошнит от постоянных балов и ее улыбки, Корбан почти что ненавидит Флер.       Он уверен, она не выносит его ответно. Невозможно любить собственного дядю так, как могла бы любовника, ласково строить с ним семейное гнездышко и не замечать явных минусов их взаимоотношений. Начать хотя бы с того, что виделись они всего несколько раз в жизни. В первый он держал новорожденную девочку на руках, во второй она лет в десять кружилась с подружками босиком по траве, пока дождевые капли смачивали ее кожу, а Аполлин в очередной раз старалась приобщить его к французской ветке семьи. В третий они встретились на своей свадьбе.       Корбан пришел туда лишь потому, что мама в случае отказа грозилась ссорой на всю оставшуюся жизнь. Она была слишком привязана к нему, чтобы выглядеть правдоподобно, он слишком уважал ее, чтобы не сделать вид, будто поверил. Но куда сильнее всех этих оттенков благородных эмоций его мучила вечная скука, наставшая где-то после тридцати. Надоела светская жизнь, кокетливые взгляды молоденьких волшебниц и треплющая нервы работа. Надоел страх от возвращения Волдеморта и полное одиночество в огромном поместье. Словно он никому не нужен.       Корбан Яксли терпеть не мог ощущение одиночества. Он затмевал всех, находил друзей в заклятых врагах и одалживал сигары у некурящих. Он был идеальным золотым мальчиком, которого попросили помочь в воспитании нерадивой племянницы, связавшейся с предателями крови.       После трех лет брака, прописанных в их договоре, Корбан собирался собрать ее вещи и быстренько отправить обратно в Париж к родителям, разрывая связи и оставляя после себя лишь воспоминания. Всю жизнь на племянницу было плевать, и он не задумывался о том, что может стать иначе. Он никогда не был близок с Аполлин, не игрался в семью с многочисленными кузинами и терпеть не мог родину отчима, ведь мама проводила месяца в далекой-далекой Франции, когда-то забирая и его с собой, а сейчас же безрезультатно зазывая погостить.       Корбан рано почувствовал свободу.       Он по-ублюдски очаровательно улыбался, по-ублюдски растрачивал жизнь на развлечения и по-ублюдски светился везением, справляясь со всеми проблемами. Даже если бы он убил министра на глазах сотен магов, то с легкостью бы вышел невиновным, отделавшись лишь легкими потерями состояния, не видными на фоне его богатства. Он даже маме бы не сказал, чтобы не расстраивать ее лишний раз.       Флер почему-то в список его ублюдской фортуны не вписывалась. Она вообще никуда не вписывалась, швыряла двери, била окна, кидалась в него золотыми украшениями. Они ей, видите ли, не шли, она терпеть не могла этот цвет, и вообще «пошел ты в задницу, Яксли!». На третью истерику запертой в доме молодой жены, лишенной работы и общения с полукровкой Тонкс и дружком Уизли, Корбан даже не дергался, спокойно допивая утренний кофе.       Флер ненавидела красиво и на полную катушку. Он даже восхищался в глубине души. Не считая, конечно, моментов, когда очередной подарок, стоивший достатка нескольких семей, летел ему в лицо, платье рвалось на клочья и сжигалось, а она пиналась и дралась под ним ночью. Утром замазывая синяки на кистях и отворачиваясь, она вскидывала уродливо носик, будто победила его в очередной раз, и гордо удалялась.       По-ублюдски улыбаясь.       Корбан послушной собакой натаскивал ей все золотое, что только видел. Ему нравилось смотреть, как Флер кривится и глядит злобно исподлобья, передразнивает его слова, пока маг велит домовичке заварить еще кофе, после чего опускается в любимое кресло, закидывая ногу на ногу и с готовностью ожидая примерки нового подарка. Всякие безделушки она сразу же уносила на очередную богом забытую полку в запыленной гостиной. Золотые блестящие платья сидели на ней, словно влитые, ноги сверкали в удобных балетках, а украшения манили взгляд. Корбан делал для нее золотую клетку. Флер в ней чувствовала себя так же раскованно, как и на свободе.       Спускалась плавно по белоснежной лестнице, скользя ладонью по перилам, задумчиво изучала его библиотеку и пропускала ужины. Завтраки тоже. Обеды Флер не признавала.       Когда Корбан соглашался на фиктивный брак, он совершенно точно не рассчитывал заставлять ее есть и контролировать употребленные блюда, приставлять домовиков, чтобы она назло ему не выблевывала все в ванной, и слушать потоки матерной ненависти каждый вечер. Не желая оставаться одиноким и с легкой душой соглашаясь на союз с тихой и милой племянницей, он подписывал для себя договор со встрепанным чертенком с огромными голубыми глазами, проникающими в душу.       Пугало даже не умение выворачивать его наизнанку молчанием и упертым взором, скользящим по окровавленной рубашке, которую он стягивал, не смущаясь метки на левом предплечье и нескольких шрамов от неудачных проклятий, рассыпанных по всему телу, а то, что души-то у него давно не было, в чем был уверен Корбан. Жаль, ошибся.       — Ты относишься ко мне, как к животному.       — А ты ко мне вообще никак. Я же не жалуюсь, голубка.       Флер фыркнула и заперла спальню. Корбан не знает, плакала ли она. За два года, прожитых под одной крышей, складывалось ощущение, что она не умеет. Только издевается над собой и его бедными нервами, бьет коллекционный алкоголь и методично избавляется ото всех писем родни. Даже тех, что приходят ему.       Не то, чтобы Корбан против. Правда, странно было осознавать это, придерживая тонкую руку под локоток и слушая наставления от отчима, рассказывавшего ему весь компромат на маму и легкомысленное общество журчащей и вечно цветущей Франции. Корбан ее не любил. Судя по недовольному лицу Флер, она ее тоже плохо переносила, хотя и призналась в этом только через пять лет брака, натягивая очередное золотое платье на министерский прием в честь победы над Волдемортом.       Им не то, чтобы нужно было быть вместе после истечения срока договора. Но позволить ей одной растить маленькую Виктуар он не мог. Дядя из него был никудышный. Муж тоже. Женой Флер была просто ужасной. Зато хоть зеркала бить перестала. Корбан ведь всерьез опасался разориться на них.       Желание стать хорошими хоть для кого-то, пусть еще маленького и непонятного младенца, более правдоподобно грозилось разорить его на детские игрушки и капризы. Корбан впервые с чистой совестью и по собственному согласию был за.