(Не)хорошие

      Смерть приходила за ней раза три, не меньше. Тяжелая старуха в разваливающихся одеждах, с беззубым ртом и пустыми глазницами. Жуткое видение, нависающее над Вальбургой, вытягивающее из нее жизненные силы и заставляющее пряди волос покрыться жгучей сединой.       Антонин обычно закуривал в такие моменты и давил в себе нервный смешок. В первый раз даже испугался, покрылся гусиной кожицей и вытянулся по струнке, предательски громко сглатывая и ожидая, когда мелькнет лезвие косы в воздухе и голова отлетит от души, а полупрозначная нить оборвавшейся жизни уползет в длинные хрустящие пальцы духа.       Во второй он заинтересованно склонил голову вбок, вспоминая, как эта же самая старуха за ним лет тридцать уже ходит, но все никак не может поймать. Антонин ее видит — и уворачивается от Авады, берет в легкие побольше воздуха и выживает в Азкабане, выцарапывает предателям глазницы и ломает руки, если они стараются запустить нож в его тело.       Вальбурга ее не видит. Никто, кроме него и долбанного Тома не видит. Поэтому на третий раз, когда исхудавший, уставший, пропахший с ног до головы тюрьмой, он заходит в ее спальню, смерть даже приветственно улыбается в ответ и кивает.       — А ты постарела, Вэл.       Ты постарела. Нет больше наливающего щеки сока в крови, она навечно отхлынула от побледневшего вспотевшего лица. Черные волосы разделили седые пряди и разметались уродливым лоскутом по гладкой подушке, а кружево, расшитое по краям наволочки, являлось единственным украшением кровати, потому что ты, Вэл, больше не красива.       Ты стара, хоть и боишься признать это. В тебе столько же лет, сколько и в Антонине, но он смерть перехитрит еще ни раз, выбивая лишний десяток, а твой стержень сломался, развалился и превратился в труху, время растоптало былую силу и оставило лишь блеклое не запоминающееся пятно. Смотреть противно.       Долохов усмехается и подходит к темному резному комоду. Открывает привычно левый верхний ящик, достает папиросы покойного Ориона. Они пропахли погибелью, слабостью и болезнью, дерут горло похуже никотина и остаются на языке противным привкусом безысходности. Видеть смерть — его личный дар, раскиданный какой-то прабабкой на картах и высчитанный нумерологически. Лишь тяга к власти и бессмертию, в крови Антонина сочувствия никогда не было и не будет, так что он лишь качает головой в ответ на приоткрывшиеся блестящие глаза женщины, затянутые пленкой.       Ее старость мелькает в его отражении, но он самодовольно избегает взгляда в зеркало. Зачесывает ладонью сальные волосы назад и опускается с тихим стоном на край постели. Вальбурга приподнимается и молча разглядывает его лицо. Даже не морщится в отвращении, чего не скажешь об Антонине: все тело бывшей любовницы усеяли черные гнойные раны. И белоснежная ночная рубашка не скрывает видных ребер и тонкой кожи, обтягивающей готовые сломиться от напряжения ноющие кости.       Тонкая лямка соскальзывает с ее плеча, и он различает родинку, замершую дразняще возле начала ключицы. У Вальбурги родинок по пальцам пересчитать, но он каждую помнит.       Помни также Антонин о существовании чувств, сказал бы, что любил ее. Когда-то давно, до Азкабана, затушившего любую эмоцию. Когда-то давно, в пору цветущей молодости, пока юность растекалась у них под кожей и светилась в зрачках, голову сносило от каждого поцелуя и обещания, а тела друг к другу магнитом притягивались. Они целовались, словно умалишенные, он сбегал, она выгоняла.       Всегда один и тот же сценарий, заканчивающийся постелью. Тогда Долохов в свои чувства не верил и называл их игру обычной страстью. Вальбурга молча соглашалась и одевалась, потому что внизу ее ждали маленькие дети (о, невыносимые создания), и Антонину в ее жизни не было места.       Сейчас она умирала. В третий раз отогнать смерть он бы не смог. Да и не хотел.       — А ты стал слишком сентиментальным, — упавшим бесчувственным шепотом тянет она. Каждое слово с болью вырывается из разодранного горла.       Долохов докуривает папиросу и отшвыривает ее остатки за спину, продолжая сверлить внимательным взором ее умирающее тело. Запоминает до конца, все изгибы, каждую впадинку.       Вальбурга сидит, выпрямившись, вытянув позвоночник и гордо вздернув голову, терпит стучащую по организму и выбивающую из привычной колеи спокойствия боль, сцепив челюсти, потому что знает, что это их последняя встреча.       Она целомудренно целует его в лоб на прощание и просит беречь себя. Антонин обнимает ее за опустившиеся плечи.       И от сердца словно отваливается последний человечный кусок.