(Не)хорошие

      Джинни пахла черникой, Драко — обреченностью. Джинни красила губы темно-фиолетовой помадой и лезла целоваться к подружкам на школьных вечеринках, он — молчаливо наблюдал со стороны. Рыжие волосы огненным всполохом мелькали в свете сафитов, студенты хохотали, пили и веселились, стараясь в суматошном глупом помутнении (совсем даже не алкогольном) забыть о том, что за стенами Выручай-комнаты, за стенами Хогвартса пылала война. Она простирала гнилые руки к душам, пробиралась когтями под кожу, разрывая ее и раскидывая ошметки, жалась к сердцу, прильнув плачущим лицом к самому важному жизненному органу. Прильнув для того, чтобы в следующее мгновение сжать зубами, разодрать оболочку и сожрать.       Кровь брызгает из чужих тел, под веками Драко вспыхивают алые пятна, в полутьме мэнора на холодной темно-зеленой плитке кажущиеся черничным и вязким вареньем, и он с трудом подавляет блевотные позывы. Драко тошнит от этого мира, Джинни смеется ему в лицо. Драко скалит зубы и старается оторвать пробирающиеся под кожу костлявые лапы войны, убежать от нее, оглушить криком и сорвать боль, пока Джинни раскрывает ей ласковые объятия и лезет в танец со смертью.       Они кружатся в танго по углям чужих тел, она не видит опасности, Драко замечает все. И продолжает стоять в стороне, пока Пэнси, послушанием и примерным поведением заставившая отца ослабить Империо, врезается в чужие губы и зарывается пальцами в рыжие волосы. Драко склоняет голову к плечу: есть что-то завораживающее в том, как хрупкая (только лишь для него, остальные видят в ней стальной стержень, прикрытый мышцами и подтянутым телом), как недосягаемая и сладкая Джинни расслабляется в чужих руках, продлевая поцелуй, и под улюлюканье окружающих улыбается, выдыхая в чужие губы желание жить, бурлящее в ней золотым свечением, после чего ее ладонь соскальзывает на бедро, прикрытое короткой черной юбкой, и она вновь целует Пэнси.       Она бы никогда не поцеловала так Драко, он знает. Поэтому, когда они расходятся, и умиротворенная, словно под кайфом, Паркинсон возвращается к нему, облизывая испачканные черничной помадой губы, он наклоняется и, глупо, по-детски, пользуясь тем, что она плохо соображает, быстрыми поцелуями впитывает в себя остатки цветочного флера Джинни, остатки ее вкуса и поцелуев. Она вся — дурманящая, цветущая, душистая лесная нимфа, которую он хочет защищать, которую он должен защищать. Пусть даже ценой своей жизни. Драко плевать.       Он присматривает за ней в сырых и больше нерадивых для детей коридорах Хогвартса, выпрашивает у крестного и хорошо относящихся к нему Пожирателей Смерти об Уизли, получая в ответ насмешки и редкие сведения, часто одинаковые и повторяющиеся из недели в неделю. Пока живут. Все под присмотром. Не рыпаются.       Драко этого достаточно.       Иногда, поддаваясь напору тренирующей его Алекто Кэрроу, срывающей голос на будущих Пожирателях, на детях, в стенах Хогвартса получающих от нее такие же жестокие оплеухи, как и за ними, словно не было разницы между ними и грязнокровками, он, уворачиваясь от мелькающих вспышек, вспоминает глаза Джинни. Когда он помог залечить ей кровавые следы от невидимого хлыста, которым наказали ее и еще нескольких проказников (он и не вспомнит, что они тогда натворили, сам еле держался на ногах после изнуряющей тренировки), она посмотрела на него впервые как на человека. Он видел, что радужки ее смочились слезами, что светлый смеющийся взор потускнел, что вся она вмиг сжалась и превратилась в ту, кем была на самом деле — забитую, сломанную-переломанную, брошенную девочку. Парень, брат и подруга оказались под преследованием, от них с сентября не было ни единой весточки, семья, по большей части, сохранялась в живых для того, чтобы в нужный момент стать приманкой для всестрадальца героя, а сама она и понятия не имела, что делать дальше.       Вся эта школьная борьба не выходила за пределы школы. Все школьные распри не имели смысла, только война, напитываясь их страданиями, приближалась все ближе и ближе к сердцу.       Драко залечил ей кровавые следы и осторожно, словно прикасаясь к хрустальной вазе, которая от одного лишь неаккуратного движения разлетится на мелкие осколки, стер кровь с ее гладкой спины. Вокруг позвоночника, прямо под шеей, будто созвездием расположились родинки. Она пахла черникой и кровью.       Драко помнит, что прикоснулся губами к ее спине, и Джинни оглянулась. Она не помешала, не ушла, лишь убрала волосы на плечо и подалась ему на встречу. Провела пальцами по его скуле. Глаза у них обоих обнажали душевную боль и потерянность, в тот момент они были единым целым — Драко это чувствовал. Небывалое для него соединение душ, дурацкая связь, которая даже ни к чему не привела. Нотт не позарился бы возможностью спустить одежды с девушки, которой желал бы так же долго, как Драко Джинни, воспользовался тем, что она сама в тот момент была готова, хотела чужого тепла. Она к нему стремилась, сама льнула, сама коснулась губами краюшка его губ, но Драко не смог. Воспользоваться ей сейчас значило бы опустить ее в грязь, стоптать ее особенность, предать их связь и разрушить ее изнутри.       Сейчас ей это нужно было, но тем же вечером, вновь целуясь с Пэнси и лукаво глядя на него, спрятавшись за разноцветной смеющей маской и передавая через нее ему поцелуи, она больше не стремилась к их сближению. Она бы пожалела, если бы что-то произошло, Драко знал.       Поэтому оставалось ему лишь довольствоваться их переглядками, душевной возвышенностью от осознания того, как он высоко ее ставит, и болью. Война не преминула расковырять давнишние раны и бросить его в трясину отчаяния. Драко поддался. Если у Джинни оставались силы смеяться, нарушать все новые и новые правила и стараться идти против установившегося режима, то он не мог. Он был человеком, она — бабочкой-однодневкой. Если она не будет сиять так ярко, то умрет, никем не замеченная и никому не нужная. А для таких, как Джинни, это было самым страшным.       Не сделать, когда была возможность. Не выбиться из серой массы. Не воспылать огнем среди костра, заставив его оранжевые языки подскочить как можно выше, жадно сжирая поступившее топливо. Джинни подносила себя данью огню, Драко грел о него руки.       Она прижимала его к стене, впиваясь пальцами в шею и сжимая горло, и жадно целовала. Драко продолжал провожать ее тенью до гостиной, отводить от нее подозрения и вызнавать о семье Уизли.       Драко знал, когда приманка сработала. Долохов в тот день поймал Гермиону, да не убил сразу, как хотел, разъяренный ее почти удавшейся попыткой побега, а оставил лакомым кусочком. Примерно через неделю Гарри Поттера с Роном Уизли настигли в лесах егеря, и последняя надежда сопротивления рухнула.       О, как важна людям надежда! Потеряв мальчика, которого общественность то обожала, то ненавидела, остатки сил, боровшиеся с диктатом Темного Лорда, развалились на несколько частей. У каждого были свои мысли насчет того, как вернуть подобие прежнего мира и убить монстра, строившего свое мрачное королевство на их телах, но каждый при этом не хотел слушать другого.       Волдеморт поступил умно, предугадал все исходы событий и сейчас величественно восседал на троне из костей, нацепив на лысую уродливую голову изумрудную корону. Война хохотала внутри каждого, меняясь обликами со смертью, и Джинни уводили в последний круг танго.       Драко цеплялся за нее, как мог. И в какой-то момент, растягивая черничные губы в улыбке, она сменила партнера, подавшись на его уговоры, искушенная его любовью и преданностью. Глаза ее никогда не плакали после пронесшейся вести о том, что Волдеморт полностью подчинил себе волю Избранного мальчика, а ее брат умер. Она в ту ночь срывала голос на Астрономической башне, пока Драко докуривал пачку сигарет рядом, давясь горьким дымом и ее страданиям. Она обещала быть сильной и не плакать. Дала обет на смех.       Он для вида тоже поклялся. Для вида — потому что его клятва заставляла сердце биться даже в цепких клешнях войны уже больше года. Он не должен был подпустить ее к Джинни, не должен был позволить ей умереть. Слишком много расквашенных теткой тел он видел, слишком многим в душе пришлось пожертвовать в угоду новому королю и мучителю.       Чувства к Джинни же были тем возвышенным и когда-то давно, еще в прошлой жизни, запретным, что он сохранил. Ее тело растекалось в его руках, она млела и таяла, но больше не смеялась. Он не видел серебряных слез, смачивающих ее щеки. Не наблюдал за тем, как она целуется с Пэнси.       Целоваться, кроме него, ей стало больше не с кем. Фамильное кольцо на тонком пальце обязывало к верности. Пэнси гнила в могиле. Она сбросилась с крыши родной школы в ночь, когда Гарри Поттер пал на колени перед Темным Лордом, и ее отец, на радостях от их полной победы, заверенный ей и ее чувствами в несгибаемом повиновении, снял Империо. Жить под чужим контролем для Пэнси было хуже смерти, и она выбрала последнюю, сменив Джинни на последнем кругу танго.       Драко даже был ей благодарен. Все же, он никогда бы не смог променять поцелуи со вкусом черники и душевной горечи на мерзлое одиночество, в котором жил весь год. Никогда бы не отдал свою жизнь данью развеявшемуся пеплом по ветру фениксу (вестнику не наступившей победы), если бы только от этого не зависела Джинни. Драко был намного слабее, чем Пэнси. Драко похоронил ее под останками канувшей в лету войны.       У нескольких групп сопротивления ничего не вышло. Их всех медленно и мучительно перебили по одному.       А им с Джинни, все же, очень шли резные маски Пожирателей Смерти.