(Не)хорошие

      Сивый слышит ее везде. С того момента, как война закончилась смертью мальчика, как Волдеморт расхохотался и, величаво проплыв мимо истощенных долгой битвой, измазанных в копоти полуразрушенного замка, заключенных, он слышит ее везде. Сначала нос втягивает ее запах — сладкая-сладкая кровь бежит по ее венам, перекачивается ритмично сокращающимся сердцем (удар за ударом отбивается в ушах, она жива) и мешается с горечью опустошенной и отравленной души. Затем, уши улавливают ее дыхание. Рваное, тяжелое, поверхностное — два сломанных и неправильно сросшихся ребра дают о себе знать.       Гермиона Грейнджер сидит в темнице Малфоевского мэнора, превратившегося во что-то вроде штаба. Здесь, под тысячью и одним заклинанием, под присмотром кровожадных и изголодавшихся до человечины оборотней находятся самые опасные или самые важные заключенные. Их руки скованны кандалами, блокирующими магию. Они вытягивают ее через проступающие сквозь исхудавшие кисти вены, высасывают, выпивают, медленно убивая лишенных своей основной жизненной силы волшебников.       Камер не так уж и много. Все — одиночные. Разговоры не по времени строго запрещены, буйство, физическое самоистязание и плач — тоже. Им все запрещено. И Сивому даже завидно, что никто не блюдет строгий запрет над ним.       Одиночество и чувство вины сжирает теперь уже безропотных пленников с потрохами.       А Сивый ходит мимо и слушает, как она дышит. Он прикрывает глаза, и перед ними встает ее истерзанное временем, голодом и внутренней болью тело, закутанное в новую и чистую одежду, величественно выданную хозяйкой дома. Нарцисса подает руки новоявленным шишкам и улыбается, пряча в безгранных, глубоких глазах скорбь по умирающим в ее подвале людям. Под ее ногами творятся бесчинства, а она умело скрывает их за показным лоском вроде-бы-как восстановившейся в правах семьи.       Это вроде-бы-как сейчас везде. Именно так, а не иначе.       Сивый вроде-бы-как выполняет свои обязательства. Ни одной смерти за четыре месяца. Ни одной лишней раны.       Гермиона вроде-бы-как идет на физическую поправку. Никакого буйства. Редкие, короткие, дурные разговоры — переброска парой-тройкой слов с Минервой МакГонагалл за стеной. «А вы живы?»       Кандалы вроде-бы-как уничтожают душу. На самом деле — лишь сдерживают беснующуюся в хрупком теле магию.       Сивый слышит каждый рваный вздох Гермионы. В кошмарах видится ее развратный, грязный, грешный изгиб потрескавшихся губ. Так и хочется припасть к ним, дотронуться, так и жаждет не находящая себе покоя душа попробовать Гермиону на вкус. Он медленно сходит с ума. День изо дня он наблюдает за ней из своего угла, как побитая собака смотрит на любимого хозяина. Сейчас залижет раны — и придет снова.       Раз за разом он оказывается у ног Гермионы. Раз за разом она отворачивается, не уделяя ему и секунды своего лучезарного времени. Жаль, что его у нее теперь предостаточно. Заляпанного кровью, пеплом и пылью. Заполненного ее не знающим конца отчаянием. Его так много, что на стену лезть хочется, да она слишком гладкая, только ногти зря поломаешь.       Сивый видит, как в мертвенно-пустых глазах Гермионы загорается далекий, никому незаметный огонек, когда их взгляды встречаются. Как вздрагивают пальцы, дрожат цепи кандалов. О, эти кандалы — как же ему их не хватает! Чтобы не видеть ее глаз, не разглядывать с немым восхищением сложенных на коленях рук, не задыхаться, если ворот ее кофты обнажает проступающие ключицы, не мыслить, дорисовывать, додумывать скрытые под мешковатой одеждой очертания манящего тела.       Он бы все отдал за кандалы, что избавили бы его о мыслях о ней. Ее запах везде — им заполнен весь подвал, им несет от оборотней-часовых и домовиков, им несет от самого Сивого. Он провонялся Гермионой, и никакие очищающие заклинания, ни вода, ни мыло, ни сотня шампуней и зелий не могут перебить его. Этот запах везде — горьковатый, такой же скорбный, как и она.       Такой желанный.       Сивого чуть не трясет от наслаждения, когда он слышит его. Все внутри поднимается бурной обжигающей волной, если хрип, тихий голосок или кашель Гермионы разрезает тишину. Она сплевывает кровавые сгустки в платок и болезненно морщится. Сивый приносит ей новый, чистый, крахмально-белый. Ее ослабшие пальцы всегда принимают его подачки.       Больший кусок мяса на общем обеде, картошка пожирнее, каша погуще. Незаметно для себя Сивый отсеивает для нее лучшее. Ведь чем лучше она будет питаться, тем быстрее поправится. Время накроет пеленой ее боль.       И глаза ее загорятся развратным и полным силы огнем не только в его воображении.       Но месяц сменяется месяцем, а Гермионе не становится лучше. Она все так же сидит или лежит на одеяле у стены, уставившись пустым взглядом в соседнюю. Она все так же живет в собственных мыслях, в неосязаемом мире грез, в болоте вины и воспоминаний о своих ошибках или недочетах, в прошлом и возможном, таком желанном, но недостижимом будущем.       Когда она лежит, смявшаяся кофта вырисовывает изгибы ее тела. Сивый изнывает. Он хочет ее. Хочет так, как не хотел еще ни одну женщину. Все его мысли сводятся к одному лишь этому желанию. И не нужно быть Мерлином или провидцем, чтобы понять, что он добьется своего.       Гермиона умирает. Убивает саму себя. Сивый видит это. Чувствует по ее тускнеющему запаху. По меньшей строптивости в движениях, когда его рука касается ее запястий или щеки. Он проводит костяшками пальцев по ее лицу, жадно заглядывает в глаза, но лишенная непокорности Гермиона больше не отворачивается.       Она саму себя обрекла на смерть.       Сивый жадно припадает губами к ее плечу, скрытому за одеждой, и тяжело дышит. Сорвать бы с нее эти тряпки, повалить на пол. Кожа к коже, чтобы ее тело прильнуло к его.       Гермиона не шевелится. Он целует ее шею, ее висок. Он весь дрожит.       Спать с заключенными без разрешения запрещено. О разрешении никто и не говорил, но Сивый почему-то впервые думает, что оно ему нужно. Что без этого Гермиона не будет полностью принадлежать ему. Останется частью верной новому властителю судеб — Темному Лорду.       Он с трудом отрывается от нее и вглядывается в исхудавшее бледное лицо. От Гермионы разит смертью. Чертовы кандалы вот-вот сведут ее в могилу.       За сохранность заключенных отвечает Малфой, но его контролирует Долохов. Сивый идет прямо к нему. Плевать на собрания, плевать на дела, на просьбы о встрече и его положение. Плевать на все. Он разорвет его собственными руками, если тот только посмеет мешать ему. Пусть даже это будет актом подписания собственного смертельного приговора, Сивый не в себе.       Он врывается в кабинет нового дома Долохова. Готов разрушить здесь все до основания.       Ему нужна Гермиона.       Ему должны ее отдать.       Либо он возьмет ее сам. Полностью. Он лучше кандалов сумеет впитать ее душу, заполучить ее голос, ее дыхание, ее запах. Он захлебнуться готов в ее запахе. Ее тело, ее голос, ее хрип и даже ее кровавый кашель — вся она с ног до головы, в кандалах, в одежде и без должна принадлежать ему.       Сивый хочет эту женщину. Одну-единственную хочет так сильно, что тело сводит судорога.       И Долохов, блестя опасными, хищными и жестокими глазами, со смехом отдает ее ему. Играясь, швыряет очередную побрякушку. Хозяин псу.       Но все мысли Сивого сконцентрированы лишь на Гермионе, и он не замечает превосходства, ласковости и обманчивости в чужом голосе. Он не видит, что над ним смеются. Не хочет видеть. Его сводит с ума то, что в этом чужом доме нет привычного ему запаха, что он перестал слышать рваное тяжелое дыхание. Он целый год день изо дня контролировал каждый вздох, раз за разом убеждаясь, что Гермиона жива.       Лишь однажды он перестал это делать, решив заполучить ее, больше не откладывая на время, когда она придет в себя. Ведь она не придет. Она обречена. И Сивый обречен вместе с ней.       Лишь однажды он покинул свой пост. И когда вернулся — потерял все.       Гермиона принадлежала ему.       Ему!       Не долбанной смерти, не кандалам, не Малфою-Долохову-Волдеморту и кому-то там, а ему!       Так почему же она больше не дышала? Почему запах ее крови забил нос?       Сивый со всей дури отшвырнул от себя мелкого Пожирателя, желавшего притронуться к трупу.       Вскрытые вены. Обломок вилки. Идиотское, ненормальное упорство в потускневших и навсегда замерших глазах.       Она принадлежала ему! Он бы все ради нее сделал, все! Он мечтал, грезил о ней, жизнь готов был за нее отдать, так почему же, почему она предпочла самолично выпустить из себя остатки жизни? Да еще и так глупо?       Никто не услышал ее сбившегося дыхания, потому что никто не слушал ее, как Сивый. Никто не заботился о ней, как он. Никто больше и не позаботится.       Он обнимает ее мертвое тело (будь она хоть немного сильнее — и ей бы точно успели помочь!), прижимает к себе, сдавливая до хруста костей. На периферии зрения пляшут ее смеющиеся глаза. Он никогда не видел, чтобы она смеялась, но в ушах почему-то звучит ее хриплый, тонкий, слабый смех.       Гермиона смеется над ним.       Женщина, что предпочла смерть ему, хохочет в его ушах. Хохочет невыносимо долго, рьяно, жгуче. Безумно. Да, именно это слово. Сивый безумен. Обречен. Уже навсегда.       Ведь теперь во снах, в каждодневных кошмарах к нему приходит настоящая Гермиона. Не выдумка, не томная дымка, не плод его фантазий и желаний. Она шепчет что-то на ухо. Смеется. И всегда, абсолютно всегда ускользает от его тянущихся к ней рук.       Своей смертью она нацепила убивающие кандалы на него. Отравляющий яд.       И забитая куда-то далеко дурная мысль все не давала покоя: даже после его смерти им не суждено воссоединиться.