***
Алетта чуть ли не попятилась назад, услышав, чего хочет Эйвинд. — Нет, Эйвинд. — Но почему? — лицо его выражало страдание, он развёл руками, вглядываясь в зеленые глаза девушки. — Ты правда не понимаешь? — она поникла, прикусив губу, — все это… — начала она тихо, — произошло из-за того, что ты сделал. Я не могу допустить это, я не могу помочь тебе, я не могу дать тебе сопровождающих, — она выпрямилась. — Ты совсем не видишь последствий, не видишь рисков? Как ты хочешь это сделать? — Я придумаю, я найду способ вытащить её из солнца, — он занервничал, и это было видно. — Но ты же сам говорил, что она стала вместилищем для энергии солнца, как ты сможешь найти другой источник? — Я смогу это сделать. Я буду источником энергии, я вытащу её… — Но ты ведь даже не знаешь, будет ли она жива, когда ты это сделаешь! Ты не знаешь, хватит ли тебе энергии, ты… Ты обезумел, Эйвинд! Я не могу пожертвовать всем ради одного тебя, ты ведь понимаешь? — она злилась на Эйвинда, злилась на его безрассудность, его эгоизм. Алетте пришлось быть одной, вести за собой людей. Она могла бы стать как Эйвинд: потерянной, одинокой, зависимой от своего отца, она могла бы так же все бросить, но она выбрала быть сильной. Почему Эйвинд не может это сделать? Чем он, могущественный ткач, хуже обычной девушки из деревушки? — Я могу. Я могу пожертвовать всем ради Юноны, ты ведь можешь меня понять, — он остановился, всматриваясь в деревянные балки, что держат ткань шатра, — что бы ты сделала ради того, чтоб вернуть Рука? — Я… Нет. Я говорю последний раз. Я не хочу, я не могу такого допустить. Эйвинд поник. — Ты можешь остаться с нами, жить, помогать и верить в лучшее. Ты можешь стать сильнее. — Алетта не хотела, чтоб Эйвинд мучил себя, винил, он давил ей на больное, взывая к жалости, но слишком многое стояло на кону. Ткач вздохнул. Кажется, он сейчас расплачется. Воздух словно наэлектризовался, а может это и на самом деле было так. Алетта испугалась такой реакции, но стояла ровно, не проявляя никаких эмоций. Эйвинд поднялся и вышел не оборачиваясь. Сгущались тучи.***
Куда можно пойти, если перед тобой развернулась тысяча дорог? Эйвинд мог бы вызвать молнию с неба и убить себя. Если бы не шанс того, что он выживет. Эйвинд мог бы пойти один. Если бы не то, что он может свалиться на полпути от истощения. Эйвинд мог бы забыть об этой идее. Если бы не то, что это являлось смыслом его жизни. Эйвинд сидел у моря. Оно было спокойным, тёплым. Закатное солнце подсветило воду золотым, волны блестели, медленно перекатываясь. Небо налилось розовым и облака окружили закатывающееся нежное солнце. Свежо и тепло. Он бы остался здесь, если бы не Юнона, так настойчиво зовущая его.***
Ткач не виделся с Воронами ровно с того момента, как пришёл в Арберранг, любой, кто приближался к лагерю наёмников подвергался внимательному осмотру недавно появившихся часовых. — Ты кто такой? — спросил один из молотильщиков, стоящий рядом с самодельным частоколом, на его щите красовалось знамя Воронов. — Я ткач, пустите меня в лагерь, — Эйвинд устало оперся на посох, с прищуром вглядываясь в палатки. — Ткач? Зачем же Воронам ткач? Мы не можем тебя так просто пустить, проваливай. Мужчина вздохнул: — Я прошу последний раз, — он с раздражением тёр пальцы друг о друга. — Уходи давай, я же сказал, — молотильщик сделал шаг вперёд, обнажая оружие. — Не трогайте его! — Фолька втиснулась между Эйвиндом и мужчиной, в руках она держала ведро с водой, но это никак ей не мешало возвышаться над ними. — Что тебе нужно? Часовые лишь раздраженно фыркнули, прося, чтобы их предупреждали, что в лагерь могут заявиться такие необычные гости. — Мне нужно к Больверку, — он кусал губы. — Не думаю, что он захочет тебя видеть, — с сомнением произнесла женщина. — Мне очень нужно, — почти шёпотом сказал ткач. Фолька поджала губы, задумавшись. — Ладно, пойдём со мной, я постараюсь, — она не была уверена, что у неё получится уговорить Больверка, но разве она могла отказать? Эйвинд приободрился и двинулся за женщиной, что шла между разноцветными палатками. — Он там, — она поставила ведро и указала пальцем на варла, переговаривавшегося с парой воинов. — Пошли со мной, чтоб он тебя ненароком не зарубил, — несмотря на шутливый тон, лицо её не улыбалось. Они подошли к Больверку, рядом стояли Оли и один из новичков. — К тебе тут посетитель. Мужчина развернулся. Увидев ткача, он хотел было вытащить топор, но передумал, кинув холодный выжидающий взгляд. Оли в отвращении прищурился, отпивая что-то очень крепкое из фляжки. — Зачем ты его привела? Что ему надо? — Мне нужна пара твоих воинов, — взгляд мужчины нервно бегал по фигуре в белой шкуре. — И зачем же? С чего ты взял, что я дам их тебе? — хрипло протянул Больверк, скрещивая руки. — Я вернусь в Изнанку, я спасу Юнону… — Не слушай его! — плюнул мужчина, попятившись назад, — посмотри на него, он совсем жить не хочет! Он втянул нас в это дерьмо, мы могли умереть! Ты сходил с ума по его вине! — Оли замахал руками, лицо его в гневе покраснело. — Я не буду больше никого подвергать опасности, я просто хочу вернуть её, — Эйвинд говорил быстро, словно пытаясь оправдаться и перевести внимание Больверка на себя. — Замолчи! Посмотри вокруг! Это все твоя вина! Больверк с Фолькой молча наблюдали за спорящими. Шумел ветер между деревьев. — Я сделал все, что мог, я виноват, но разве вы лучше? Разве вы не понимаете?! — посох Эйвинда заискрился, маленькие огоньки взрывались, лицо его перекосило. — Почему ты… Это ты ничего не понимаешь! — Оли испугался и положил руку на томагавк. — Я спрашивал не тебя! Ты, невежа, не способен понять моих чувств! Эйвинд стукнул посохом о землю, призывая молнию, он кричал. Очень громко. Воздух вокруг затрясся. — Заткнись! — Оли с гневом выхватил топор и резким движением всадил его в шею Эйвинда, отскакивая от пурпурной молнии, с грохотом ударившей совсем рядом с ним. Крик ткача оборвался и он шатнулся, падая на землю, Эйвинд пытался вдохнуть, но рана на его горле лишь мерзко пузырилась, кровь собиралась у уголков его рта. — Ты что натворил, ублюдок?! — Фолька со всей силы пихнула Оли, — бегите за ткачом! Скорее, чего ты встал?! — орала женщина, сжав кулаки. Эйвинд кажется пытался что-то сказать, но получалось лишь плеваться, захлёбываясь кровью, его лицо и рубаху залило ярко-красным, кровь блестела. Тёмные глаза его в ужасе поначалу бегали туда-сюда, он только осознал, что если умрет, то никогда не сможет встретиться с Юноной. Ему нельзя умереть! Не сейчас! Эйвинд задергался, зашевелился, всеми силами пытаясь затянуть рану на горле, он плакал и соленая вода смешивалась с кровью. Беспомощный, как ребёнок, он трепыхался между небом и землёй, стараясь ухватиться за жизнь. Но потом он резко расслабился, перестав трогать свою разрубленную трахею, картинка перед его взором размывалась, все поплыло, он словно проваливался сквозь землю. Ему стало так холодно. Сердце его билось быстро-быстро. С каждым его ударом все больше вязкой крови липло к его одежде. Она была такая тёплая. Небо было амиантового цвета. Цвета справедливости. — Поздно, Фолька, — флегматично проговорил Больверк в спину убегающей женщине. Она резко развернулась и побежала занеся копье в Оли, тот не успел среагировать и женщина ударила его под колени. Он попытался встать, но Фолька не дала ему шанса, избивая его ногами и нанося удары копьём по рукам и лицу. Оли что-то бубнил, укрывая лицо руками, предплечье его превратилось в мокрый шмоток мяса, кожа разошлась, обнажая блестящие жилы с мышцами. Пахло кровью. Больверк оттаскивал обезумевшую от гнева, кричащую ругательства и, кажется, плачущую Фольку от Оли, которого пытался поднять молотильщик, отвести к ткачам, чтоб они вылечили его. Она так хотела заехать ему кулаком по лицу, размозжить нос за его отвратительный поступок. — Можно ведь было его отговорить, можно было ему помочь… — сказала Фолька, всматриваясь в окровавленное горло ткача. — Он и так страдал, мы могли дать ему шанс! Больверк отвернулся от женщины, зная, что никогда бы не дал шанс Эйвинду. — Действительно ли это справедливо по отношению к нему? — Действительно ли было справедливо избивать Оли за это убийство? — Больверк посмотрел на Фольку через плечо и ушёл.***
И это то чувство, которое так благотворят люди? Эта любовь. Разве не она убила Эйвинда? Разве не она заставила его страдать? Обращаться за помощью? Неужели именно это люди называют любовью? Больверк думал, что любовь — это когда людям хорошо вместе или когда они могут терпеть друг друга много времени, но эти беготня и страдания разве были любовью? Если это правда такое хорошее чувство, то почему, если что-то идёт не так, это приносит столько боли? Может это и не любовь была вовсе? Люди такие глупые. Они правда верят в это чувство? Они женятся и выходят замуж, живут под одной крышей; Бак, например, он ведь любил ту женщину? Она умерла и он стал разговаривать с копьём — это тоже любовь? Это безумие. Он плюнул, наливая себе мёд в рог. Впереди за частоколом виднелись огоньки костров, словно светлячки в траве, вечер был холодный, пальцы покалывало, но Больверк не обращал внимания. Фолька тоже считает, что то, что делал Эйвинд — любовь? Забавно, если так, неужели она такая же бестолковая, как и остальные? Больверк не мог позволить себе безрассудные жертвы, не мог позволить беготню и бессмысленные страдания вместо действий, разве он человек? Он варл, и то, что он делает, должно нести в себе смысл, а не являться странным способом удовлетворить свои потребности. Он понял, какие люди глупые, какие жалкие в своей погоне за любовью, в своей жертвенности. Но разве сам он не почувствовал что-то странное, когда Фольку ранили? Она опять ринулась в бой, даже не подумав о том, что ее копье не так уж и эффективно было в таком месте. Он бы и сам справился, без неё. Фольку ранили множество раз до этого: ей тоже вспарывали живот, рубили кости топором, протыкали стрелами — пока она не научилась мастерски владеть щитом, отражая все удары, и он не переживал за неё, когда её тащили с поле боя. Но в этот раз он так разозлился, не столько на Фольку, сколько на тех, кто напал на них, действительно расчитывая на победу. Как глупо. В его голове тогда, под ночным небом, под завывания ветра промелькнула мысль, что он действительно бы скучал, если бы она умерла. Не сильно, но что-то неприятное поселилось бы у него в сердце, что-то холодное и тяжёлое.