Лето-Зима

Некоторым людям свойственно петь, Отдельным из них - в ущерб себе. Я думал, что нужно быть привычным к любви, Но пришлось привыкнуть к прицельной стрельбе "Движение в сторону весны" Аквариум

Воздух в комнате от напряжения, кажется, густеет, наливается злым молчанием, тяжелеет, давит Кондратию на виски. Он трет их, проходится по лицу ладонями, сам напряженный до хруста в позвонках, до клокочущего в горле совершенно неуместного раздражения, до истеричного, зарождающегося в грудине страха, к которому бы уже привыкнуть должен, но нет, он все так же отвратительно царапает внутренности, вызывая тошноту. Воздух в комнате такой же серый, как небо за окнами, Рылееву чудится привкус серы и плесени — вкус невыносимо затянувшегося ожидания, поэтому он усмехается нервно и облегченно, когда Пестель не выдерживает. — Вы что, блять, серьезно?! Серьезно хотите вернуть Трубецкого после того, как он нас предал? — Паш, не драматизируй, — Кондратий выдыхает, трет переносицу, голова гудит разбуженным колоколом, а Рылееву нужно быть убедительным как никогда. Ему нужно убедить их всех, а главное переспорить Пестеля, что в принципе миссия почти невыполнимая, сейчас же, когда слова расползаются, как тараканы, испуганные электрическим светом, — непосильная вовсе. — Он не предавал нас, он просто ушел. — Ушел, пришел, — цедит Павел. — У нас тут что, блять, вечеринка? Он бы еще ящик пива с чипсами притащил, чтоб нас задобрить. — Он помог нам вытащить ребят. — Молодец! Я ему очень за это благодарен, но сейчас-то здесь он зачем? Укатил бы в свою невъебенно прекрасную Францию, жил бы там припеваючи, раз его ранимая душа против всех этих кровавых революций. Или что-то изменилось? Наш диктатор перестал бледнеть при виде крови? Громкий язвительный Пашин голос ввинчивается шурупами в виски, и Кондратий сдерживается, чтобы в очередной раз их не потереть, морщится, сглатывает серу и плесень. — Изменилось, — говорит. — Мы попали в беду. — Мы? — Пестель вдруг усмехается и даже голос понижает. — Думаешь, дело в нас? Он подходит к Рылееву, складывая руки на груди, смотрит и так презрительно губы кривит, будто видит, как слова-тараканы от Кондратия улепетывают. — Может, дело только в тебе? Может, он срать хотел на все то, что важно нам, и на нас самих? На нас всех, кроме тебя. Сердце сладко и совершенно неуместно дергается, а Кондратия злостью шпарит. Он вздергивает подбородок и чувствует, как слова в зубы толкаются, злые, острые, клыкастые, лишь с привязи спусти — порвут, вот только Апостол его опережает. — Да какая, блять, разница, Паш? — говорит. — У нас каждый мозгоправ сейчас на счету, они нам нужны, особенно такого уровня, как Трубецкой. Особенно с такими связями, как у него. Какая разница, почему он здесь, если будет нам помогать? Пестель неверяще на Сергея оглядывается. Тот сидит на краю стола, сложив руки на груди, чертовски уставший, как и все в этой комнате, но совершенно спокойный. — Я за то, чтобы разрешить ему остаться, — и бровью даже не ведет, когда Пестель разражается матом. — Кто еще за? Бестужевы, устроившиеся у окна и на подоконнике, все, как один, кивают. Ипполит, забравшийся на стул с ногами, и Кузьмин, пристроившийся рядом, тоже. У Каховского желваки гуляют, когда он коротко дергает головой. Отрицательно. Кондратий, как и все, на Мишеля смотрит, и только сейчас понимает, что весь день этого избегал. У Рюмина губы раскурочены и глаз заплыл, второй же похож на глаз куклы, не человека — бессмысленный, осоловелый. Рылеев уже знает, что Мише досталось больше всех. Когда в допросах участвуют мозгоправы, то процесс проходит физически безболезненно: человек, убежденный силой магии, выкладывает все, что нужно, с охотой и желанием, ничего не утаивая, выбалтывая все свои секреты. Но повлиять на мага сознания может только более сильный маг сознания, в Управлении же, видимо, решив такого не искать, вкололи в Рюмина какой-то развязывающий язык наркотик. Судя по тому состоянию, в котором он пребывал, когда они вломились в крепость, вкололи не единожды и только наркотой, видимо, не ограничились. Все это Апостол сказал им всем в первый же день, но в подробности не вдавался. Выхаживал Мишку, лишний раз запрещая из комнаты выходить. И Кондратий все поговорить с ним хотел, но вначале им нужно было обустроиться на новом месте, потом перестать спорить о том, что нужно сделать в первую очередь, и у него просто не было времени на расспросы, а потом явился чертов Трубецкой — стриженный почти под ноль, с чертовой фирменной ухмылкой на лице, — и у Кондратия засбоил фокус. Совершенно по-дурацки мгновенно все проблемы и вопросы отошли на второй план. И вот Кондратий впервые за день смотрит на Рюмина, и сердце ворочается больно, и злость встает комом в горле. Вдруг совершенно по-идиотски хочется вернуться в крепость и разнести ее к херам. Миша же, сидящий на кровати, глубже в апостоловскую клетчатую рубашку зарывается и сильнее кружку в руках сжимает. Кривит разбитый рот и выдыхает: — Я за. Если бы не он, мы бы тут все сейчас не сидели, — он делает глоток, морщится и смотрит на Пестеля. — И вы бы здесь тоже не сидели, потому что к нам бы в уютных и гостеприимных застенках присоединились. И Пестель впервые за день не знает, что возразить. — Мы бы правда без него не справились, Паш, — говорит Кондратий, и тот машет рукой. — Как знаете, — смиряется. — Но если он опять начнет выебываться, спорить или отказываться делать так, как скажем мы, вылетит на хуй. Когда Кондратий отпирает тяжелую дверь и заходит в их импровизированную камеру, Трубецкой сидит на скамье, упираясь затылком в стену и закрыв глаза, но тут же их распахивает, смотрит напряженно и при этом так тепло, что Кондратий неумолимо в улыбке расплывается. А еще безбожно зависает. Стриженый Сергей до сих пор вызывает у него шок и какую-то странную нежность, а еще дикое желание провести ладонью по затылку. У Рылеева ладони ноют, и сердце кульбиты выделывает, но он дергает головой в сторону двери и говорит: — Пошли. Трубецкой удивленно вскидывает бровь. — Мне разрешили остаться? Кондратий кивает и заворожено смотрит, как Сергей поднимается, потягивается, и черный свитер приподнимается, обнажая полоску живота, по которой Рылееву тут же хочется провести пальцами. — Что, даже Пестель согласился? — Ну, он сказал, что при малейшем твоем косяке выкинет тебя к хуям, но в целом был не против. Сергей усмехается. — Ну в Паше я не сомневался, — выдыхает и выходит следом за Кондратием. Рылеев ведет Трубецкого по узким полутемным коридорам, которые все никак не заканчиваются, и в какой-то миг на него накатывает совершенно иррациональное чувство, что это не коридоры, а лабиринт, в котором им блуждать до конца дней своих. Кондратий оглядывается на Сергея, ловит его улыбку, мелькающую в полутьме коридора, как блик на воде, и нелепый страх исчезает. От него не остается и следа, когда они наконец добираются до его комнаты. Какое-то время щурятся от серого света, бьющего в окно, а Трубецкой оглядывается, рассматривая обстановку. Беленые стены, переходящие в сводчатый потолок, арочное окно, стоящий напротив него старый деревянный стол, заваленный листами с заклятьями, как осенний бульвар листьями. Полуторная кровать с клетчатым красным покрывалом у стены, распахнутый шкаф и стопки книг и блокнотов. — Моя комната, — говорит Кондратий, и его вдруг колет острой неловкостью. Будто не было секса трехдневной давности в квартире Трубецкого и слов, сказанных друг другу на прощанье. Будто они виделись последний раз три месяца назад, когда разругались вдрызг, и сейчас Трубецкой скажет «отличная комната, а где моя?». Но он кивает, достает блокнот, почему-то засунутый в кружку. — Я догадался, — говорит и опять улыбается, и Кондратий улыбается ему в ответ. — Полотенце в шкафу, — говорит. — Ванная общая, третья дверь налево по коридору. Мне сейчас к ребятам нужно вернуться, но ты оставайся. Сегодня лучше перед ними не показываться, иначе у Пашки вся энергия на споры уйдет, а не на конструктивный разговор. Трубецкой усмехается, и снова кивает. Стягивает свитер, цепляет футболку, и Кондратий понимает, что, если останется в комнате еще хоть на секунду, парни его сегодня не дождутся. Когда Кондратий возвращается в комнату, кажется, далеко за полночь, Сергей спит на боку, отвернувшись лицом к стенке. В голове Рылеева встревоженный улей из проблем, задач и слов, что нужно срочно записать на бумагу, но он прислоняется к двери и смотрит на спину Трубецкого, на татуировку на шее — за окном все так же светло, и ее видно очень отчетливо — на стриженный затылок. Ладони опять сладко ноют, и Кондратий быстро раздевается и ложится на самый край кровати, какое-то время просто слушает размеренное Серёжино дыхание, а затем проводит кончиками пальцев по голове. Короткие волосы щекочут кожу, а Трубецкой вздрагивает, просыпаясь, и разворачивается к нему. Смотрит сонно, моргает так медленно ресницами своими совершенно невозможными, и Рылеев руку тянет, гладит висок. — Закончили? — спрашивает Трубецкой и, чуть голову повернув, целует его в запястье. — Да. — О чем говорили? — Сергей скользит носом по внутренней стороне руки, щекочет губами ямку на сгибе локтя, а у Кондратия дыхание к чертям сбивается. — Завтра расскажу, — отмахивается от вопроса и соскальзывает ладонью на затылок. Колко, щекотно и дико непривычно. Он ведет от макушки к шее и обратно, «против шерсти», и Трубецкой выдыхает шумно, впиваясь глазами в его глаза. — Как будто ты и не ты одновременно, — шепчет Рылеев, а ладонь все никак остановиться не может. Такое болезненное желание гладить, трогать и наблюдать, как расширяются зрачки в глазах напротив. — Этого и добивался — не быть похожим на себя. Решил, что краситься в блондина как-то пошло, а клеить фальшивые усы неудобно. Кондратий тихо смеется, а затем выдыхает коротко со стоном, когда Трубецкой на нем оказывается, вжимает в матрас. Рылеев тут же вторую ладонь кладет на затылок и глазами по лицу шарит. По четкой линии челюсти, по скулам, что, кажется, стали еще острее, по впадинам височных костей. Без кудрей Трубецкой вдруг кажется таким беззащитным и оголенным, и все равно, как и прежде, невозможно красивым. Таким красивым, что Кондратий задыхается, ловит воздух открытым ртом, ладонями продолжая затылок оглаживать, на виски соскальзывать, пальцами по скулам проходиться. Когда Трубецкой его целует, Рылеев стонет и окончательно теряется в происходящем. Их жизнь сейчас похожа на чертов лабиринт, в котором они блуждают почти на ощупь, прячась от рычащих в темноте тварей и безрезультатно пытаясь выбраться на свет. Но когда Трубецкой шепчет о том, как скучал, когда двигается в нем, впиваясь губами в губы, Кондратий, кажется, видит выход.