Лето-Зима

Остается ли еще чего желать, вo что верить? — Разметавшись бок о бок во сне на песке ©Тавара Мати

Кондратий пахнет солнцем, кондиционером для белья, потом и собой.  Кондратий пахнет летом, и Трубецкой, еще даже толком не проснувшись, утыкается носом в его кудри на затылке и к себе притягивает. Дышит этим запахом, мычит от удовольствия, улыбается, когда Рылеев спиной теснее притирается, ягодицами очень ладно в пах впечатывается и ногой по ноге ведет. Трубецкому охуительно хорошо и так правильно, как будто просыпаться вот так вот с этим человеком в руках — это главное, для чего он был рожден. Он ведет ладонью по бедру, очерчивает пальцами подвздошную косточку, соскальзывает ниже и четко отмечает момент, когда Рылеев просыпается. Выдыхает шумно и задницей в его пах сильнее вжимается. «Доброе утро, » — шепчет хрипло и, выворачивая голову, тянется за поцелуем. Целовать его тоже кажется самой правильной вещью на свете. Как и толкаться в него еще с ночи растянутого и такого горячего, что Трубецкой зубы стискивает, чтобы не застонать в голос. Кондратий же, уткнувшись в подушку, душит стоны, вскрикивает приглушенно от первого сильного толчка и хватается рукой за столбик кровати. Трубецкой кладет свою ладонь поверх рылеевской, сжимает побелевшие костяшки, распластывает вторую ладонь по животу и начинает двигаться, почти сразу срываясь на быстрый темп. Ведь медлить совершенно невозможно, потому что слишком горячий и отзывчивый слишком. Рылеев опять изгибается и, запуская пальцы в кудри, обхватывает голову Сергея. Тянется к его губам, стонет в них надсадно и умоляюще, выдыхает «еще» и целует. Неудобно, то и дело цепляя зубами губы, проходясь языком по подбородку и снова к губам возвращаясь, а Сергей его живот ногтями царапает, член обхватывает, ногу его приподнимает, чтоб еще глубже толкнуться, чтоб выбить еще один пойманный подушкой вскрик. А после все так же зарывается носом во влажные волосы, дышит в них, наваливаясь на Кондратия, а тот взбрыкивает, пытается ноги выпрямить и развернуться, но стонет, шепчет «блять» и с тихим смехом утыкается в подушку. Трубецкой слышит приглушенное «я слишком стар для этого дерьма» и тоже смеется, в затылок его целует и отстраняется. — Доброе утро, старикашка. Кондратий мычит и переворачивается на спину, затем на бок. Смотрит на Сергея, улыбается весь взмокший и раскрасневшийся, пахнущий сексом и Трубецким, и отпускать его от себя — вообще выпускать из постели — не хочется совершенно. — Давай не будем сегодня вообще с кровати вставать, — предлагает Сергей. Кондратий задумывается, морщит нос, щурится. — А есть как? Я голодный. — Ну, может сделаем одну вылазку на кухню, наберем еды и обратно. Ну кровать же такая большая и удобная, не скрипит, зачем вообще из нее вылезать? — Абсолютно незачем, — улыбается Кондратий и целует Сергея. Вначале едва ощутимо и нежно, но уже в следующее мгновение требовательно и горячо, снова путаясь пальцами в кудрях и телом к телу Трубецкого прижимаясь. Целует долго и мокро, всю душу вынимая, закидывая ногу на бедро, потираясь животом, бедрами и уже вновь возбужденным членом. Сергей обхватывает ладонями его ягодицы, вжимая в себя сильнее, а Кондратий переворачивает его на спину и оказывается сверху. Нависает над Сергеем, шумно дыша, разглядывая его глазами черными и цепляясь руками за спинку кровати над его головой. Трубецкой снова удержаться не может и обхватывает ладонями тонкие рылеевские запястья, ощущая, как они напрягаются, когда Рылеев задницей чувствует его возбуждение. Подается назад, задевая член ягодицами, и еще раз, и еще, и глазами при этом так невыносимо блестит и губы в улыбке изгибает.  — Кровать и правда отличная,  — выдыхает. — Родители Бестужевых не прогадали. Трубецкой замирает. — Это спальня Бестужевских родителей? — переспрашивает и пытается не дать совершенно не нужным картинкам свой мозг атаковать. — Ну да. Но нет, картинки — вот они, уже в голове и совершенно не совместимы с тем, чем они планировали тут снова заняться. Трубецкой отпускает запястья, трет ладонями лицо и выдыхает с болью: — Блять, Кондраш. Ну зачем? На веранде все уже давно в сборе. Завтракают и дружно приветствуют Кондратия с Сергеем, когда те наконец-то появляются. Кондратий тут же хватает кусок батона и мажет маслом, следом от души кладет варенье, а Сергей оглядывает стол в поисках кофейника. Тот возвышается по центру, и Трубецкой было уже тянется за ним, но его прямо из-под носа уводит Пестель, наливает кофе себе в кружку и с милым оскалом показательно вытряхивает последние капли. — Извини, Серёж, тебе не хватило,  — и такую скорбную физиономию состряпывает, что Оскара ему дать хочется. А лучше Оскаром. По голове. Трубецкой выдыхает, закатывает глаза и наливает себе чай и заодно Рылееву. Тот чуть бутербродом своим не давится, так торопится его прожевать, чтобы спросить: — Да что происходит? О чем вы вообще вчера поспорили? Паша вопрос игнорирует, вместо этого тычет пальцем в бутерброд Рылеева и заявляет: «Хочу такой же, » — и начинает его сооружать. Трубецкой же садится за стол и тянет с удовольствием: — Паша на меня дуется, потому что я не пригласил на дачу Катю Лаваль. Пестель, старательно обмазывающий кусок хлеба вареньем, протестует: — Я не дуюсь, я чувствую себя преданным. Считаю, что если  товарищ не может сделать для меня такую мелочь, то какой же он тогда товарищ? — А я считаю, что ты сам вполне можешь ее пригласить. Паша фыркает. — У нас с ней не те отношения для таких приглашений. — При этом ты хочешь, чтобы она здесь была? — уточняет Маша, и все предвкушают, как Пестель будет выворачиваться, а тот и бровью не ведет, кивает невозмутимо. — Ну да, чтобы мне было с кем поспорить. Вы же совсем расслабились, с вами цапаться уже не так интересно. А мне нельзя форму терять. — А еще у нас не такие красивые ноги, да?  — усмехается Трубецкой. — У меня красивые! — протестует Мишка Рюмин, вытягивая из-за стола свои ноги, но тут же предлагает: — Паш, ну хочешь я ей позвоню, хочешь? Мы с ней как раз в каких надо отношениях. И он, не дожидаясь пашкиного ответа, берет телефон со стола, набирает номер. Пестель же жует бутерброд и делает вид, что ему это все совершенно не нужно, согласия не давал, никакую Катю тут видеть не хотел, о чем вы вообще? — Катрин, ма шер, да, я по старинке тебе звоню, потому что мне нужно знать твой ответ прямо сейчас. На что? На приглашение на дачу Бестужевых, конечно же. В Комарово. У нас тут прекрасная компания собралась, но мне тебя не хватает. Никто так не поет романсы, как ты. Ну и Пестель тут без тебя совсем чахнет. Да, тот самый Пестель, великий и ужасный. Говорит, что ему цапаться не с кем, — Миша уворачивается от брошенной в него подушки и старается не заржать, а вот остальные смеются, не сдерживаясь. Пестель, кажется, готов убивать, но замирает, когда Миша восклицает: — Будешь? Отлично! Напиши, как соберешься, пришлем за тобой Мишаню или Кондрашика, чтоб тебе на такси не тратиться. Целую. Он кладет трубку и победно улыбается. Паша же выглядит так, будто хочет его придушить и расцеловать одновременно. В конце концов он выбирает первое и зловеще тянет руки к Мишелю, но тот уворачивается. — Вот ты животное неблагодарное! — возмущается. — Ты меня на руках носить должен, будет тебе Катя, будете цапаться тут до посинения, спасибо скажи, — он вскакивает со стула и с видом оскорбленной невинности направляется в дом, но в дверном проеме останавливается и смотрит на Пестеля хитро. — И кстати, согласилась она только после того, как про тебя услышала. Я бы на твоем месте задумался. Он скрывается в доме, а Пашка тут же подрывается за ним. Оставшиеся на веранде посмеиваются и предвкушают все эти словесные дуэли и пикировки, гадают, кто кого одолеет. Сергей, не сомневаясь, ставит на Катю, но держит свое мнение при себе. Усмехается, делает глоток чая и ловит пристальный взгляд Рылеева. Тот сидит, обхватив кружку обеими руками, и смотрит на него, явно очень усиленно о чем-то размышляя. — Ты чего? — спрашивает и немного напрягается. Когда Рылеев вот так вот старательно размышляет, сводя к переносице брови, можно ожидать чего угодно: от невинного высказывания о погоде до вселенского масштаба идеи о заклятье, которое может перевернуть весь мир. — Ты знаешь, что Катя в тебя влюблена была? Трубецкой вскидывает брови и дергает плечом, как обычно из-за этой темы ощущая легкую неловкость. — Знаю. — И у нее правда ноги красивые. Она вообще вся красивая. А еще умная. И боевая. Трубецкой кивает медленно, ну потому что все так и с этим не поспоришь, но он все еще не понимает, зачем Рылеев все это озвучивает. — Кондратий, ты к чему все это? — Просто подумал, что вы бы здорово вместе смотрелись. Подумал, что ты вполне бы мог быть сейчас с ней, а не со мной. Трубецкой смеется тихо и качает головой. Вспоминает Кондратия на втором курсе, когда он только к ним прибился. Его вечно растрепанные кудри и пальцы в синих чернилах, его свитера с длинными рукавами, закрывающими ладони, и почти все время блестящие вдохновением глаза. Сергей придвигается к Рылееву ближе и, глядя в глаза, говорит: — С того дня, как Апостол привел тебя впервые на наше собрание и ты с порога начал спорить с Пестелем, а потом так читал нам стихи, что чуть не упал с табуретки, с того самого дня, Кондраш, ни у кого просто не было шанса. Рылеев удивленно распахивает глаза и улыбается, и Сергей от этой улыбки, кажется, слепнет. Вечером прибывает Катя, на следующий день — оставшиеся Бестужевы, почти ночью — Апостол, и дача окончательно превращается в летний лагерь с уклоном в дурку, в котором Трубецкой себя почему-то чувствует вожатым. Когда мажет мазью Кондратию сгоревший в первый же день нос, и тот фыркает недовольно и за пальцы его кусает. Когда пытается вытащить Мишеля на обязательную для мозгоправов медитацию, но тот упирается, заявляет, что в каникулы он не мозгоправ, а обычный и очень ленивый отдыхающий, а Сергей зануда. Когда Пестель разборки с кем-то из местных устраивает и они с Апостолом идут его вызволять из дома сторожа. Десятки и десятки «когда», и Трубецкой, искренне и всей душой всех этих сумасшедших любящий, в какой-то момент вдруг не выдерживает. Во время ужина, когда Пестель с Катей в очередной раз пререкаются, Мишель с Апостолом пытаются поймать сбежавшего ежика, которого до этого выхаживали и держали в коробке, а братья Бестужевы не очень стройным трио поют похабные частушки. — Блять, иногда мне на необитаемом острове оказаться хочется, — выдыхает Трубецкой и утыкается головой в стол, а Рылеев совершенно возмутительно смеется и кусает его за ухо. А потом вдруг почти замолкает на сутки, ходит рассеянный, отвечает невпопад, смотрит куда-то мимо Трубецкого и губами шевелит — в общем, выглядит, как Кондратий, который очередное стихотворения пишет. Вот только обычно это занимает у него пару часов, а в этот раз все как-то растягивается. Рылеев зависает со своим потрепанным блокнотом за обеденным столом, в гамаке, в их постели и даже на пляже, когда добрая половина их компании в волейбол играет, а остальные на солнце жарятся, Рылеев сидит, и что-то строчит, уткнувшись в блокнот, зачеркивает и снова пишет, проваливаясь в свою вселенную. Трубецкой его не дергает лишний раз, лишь следит, чтобы долго на солнце не сидел, а то сгорит же к чертям и не заметит, и так уже вон плечи покрасневшие. Трубецкой рассматривает их, размышляя, как загнать Рылеева в тень, думает о том, что скоро плечи, да и весь Рылеев покроется веснушками, и целовать его кожу станет особенно сладко. Сергей зависает, губы облизывает, а Кондратий вдруг убирает блокнот со стилусом в рюкзаки говорит: — Пойдем искупаемся. Трубецкой соглашается и блаженно стонет, когда прохладная вода залива остужает горячую кожу. Вода еще толком солнцем не прогрета, но именно такую Сергей любит, чтобы кровь разгоняла и мозги прочищала. Кондратий же любит воду теплую, как парное молоко, поэтому купается редко, но сейчас плывет вперед так целеустремленно, будто какой-то рекорд планирует поставить. Трубецкой уже спросить хочет, не собирается ли Рылеев сдавать на КМС, но тут магия прошивает его от макушки до пяток. Проходит волной, рассыпая мурашки по коже, и Трубецкой головой вертит, пытаясь понять в чем дело, назад оглядывается и охуевает, потому что не видит берега. Берег с пляжем и белыми зонтами кафешек, со всей толпой шумной и пестрой исчезает. Вместо него лишь гладь воды до самого горизонта. Трубецкой разворачивается к Рылееву и охуевает во второй раз, потому что за Кондратием вместо горизонта возвышается остров — песчаная кромка берега и сосны в небо. Трубецкой, как идиот, трясет башкой, а Рылеев радостно улыбается. — Ты же хотел необитаемый остров, так вот он. И Сергей не успевает ни одного из сотни вопросов озвучить, потому что Кондратий разворачивается и плывет к острову. Трубецкой — следом за ним. На берегу он какое-то время просто вертит головой. Пахнет водой, соснами и нагретой землей, песок с мелкими ракушками хрустит под ногами, невидимые чайки где-то кричат, как полоумные, но кроме них больше не слышно ничего. На острове стоит такая тишина, что Сергей говорить боится, чтобы ее не нарушить. — Как ты это сделал? — спрашивает наконец. Кондратий, до этого так же вертевший головой во все стороны, на него смотрит, дергает плечами. — Обычный переход из одного знакомого места в другое. Пришлось поломать голову, как обойтись без двери, ну и время потратить на то, чтобы этот остров вспомнить, как следует. — Что это за остров? Кондратий улыбается как-то криво и разворачивается к морю. — Я в детстве на нем был. Очередной мамин ухажер как-то на ночевку в палатке привез. Классный мужик был, единственный, который ко мне нормально относился, — Трубецкому невыносимо хочется Рылеева обнять, но тот к лесу разворачивается, и его улыбка становится чуть шире и радостней. — Там где-то дом на дереве должен быть, — машет рукой. — Пойдем, посмотрим? И они идут. И действительно находят домик в кроне огромного разлапистого дерева, полуразрушенный и покосившийся. Вся конструкция выглядит шатко и сомнительно, но Рылеев обязательно хочет в него забраться. И они обдирают колени и ладони, все какой-то трухой покрываются, но добираются до него. Ступают осторожно по остовам — большая часть досок пола давно прогнила, — заглядывают внутрь. Кондратий чихает и обходит небольшую коробку домика, касаясь стен руками, разглядывая какие-то ему одному ведомые знаки. А Трубецкой на него смотрит, и сердце сбоит, трепыхается безумным подстреленным воробьем, и нежность поднимается к горлу. Потом они обходят весь островок, чувствуя колкую хвою голыми ступнями, молчат, на крики чаек головы к небу задирая, разглядывая мачты сосен. Натыкаются на куст малины, и Рылеев кормит Сергея ягодами с рук, размазывая сок по губам и слизывая его жадно. И Трубецкой ничего не может с собой поделать, роняет его на усыпанную хвоей землю, целует рот алый и скулы острые, решетку ребер и впалый вздрагивающий живот. Сергей любит его. Любит вместо матери, променявшей сына на мужчин, вместо отца, давно про него забывшего. Сергей любит его. Любит впрок, чтобы Рылеев пропитался этой любовью за все те годы, что ее не имел, и на многие годы вперед. И Кондратий наконец-то всю эту любовь принимает без сомнений. Выгибается навстречу, Трубецкого к себе прижимает, царапает плечи и выстанывает простреливающее «Серёж», когда Трубецкой обхватывает губами его член. Когда они возвращаются на берег, солнце уже подкатывается к горизонту. «Нам обратно пора, » — говорит Кондратий, но Сергей его — горячего, гладкого, соленого — обхватывает руками и прижимает к себе. Утыкается в макушку и какое-то время просто стоит, слушая тишину и его дыхание. Рылеев держится за него крепко, сопит в плечо, а потом голову приподнимает и говорит хитро щурясь: — Если что, мы можем сюда возвращаться, когда тебе все снова осточертеют. Трубецкой смеется, целует Рылеева в нос и говорит: — Спасибо.