Лето-Зима

«Потеря таланта — это как утрата доброты и радости… Нет, это ни с чем не сравнимая мука. Раньше он думал: как можно потерять талант? А теперь он думал: как можно после этого жить? Наверное, можно жить, потеряв ноги, глаза или руки… Можно жить, наверное, потеряв семью, любимую, родной дом. Но как жить, если ты потерял талант? Это равносильно тому, как потерять разом все: руки, ноги, глаза, язык, любимую, отчий дом, запахи жизни.» «Белка» Анатолий Ким

Снег заметает землю до самого горизонта. Белое поле, переходящее в серое небо. Трубецкой смотрит на этот стык плоскостей, на шов, который рассекает картину мира от края до края, и ежится, запахивает пальто плотнее и тянет из кармана пачку сигарет. На улице удивительно тепло, и это никак не стыкуется с белой поземкой, бьющей по ногам, и небом, грязно-серым в любое время суток. Сергею не нравится это место — лакуна без звука, без движения и, кажется, даже без времени. Ни одной птицы, ни одного человека, только снежная гладь, покуда хватает глаз, да странное, возвышающееся посреди этого безмолвия строение, белыми стенами напоминающее монастырь и до их появления почему-то пустующее. Кондратий не знает, что это за место, кто в нем жил и почему ушел, не знает, что это за мир: главное, что он безопасен для них и недоступен для ищеек Управления, и не верить ему у Трубецкого нет никакого основания. Ещё в Академии он понял, что у Рылеева чутье и талант получать от заклятий именно то, что нужно ему, и раз он говорит, что здесь им ничего не угрожает, значит, так и есть. Вот только вся эта тишина забирается внутрь ознобом и неприятно холодит затылок, Сергей трет его ладонью и наконец прикуривает. Пытается забить привкус тревоги дымом и такими знакомыми действиями: затянуться, выдохнуть, стряхнуть пепел, затянуться, выдохнуть, стряхнуть пепел. Однообразно, бессмысленно, медитативно. Он замечает подошедшего Мишеля, только когда тот спрашивает: — Зажигалка есть? Сергей вздрагивает, кивает и протягивает, огонь от ветра ладонью прикрывая. Рюмин прикуривает и затягивается с наслаждением, а Трубецкой его разглядывает. На нем явно Серёжина куртка, большая и бесформенная. Шея и запястья, из ворота и рукавов выглядывающие, такие хрупкие и тонкие, кажется, можно ладонью обхватить. Полукружья синяков под глазами и ещё больше обычного проступающая асимметричность, будто Мишу чуть-чуть поломали и не все на место поставили. Хотя ведь так и есть. — Ты как? — спрашивает Трубецкой, и тупость вопроса дёргает болью в висках, но Сергей просто не знает, как по-другому спросить. Прошел отходняк от наркоты? Не снятся ли тебе кошмары об избиении? А синяки, смотрю, уже почти сошли. — Я лучше, — выдыхает Рюмин вместе с дымом и ухмыляется, смотрит на Трубецкого, а тот замечает, что ухмылка эта глаз не касается, застревает где-то между ртом и ресницами, странной гримасой лицо сводит. — Ты же знаешь, если что, я могу помочь, — говорит и снова ухмылку мишину ловит, тот голову на бок склоняет, смотрит с интересом. — Забыть? — уточняет. — Забыть, — соглашается Трубецкой и видит, как Рюмин брезгливо морщится. — Или просто выслушать, — добавляет. Миша снова улыбается, затягивается, смотрит. Дым от сигареты между ними картинку искажает, делая из Рюмина бледного призрака, так гармонично вписывающегося в этот бледный мир. Сергей ладонью по лицу проводит, от морока избавляясь, а Миша вдруг продолжает: — Про то, как я там счёт времени потерял, ничего не соображая? Как даже в полубредовом состоянии понимал, что все выбалтываю и своих предаю, но не мог заткнуться? Как сдохнуть хотел, лишь бы, блять, замолчать? Хотя, думаю, об этом тебе и Бестужевы прекрасно расскажут. Мы все там пиздели, не остановишь. Или про то, как меня охранник избил, когда они мне второй укол ставили? Или это был третий? — Миша морщится, трет переносицу, роняя пепел с сигареты. — А хрен с ним, не важно. Они в какой-то момент лажанули, не дождались действия укола и кляп изо рта вынули. Я троих уложил, вот только у четвертого беруши были. От души меня отпиздил. О, или лучше расскажу, как мне чуть язык не отрезали! У Трубецкого мороз по позвоночнику, а Рюмин смеётся, головой встряхивает, и кудри блестят даже на этом серому свету, будто они единственное, что живого в нем осталось. — Не-не-не, вру, — тянет радостно. — Нагло наговариваю. Не весь язык, только часть. Проявили, блять, милосердие! Зачем отрезать весь язык, мы же не изверги какие, достаточно отрезать часть, говорить человек сможет, но с дефектом. С дефектом, не совмещающимся с магией. Всего-то кончик языка и вуаля — ты уже не маг! Пока-пока, Миша Бестужев-Рюмин, маг в хер это уже совершенно не важно каком поколении, — он машет рукой и зло смеётся, втирает кроссовкой в заснеженную землю окурок и вторую сигарету из пачки вытаскивает. — Ребята же в последний момент успели, ты знаешь? Трубецкой руками немеющими снова зажигалку протягивает, а Миша снова затягивается и продолжает по-деловому: — Они меня уже в кресле пристегнули и в рот эту хуевину металлическую вставили, ну, знаешь, чтобы я пальцы им не откусил. В общем, подготовили меня, как поросенка, когда сигнал тревоги сработал. Очень, блять, вовремя. Я у них первый на очереди был, как самый опасный элемент. Ебать, такая честь, — Миша звучит растроганно, по-шутовски, все с той же ухмылкой кривой кланяется, а затем добавляет: — Был бы ты, думаю, начали бы с тебя. Дым от мишиной сигареты разъедает глаза, воздух затхлостью и мокротой оседает в горле, Трубецкой кашляет, пытаясь выхаркать это все вместе со страхом и чувством вины, что снова с самого дна поднимается, душит, в новом приступе кашля сгибает. Но тихий голос Рюмина Сергей слышит даже сквозь кашель отчетливо. — Блять, ты представляешь, каково это — жить без магии? Миша дышит тяжело, взглядом в трещину горизонта упираясь, а Сергей головой качает, не представляет, не хочет представлять. Это как без рук, без ног, без души? Проще сдохнуть, чем остаться с этой гниющей внутри силой, не имея возможности ее выпустить. И он понимает, что не наркотик, не мнимое предательство, не побои, а именно эта почти-потеря так шибанула по Рюмину. Именно она сейчас накрывает паникой, топит зрачки в страхе, и те расширяются, пожирают радужку. Миша смотрит на Трубецкого и все, что тот видит, — это страх и безумие, горячечное, сухое, как хворост для костра, который вот-вот загорится. Поэтому Сергей к Мише подходит и его обнимает, сжимает крепко, когда тот рыпается, но потом сам же пальцами за спину цепляется. Дышит загнанно, быстро, панически, с хрипами, неразборчивым шепотом, дышит и ткань пальто на спине сминает, лбом в грудь тычется и выдыхает все, что внутренности разъедает, что по ночам будит и безумием оборачивается. Дышит-дышит-дышит, а Трубецкой молчит и просто в руках его держит, потому что, как еще помочь, совершенно не представляет. А позже перехватывает Кондратия в одном из длинных полутемных коридоров и, вжимая в стену, долго целует. Кондратий выдыхает удивлённо, на носки привстает, оглаживает его затылок ладонью, другой рукой за плечо цепляясь. Он отвечает охотно и горячо, и Сергей на него готов молиться: на эти ключицы в вырезе растянутого свитера, на острый кадык, на ресницы вздрагивающие, на улыбку в уголках губ, на шепот удивленный: «эй, ты чего?». Сергей целует и сам шепчет «соскучился», и «люблю тебя», и еще какую-то несусветную чушь. Он просто не может остановиться, выдыхая бессмысленные слова в рот, шею, под ухо, так что Кондратий фыркает «щекотно» и этот шепот губами ловит. Вжимается телом, языком по языку скользит и зубами легко кожу на шее прихватывает. Такой теплый, родной и живой. И когда Трубецкой наконец отстраняется, Рылеев спрашивает обеспокоенно: «Что с тобой? Все хорошо?», он ни капли не врет, отвечая: — Все отлично. Все отлично, потому что Кондратий рядом. Потому что весь этот конвейер одинаково суматошных серых дней не накрывает безнадежностью из-за него. Они пытаются спасти участников Союза в других городах. Ошибаются, опаздывают, узнают о смертях, успевают предупредить, уводят прямо из-под носа Управления, прячут в таких же тихих параллельных вселенных, чуть сами не попадаются и снова опаздывают. Не спят сутками, перекусывают на ходу, планируют, импровизируют и снова рискуют жизнями. Бесконечно, по кругу, и Трубецкому кажется, что это не закончится никогда, что они все попали в какую-то игру, у которой просто не предусмотрен конец. Но Рылеев улыбается ему, и мир становится выпуклым и реальным, а отчаянье отступает. Отчаянье, которое снова встает комом в горле, когда после очередной вылазки Сергей проходит в их с Рылеевым комнату, садится на кровать и какое-то время просто тупо смотрит в одну точку. В голове ни одной мысли, а в теле, кажется, ни одной клетки, которая не стонала бы от усталости. Кондратий, сидящий за столом и записывающий очередную порцию заклятий, разворачивается в его сторону и спрашивает: — Как все прошло?  Заострившиеся от усталости скулы, синяки под глазами, но в глазах такая надежда, что Трубецкой себя сволочью последней чувствует, когда сообщает: — Мы не успели. Они в Управлении. Рылеев стилус из пальцев роняет и в ладони утыкается. — А я им уже место нашел, — выдыхает глухо. — Мать твою, твою ж мать. — Это не конец. Оно пригодится, когда мы их вытащим, — голос звучит уверенно, вот только сам Трубецкой такой уверенности не чувствует. Но главное, что Кондратию этого хватает. Он голову поднимает и кивает, к столу разворачивается и начинает рыться в ворохе бумаг и блокнотов. — Где-то у меня ещё действующее заклятье есть, — выдыхает. — Оно нам в Москве очень помогло. И недавно я ещё одно придумал, для перемотки времени. На несколько минут правда, но оно очень может пригодиться. Надо только с Мишкой его заучить. Он совсем на шепот переходит, бормочет себе под нос что-то и по-прежнему роется в бумагах, такой взлохмаченный, уставший и безумный, что Трубецкой не выдерживает. — Кондраш, ты сегодня ел? — спрашивает, Рылеев плечом дергает. — Да, — говорит, не поворачиваясь. — Нет. Не помню.  — А спал последний раз когда? Потому что Трубецкой не спал уже сутки, а Кондратий, кажется, и того больше. Вот только его это совершенно не волнует. Он поиски свои продолжает, так что Сергею голос повысить приходится. — Кондратий?! — Да господи, Серёж, какая разница? Сон — это социальный конструкт, — Сергей фыркает, а Рылеев, матерясь, поиски продолжает, перекладывает бумажки с места на место, но, видимо, нужное так и не находит, потому что вдруг резким движением сразу стопку блокнотов со стола сметает. Вместе с ними на пол летит и кружка, не разбивается, катится по полу, чайную дорожку за собой оставляя. Кондратий, ссутулившись, за ней наблюдает, а Трубецкой наблюдает за Кондратием. — Ты устал и уже ничего не соображаешь. Тебе нужно поспать. Рылеев резко к Сергею оборачивается и явно хочет возразить, привести какие-то гениальные и самоубийственные доводы, вот только Трубецкой не дает, просит ласково: — Кондраш, не заставляй меня тебе приказывать.  Кондратий смотрит на него, на несколько секунд зависнув, а затем встает, подходит и на колени садится. Трубецкому приходится на руки откинуться, чтобы зрительный контакт не прервать, потому что в глазах у Рылеева такой блеск появляется, который ничего хорошего не предвещает. Он обхватывает Сергея за затылок, ладонями ведёт вверх от шеи к макушке, и Трубецкого, несмотря на всю долбаную усталость, удовольствием прошивает. Затылок после стрижки таким чувствительным становится, и Кондратий это сразу просекает, пользуется внаглую, проходится пальцами, а Сергей шумно выдыхает. Рылеев же губами по губам мажет и шепчет: — А прикажи. И Сергея целует. Впивается губами так горячо и сладко, что Трубецкой навстречу безотчетно подается, поцелуй продлевая, и дальше остановиться не может. Честно пытается, от рук уворачивается, шепчет «блять, Кондраш, спать» и «я не это имел в виду», но Рылеев нетерпеливо на его коленях ерзает, ладонями под футболку забирается и выдыхает на ухо: «Серёж, пожалуйста, Серёж, мне это надо», — Трубецкого этим окончательно добивает. Стонет довольно, когда Сергей его на спину переворачивает и в постель вжимает. А позже Трубецкой довольно улыбается, когда заснувшего почти сразу после оргазма Кондратия прижимает к себе.