Лето-Зима

Хочу почувствовать все, что только можно, думал он. Хочу устать, хочу очень устать. Нельзя забыть ни сегодня, ни завтра, ни после. «Вино из одуванчиков» Рэй Брэдбери

Лучи солнца окрашивают золотистым занавески, стену с черно-белыми фотографиями и голые пятки Рюмина, торчащие из-под одеяла. Сережа тянется рукой и щекочет их, улыбается, когда Миша взбрыкивает с недовольным стоном и ноги под одеяло прячет. Разворачивается, подушку под себя подминая, а Апостол на кудри его взъерошенные смотрит, на спину, уже подкрашенную загаром. Лучи путаются в волосах, скользят по лопаткам, и Сергею очень хочется их примеру последовать: уткнуться в затылок, губами по коже пройтись, собрать языком пот, и вкус, и Мишино недовольное бурчание, но он тихо одевается и выходит из комнаты. Все ещё спят. Даже дом, кажется, тихо посапывает, лишь под его ногами половицами поскрипывая да часами в гостиной тикая. На крыльце Апостол замирает. Тишина и золотистая дымка разлиты в воздухе, и Сергей вдыхает его с наслаждением, пьет жадными глотками, улыбается солнцу, тихому саду и предстоящему дню. Он каждое утро с этой улыбки начинает, а ещё с пробежки до залива и обратно. Мимо домов с верандами и цветных заборов, мимо заросших садов и идеально стриженных лужаек, мимо сосен, подпирающих небо и пахнущих так одуряюще, что Сергей надышаться не может, обязательно останавливается и дышит-дышит, слушая пение птиц и наблюдая за солнцем, просачивающимся сквозь тонкие стволы деревьев. Дальше по кромке воды, минуя сиротливые шезлонги, пустующие террасы баров и вздымающиеся из песка валуны. Сердце стучит размеренно, а все тело наполняется тихой упругой силой и искрящейся радостью, и кажется, что внутри те же солнечные блики, что по воде залива пляшут. Когда Серёжа возвращается, на кухне уже хозяйничает Миха Бестужев, а когда выходит из душа — к Мише присоединяется Лена. Они, не отрываясь от готовки, его приветствуют, а на вопрос «чем помочь?» Бестужев вручает ему большую эмалированную миску и отправляет собирать землянику, что растет на грядках рядом с сараем. «Будет у нас на завтрак молоко с земляникой», — говорит, и Апостол улыбается. Он и забыл, что когда-то в детстве это было их с братьями главным летним лакомством. Интересно, а Мишка такое пробовал? Вряд ли. Мишель — стопроцентное дитя города, ни разу не бывавшее в деревне, поэтому здесь, на даче Бестужевых, он приходит в восторг от, кажется, совершенно привычных вещей, что, в свою очередь, приводит в восторг Серёжу. Поэтому когда он с горкой миску наполняет и приносит ее на кухню, то горсть сразу утаскивает, в кружку кидает, заливает сверху молоком и в спальню поднимается. Рюмин все ещё спит, разметавшись по кровати морской звездой и накрывшись одеялом по самую макушку. — Мишель, — зовёт Серёжа парня, — подъем! — командует и снова ступню голую щекочет. Рюмин снова взбрыкивает, но из-под одеяла показывается, смотрит правда одним только глазом из-под кудрей взлохмаченных, второй глаз досыпает, видимо.  — Что это? — спрашивает, показывая на кружку, но ответа, как всегда, не дожидается, руки за ней тянет, внутрь заглядывает с такой настороженностью, будто ожидает увидеть там монстра и никак не меньше, губы гнет разочарованно: — Молоко? — С земляникой, — уточняет Апостол и, кажется, не производит этим на Мишеля никакого впечатления, но он всё-таки глоток делает, жуёт ягоды и наконец в улыбке расплывается. — Ну, вкусно? В ответ Рюмин мычит и снова глоток делает. Приканчивает кружку молока быстро и после благодарно лезет целоваться. И поцелуи эти со вкусом земляники Апостол чувствует на губах все утро. Уже третье лето подряд они всей компанией проводят целый месяц на даче Бестужевых. Серёжа любит это время за удивительную неспешность и расслабленность, о которых, правда, приходится забыть, потому что в этом году на даче впервые появляется Бестужев-Рюмин. Бестужев-Рюмин, который, кажется, собирает все заросли крапивы в округе, который матерится, расчесывая ожоги, а на Серёжино «не говори, что крапивы ни разу не видел, в городе ее полно» шипит рассерженно, что та крапива, в отличие от этой, никак не выше головы, а это даже не крапива, а что-то мутантское. Миша, который подбирает ежа с раненой лапой, называет его Пестелем, коробку для него находит, выхаживает, поит молоком и приносит ему больших комаров, потому что гугл говорит, что это любимое ежиное лакомство. А когда приходит пора ежа отпускать, состряпывает крайне скорбное лицо и пламенную речь толкает про прочную связь, что между ними установилась, и «если ты попадешь в беду, мон ами, только позови на своем ежином, и я приду». Миша, который до самого утра засиживается у костра, что они жгут на задворках дома под яблонями, проводя эксперименты: что же можно на костре пожарить и не отравиться. Лидирует, как ни странно, огурец. Миша который вызывается собирать грибы, ягоды, ловить рыбу. Который, стоит отвернуться, гоняет с соседскими мальчишками мяч на большой поляне, заросшей одуванчиками. С челкой, убранной в смешной кучерявый хвостик, и носом облезшим Рюмин от этих мальчишек почти не отличается. И Серёжа, глядя на ссадины на его коленях, исцарапанные руки и травинки, вечно путающиеся в кудрях, все никак от мысли отделаться не может, что, несмотря на разницу между ними всего в три года, Рюмин все еще мальчишка, возмутительно зеленый и такой восхитительно восторженный. Вот только все эти мысли испаряются, когда в глазах Миши появляются черти, и он затаскивает Апостола, разгоряченного и мокрого после игры в волейбол, в кабинку для переодевания, с нетерпеливым «блять, не могу на тебя уже просто смотреть» впечатывает в шаткую стенку и руками в его шорты забирается. Когда вечером протискивается к Серёже в душ, вжимается всем телом так, что у того в глазах темнеет, и лишь ухмыляется, когда через какое-то время в дверь ванной начинают возмущенно барабанить. Рюмин определенно не выглядит зеленым мальчишкой, когда опускается перед Апостолом на колени прямо посреди сада и шорты с него тянет, когда шепчет «хочу сексом в гостиной заняться» и своего добивается, когда прямо посреди ужина кладет ладонь Серёже на колено, оглаживает его и медленно и мучительно все выше поднимается так, что Серёжа в конце концов не выдерживает, вскакивает и без всяких объяснений и расшаркиваний в спальню его утаскивает. Или когда они возвращаются с залива и начинается ливень. Обрушивается сразу стеной, а Серёжа вокруг них пузырь создает, отталкивающий воду, вот только Рюмин нос морщит и говорит: «Давай промокнем. Хочу промокнуть! Когда ты в последний раз промокал?» Апостол послушно силу отпускает, и они в мгновение ока становятся мокрыми, как бездомные коты. Вода бьет по голове и плечам, ветер толкает в спину, а Мишель смеётся, голову к небу закидывая. Волосы мокрые со лба откидывает, фыркает и на Сергея смотрит, а того словно кипятком шпарит. И мишины губы, прижимающиеся к его губам, на контрасте с дождем обжигающими кажутся. Миша целует его, цепляясь пальцами за плечи, и стонет довольно, когда Апостол его, руками обхватывая, в себя вжимает. Миша шепчет, дыханием ухо обжигая: «Хочу тебя. Прямо сейчас. Здесь», — и Сережа снова просто слушается. Опускает его на землю и целует долго, горячо и так жадно, будто не целовал буквально пару часов назад. Стягивает с него и себя одежду, матерясь, потому что мокрая, она липнет к телу и поддается не сразу. Да и Рюмин совершенно не помогает, прижимая ладони к его животу, ребрам, груди — каждому оголяющемуся участку кожи, царапает их и требовательно пытается к себе Сережу притянуть, но тот не дается, зависает на несколько секунд, оглядывает тело, лежащее под ним: золотистое от загара, гибкое и мускулистое. Выгнутая шея, вздымающаяся от дыхания грудь, приглашающе разведенные ноги. Кожа блестит от воды и Апостол наконец склоняется и слизывает ее с шеи, ключиц и к губам Миши возвращается. Ловит ртом его вскрик, когда в него входит, и, как всегда, совершенно себя теряет. Не замечает хвои, колющей колени, и того, что дождь почти закончился, плюет на то, что их кто-то может заметить. Холодные капли стекают по спине, а Рюмин, распластанный под ним, горячий и такой требовательный, обхватывает ногами, впивается пальцами в плечи и стонет, стонет умоляюще в губы, кусает их и в беззвучном крике рот открывает, когда его оргазмом выгибает. А после замечает, хрипло и тяжело дыша: — Мне иголки всю задницу искололи. И чертовски довольно улыбается.