Лето-Зима

Раньше, подруга, ты обладала силой. Ты приходила в полночь, махала ксивой, цитировала Расина, была красивой. Теперь лицо твое — помесь тупика с перспективой "Портрет трагедии" Иосиф Бродский

Жужжание тату-машинки вгоняет в транс. Сергей закрывает глаза и думает о том, как бы не заснуть. Сон, что последние недели появляется в их жизни лишь урывками, небольшими клочками, редкой роскошью, дает о себе знать, и, несмотря на жжение в районе загривка, где Коля Бестужев ему тату набивает, Апостол почти отрубается. Вздрагивает, когда резко в реальность возвращается, и, слыша тихий мат Николя, каменеет и почти не дышит. Морщится, потому что шея оказывается куда более чувствительной, чем плечо, и кажется, будто кожу кислотой разъедает. Лампа, покачивающаяся над головой, мигает, Николя снова матерится, бьет по ней рукой и к работе возвращается. Серёжа усмехается. Какой контраст с тем, как ему били первую татуировку: лучшие мастера Академии в большом светлом зале, с помпезностью и такой неспешностью, которая им сейчас и не снится. Хотя бы потому, что спят они все катастрофически мало. Выглядят из-за этого, как жалкие призраки самих себя — тех молодых и зеленых, что тогда в зале толкались: взбудораженные, отлично сдавшие все экзамены, предвкушающие будущее и горы, которые они в этом будущем свернут. И вот сейчас это будущее скрипит проржавевшей старой лампой, пахнет сырой штукатуркой и смотрит из угла совершенно черными Мишиными глазами. Сережа взгляда этого не видит, потому что шею под руки Бестужева подставляет, коленки свои рассматривает, но очень ярко чувствует: загривок жжет иглой, а затылок — взглядом Миши. Ему не то чтобы не нравится вся эта идея с татуировкой, но он не понимает зачем. — Они же нас давно уже из всех магических списков вычеркнули, зачем метить себя их знаками? Они теперь ничего не значат! Апостол несогласно головой качает. Он сам себе четко объяснить не может — почему? Откуда эта потребность силу обозначить? Вбить в кожу знак флейты, который носят все маги сознания, пусть официально они уже магами и не считаются. Он просто чувствует, что должен. После того, как обездвижил не один десяток солдат Управления, вычеркнул себя из памяти коллег, приставлял скальпель к горлу хирурга его же собственной рукой (в голове тут же это мгновение всплывает: полные ужаса глаза врача, склонившегося над Мишелем, и накрывающая ярость, ярость, требующая «убей, убей, убей»). Сергей никогда так силой сознания не пользовался, и теперь она будто требовала, чтобы он ее признал, сделал полноправной частью себя. Он пытается все это Рюмину объяснить, но тот лишь смотрит непроницаемо и молчит. — Готово, — раздается Колин голос. — Третью татуировку позже сделаем, еще эскиз нарисовать нужно. Апостол благодарит и со стоном распрямляется, вертит затекшей шеей, боль ощущая, и почему-то эта боль кажется такой правильной, такой благословенной. Вот только Миша Бестужев пишет заклятье, и через несколько секунд боль исчезает, раздраженная кожа исцеляется и выглядит так, будто татуировке уже несколько месяцев. Серёжа трет загривок ладонью и смотрит в угол, в котором сидел Миша, но он пуст. Как и их комната, и крыльцо, на котором Миша обычно курит. Апостол какое-то время топчется, вдыхая колкий морозный воздух и размышляя, где Рюмин может быть, но потом решает, что, где бы он ни был, общаться с ним он, видимо, не хочет, и Серёжа, идя на поводу его желания, свои поиски прекращает. Миша уже достаточно оправился, чтоб перестать быть курицей-наседкой. В первые дни, когда они своих спасли и в этом месте оказались, Апостол от Рюмина не отходил. Тот поначалу ни хрена не понимал: ни где он, ни кто вокруг — лишь смотрел жуткими мутными глазами да все норовил на кровати под одеялом в клубок свернуться. Помог тогда Мишка Бестужев, который когда-то заклятием младшего брата от отравления спас, и предложил им воспользоваться. Через пару дней Мишель впервые посмотрел на Апостола осмысленно и попросил хрипло больше не поить его той бурдой, которой Серёжа поил его до сих пор. Кажется, Серёжа тогда рассмеялся от сбивающего с ног облегчения, но приносить зеленый чай не перестал. И с того дня Рюмин маленькими шагами начал выходить из своего персонального ада, а Апостол лишь плечо подставлял, обнимал по ночам да отмечал каждый шаг вперед. День, когда Миша, окончательно озверев от зеленого чая, впервые появился в общей столовой и улыбался уголками губ, пока все собравшиеся его обнимали и хлопали по спине. День, когда впервые сказал, что хочет быть на собрании, и поначалу сидел на них молча, лишь иногда тихо комментарии вставляя, но со временем вернул себе прежнюю разговорчивость и громкость. День, когда впервые вышел на улицу и растерянно хлопал ресницами, обозревая белое поле и ухмыляясь рассказу Кондратия. День, когда впервые перед сном поцеловал Серёжу горячо, вжимаясь всем телом, и выдохнул «хочу тебя», а дальше шипел раздраженно «я не хрустальный, Серж!» и «сильнее, блять, сильнее». Апостол тогда чуть не рехнулся, но привык быстро к тому, что секс с Рюминым теперь был таким диким и отчаянным. Таким, будто Миша, только со всей силы за Серёжу цепляясь, только полностью открываясь, чувствовал, что он живой, что с ним все в порядке. Апостол каждый день ему это доказывал, а синяки сходили на нет, Миша все больше расслаблялся, но по-прежнему улыбался странно да по ночам от кошмаров просыпался. Рюмин появляется в их комнате ближе к вечеру. Скорее всего к вечеру — Апостол определяет время по затекшим конечностям и глазам, в которые будто песка насыпали. Он трет их, возвращается к планам, разложенным на столе, и вздрагивает, когда Мишель его со спины за шею обнимает. — Ну вот, теперь и ты официально Гамельнский крысолов, — выдыхает на ухо. — Поздравляю! Миша губами к татуировке прижимается, и, несмотря на лечебное заклинание, кожу неприятно пощипывает. Сергей сдерживается, чтобы плечами не дернуть, когда Рюмин языком по позвонкам проходится, мочку уха губами прихватывает и продолжает: — Добро пожаловать в наши стройные ряды! — Миша смеется тихо и ломко, и от этого звука Серёже опять плечами передернуть хочется. — Готов ли ты влиться в них полностью? В программе воровство детишек, пропесочивание мозгов серого быдла и — вишенка на торте — разгон демонстрантов и усмирение недовольных. Bienvenue, mon amour. От тона, от слов этих по спине Серёжи озноб. Кажется, что Мишин яд, замешанный на боли, на загривок его капает и кожу прожигает. Апостол к нему разворачивается, смотрит и на колени к себе притягивает. Скользит взглядом по бледным потрескавшимся губам и впалым щекам, носу заострившемуся и синякам под глазами, которые, кажется, навечно в кожу въелись. Вспоминает, каким он в выпускной год был: решительным, сияющим, с совершенно неконтролируемым шальным огнем в глазах. Теперь в эти глаза смотришь и будто в болото проваливаешься. Тогда Миша строил планы, спорил со скептичным Трубецким и смеялся, все время смеялся, сейчас же губы в улыбке кривит, а в глазах от нее ни проблеска, одна лишь болотная тина. Серёжа не выдерживает и губами к его векам прижимается, соскальзывает на скулу, где синяк почти сошедший бледнеет, следом припухший уголок рта целует. Миша выдыхает и, глаза прикрывая, голову откидывает. Сережа поцелуями по шее спускается, ямку между ключицами вылизывает и по самим ключицам губами проходится. Футболку с Миши стягивает, отшвыривая ее на пол, и к горячей коже возвращается. Она по груди и рёбрам бледными пятнами синяков и кровоподтеков расцвечена, и Апостол каждый легонько пальцами оглаживает, следом губами проходится так тщательно, ни сантиметра не пропуская, будто он их вылечить может, стереть языком навсегда вместе с болью и воспоминаниями. Миша тяжело дышит и, в пояснице прогибаясь, под его губы подставляется. Такой непривычно тихий и покорный, что внутри Серёжи злость на нежность наслаивается, ворочается больно и тяжело, подкатывает к горлу, и он, чтобы на волю ее не выпустить, к губам Мишиным возвращается. — Пошли в кровать, — шепчет Сергей и рывком встаёт, когда Миша его ногами обхватывает. Такой непривычно лёгкий, что в Серёже снова злость глухая поднимается, и он прижимает Рюмина к себе так сильно, что тот выдыхает сдавленно, но отстраниться не пытается, сам только пальцами в плечи впивается и ноги сильнее стискивает. Так и валятся оба на постель — не расплести, друг от друга не оттащить. Так и целуются, друг в друга вплавляясь, путаясь руками, ногами, ощущениями, не отстраняясь ни на сантиметр, притираясь бедрами, грудью, языками. Миша цепляется за него, как за круг спасательный, как за часть себя самого, а Серёжа задыхается от желания спасти и просто желания. Он снова губами по лицу любимому проходится и наконец отстраняется, стаскивает с Миши остатки одежды и целует в острые колени, внутреннюю сторону бедер, подвздошную косточку, и Миша лишь выдыхает резко, со стоном, когда Серёжа губами до члена добирается. Рюмин выгибается навстречу его рту и дышит шумно и тяжело, но затем не выдерживает, тянет за волосы вверх и ноги шире разводит, приглашая, за голову обхватывает, настаивая. И Серёжа делает все так, как он хочет. А ночью резко просыпается от того, как Миша рядом вздрагивает и из кошмара выныривает, судорожно в подушку пальцами вцепляясь. Апостол видит, что это кошмар, по распахнутым в ужасе глазам, по губам вздрагивающим. И Сереже слышать не надо, он знает, что Миша сейчас шепчет бесконечно про лавирующие корабли и Сашу с сушками. Миша себе доказывает, что его язык на месте, как и его магия. Он, как заведённый, скороговорки шепчет, шепчет, даже когда Серёжа его к себе притягивает, по спине ладонью гладит и выдыхает привычно успокаивающе, что это всего лишь кошмар, что сейчас все хорошо, он цел и в безопасности, как и его магия. Рюмин почти каждую ночь вот так вот от кошмаров просыпается, и Серёжа знает, что он должен сделать, чтобы Мишу от них избавить. Вот только все нутро, сердце, чертова душа противятся, шепчут: «Ещё подожди, не отпускай, удержи». Но Миша, засыпая в его руках, вздрагивает мелко, и Апостол наконец решается. И на следующий день, когда все, определившись с планами и делами, начинают расходиться, он говорит, придержав Мишеля за руку: — Пойдешь сегодня с Трубецким и Пестелем. Миша несколько секунд смотрит непонимающе, а затем в радостной улыбке расплывается, и кажется, это первая настоящая улыбка за все то долгое время, что прошло с его спасения. Он Серёжу за шею обхватывает, в висок целует и из комнаты вылетает, как чертов адреналиновый наркоман навстречу приключениям. Стоящий рядом Пестель смотрит обеспокоенно. — Ты уверен? — спрашивает. — Уверен, что он готов? Что не запаникует? Что ему не станет хуже? Не уверен. Он ни в чем, блять, не уверен. Будь его воля, он бы запер Мишеля в комнате и не выпускал бы его ни за что и никогда, но он лишь плечами пожимает и поднимающуюся панику игнорирует. — Вот и поймём, — говорит. — Не попробуем — не узнаем. Паша губы скептически поджимает, и Серёжа добавляет: — Мишелю это нужно. Трубецкой понимающе кивает. — После того, как его чуть магии не лишили, ему нужно ее использовать, чтобы снова почувствовать себя в безопасности, — поясняет, и теперь очередь Серёжи кивать. Пестель же выдыхает шумно и на ладони свои смотрит. — Если бы они мне пальцы переломали, я бы, блять… — Паша шипит сквозь зубы и непривычно слов найти не может. — Я не знаю, что бы с этими тварями сделал, — он кулаки сжимает, а Апостол надеется, что они этого никогда не узнают. Сергей совершенно не нужен, чтобы организовать выход из этого мира, но в пункт отправления — большой двор с колодцем посередине — приходит. Он не может отпустить Мишу просто так, это выше его человеческих сил. Как и не запустить пальцы в кудри, когда Мишель рядом топчется, не поцеловать в висок. Тот прижимается к Серёже на мгновение, а затем отстраняется, нетерпеливо с ноги на ногу переминается, подлетает зачем-то к Кондратию, который заклятие выхода пишет и при этом таким сосредоточенным и спокойным выглядит, будто не отправляет родного человека в неизвестность. Трубецкой тоже спокоен как удав, а у Пестеля глаза азартом горят. Апостол на мгновение жалеет, что не идет с ними, но тут же себя осаживает: сегодня у него здесь дел до черта. — Ты уверен, что отправлять двух единственных мозгоправов вместе хорошая идея? — интересуется подошедший Трубецкой. Апостол головой неопределенно дергает. Нет, не уверен, но сейчас только им двоим он может доверить Мишеля. Вслух Серёжа этого не произносит. — Вылазка неопасная. Уточните информацию и обратно, — говорит и плечами пожимает, но Сергей с Пестелем все, кажется, понимают.  — Серёж, мы за ним присмотрим, — обещает Пестель. Апостол улыбается благодарно, а сам хочет Пашу за грудки встряхнуть и потребовать: «Пообещайте, пообещайте, что с ним вернётесь! Что снова беды не допустите». Но обещать подобное — значит врать, и Серёжа это глупое желание вместе с комом в горле сглатывает. Магия мягкой волной на них накатывает, и Пестель становится похож на гончую, взявшую след. Он уже готов шагать в их мир, но стоит у старой потрескавшейся двери, что посреди двора появляется, и ждет. Ждет, пока Трубецкой целует в лоб Кондратия, а тот, словно щенок, трется носом о его нос. Ждёт, когда Апостол Мишеля к себе притягивает и обнимает, прижимает, чувствуя, как тот в шею дышит и пальцами куртку на спине комкает, но затем делает шаг назад и улыбается — и господи боже, Серёжа так по этой улыбке скучал. — Я буду осторожен, — выдыхает Миша, а Апостолу до судорог, сводящих пальцы, до сердца заходящегося хочется, чтобы он пообещал вернуться, клятву дал, что обязательно вернётся, вот только это утопия, и он лишь кивает, Рюмина отпуская. Смотрит, как они трое в дверном проеме исчезают, сжимает кулаки в карманах куртки и замечает, как сутулится, словно усыхает, Кондратий. Оборачивается на него и смотрит, а в глазах такая тоска и обреченность, какая, наверное, плещется сейчас и в глазах Сергея. Но Рылеев, подходя к нему, волосы ерошит, улыбается уголками губ и говорит именно то, что он хотел услышать: — Они вернутся. Они всегда возвращаются. И Серёжа этому верит.