Лето-Зима

И такое оно прекрасное, наше лето. Мы когда умрем, поселимся в нем, пожалуй. © Верочка Полозкова

Сережа Муравьев-Апостол красивый. Для Миши этот факт так же очевиден, как и то, что солнце встаёт на востоке и заходит на западе, и так же значим, как то, что он, Миша Бестужев-Рюмин, маг. Сережа красивый, и это иногда выбивает из колеи. Вот как сейчас, когда он замахивается, чтобы отбить волейбольный мяч, и чертово солнце блестит на мокрой коже, подчеркивает бицепс, трицепс и все те мышцы, названия которых Миша не знает, но по которым очень хочет провести руками. Миша зависает безбожно, как пятиклашка, увидевший женскую грудь, и радуется тому, что они с Апостолом в одной команде. Ну потому, что если бы он сейчас стоял по другую сторону сетки, то с большой вероятностью ему бы прилетело по голове мячом. А так он успевает прийти в себя, сморгнуть наваждение и метнуться под самую сетку, отбивая хитрый Пашин удар. Катя откуда-то сбоку одобрительно кричит «Мишель» и аплодирует, и Мишель даже шутовской поклон успевает отвесить, за что тут же получает от Лены лёгкий подзатыльник и «не отвлекайся». Вот только не он один отвлекается. Пестель, капитан команды-соперника, мечет гром и молнии, так, совсем ещё по-тихому, но всем, кто с ним хорошо знаком, это отлично видно. — Екатерина Ивановна, вы не за ту команду болеете, — кричит, радостно скалясь. — Или это ваше кредо — утешать побежденных? — А ваше кредо, Павел Иванович, бежать впереди паровоза и называться победителем, когда игра только началась? Что это, раздутое эго или пустое бахвальство? — Это простая уверенность в себе и своей команде. Лена за спиной Миши фыркает. «Не игра, а Версаль какой-то», — шепчет и уже громче добавляет: «Так мы играем или нет?» И они играют. Пестель по ту сторону сетки просто лютует, Апостол по эту тоже не отстаёт, успевает везде, и какая-то стайка девчонок, наблюдающих за игрой, одобрительно кричит и аплодирует. Серж такой улыбкой радостной им отвечает, что Миша это запоминает. Миша думает: «Сам ведь напросился», — и, когда игра заканчивается, просто Серёжу за затылок к себе притягивает и целует. Поцелуй выходит каким надо: крепким и солёным, и Апостол усмехается, сквозь ресницы на Мишу глядя. — Собственник, — выдыхает и опять радостно улыбается, но теперь только ему одному. Миша согласно кивает и уточняет: — Твой собственник. Сережа смеётся, откидывая голову, и уже сам Рюмина целует, а тот обнимает его за шею и от восторга и любви немножко умирает. Они, к слову, продувают, и от самодовольной ослепительной улыбки Пестеля не спрятаться, не скрыться. Катя глаза щурит и показательно Рюмина обнимает, ерошит кудри, целует в щеку, и Миша с радостью ластится, подругу руками обхватывает и пытается не заржать, когда отмечает, что Пашкина улыбка немного меркнет. Но тут же ему на помощь приходит вся его язвительность и красноречие, которые заставляют Катю закатить глаза. И всю дорогу от залива до дома вся их компания с удовольствием слушает очередную шедевральную перепалку. Миша посмеивается, оценивая очередной выпад Пестеля, и достает телефон. Открывает документ под названием «кто кого» и ставит очередной крестик напротив Пашиного имени. — Кто ведёт? — тут же тихо интересуется идущий сзади Трубецкой, из-за спины заглядывая в телефон, где табличка с двумя именами значится и напротив каждого — море плюсиков. — Пока Пашка, — так же тихо отвечает Рюмин. — Но с небольшим отрывом. Сергей одобрительно головой качает и обхватывает за плечи Кондратия, который к его боку притирается. Смотрит на них с Мишкой изумлённо: — У вас что, пари на Пестеля и Лаваль? — спрашивает и улыбается неверяще. — Ага, — Миша совершенно не смущается. — Поспорили, кто, в конце концов, кого уест. Я поставил на Катю, а Серёга на Пашку. — И он ведёт, — шепчет Трубецкой довольно и тоже под осуждающим Кондрашиным взглядом не тушуется ни разу. — Пока. Ещё несколько недель впереди, — уточняет Мишель, а Кондратий фыркает, затем тихо смеётся. — Вы оба проиграете, — заявляет. Сергей с Мишей недоуменно переглядываются. — Чего это? — интересуется Рюмин. — Того это, что победит любовь. Теперь очередь Трубецкого фыркать от смеха, и Миша улыбается, Рылеев же поясняет: — Я думаю, они наконец поймут, что нравятся друг другу, и перестанут устраивать эти словесные дуэли. — Кондраш, ты святая простота, — говорит Трубецкой и в висок его целует, Миша согласно кивает, но затем достает телефон, и в третью строку прямо под фамилией Лаваль записывает «любовь», и деловито интересуется: — Что, Кондраш, готов на это поставить? Вообще-то Миша верит в любовь. Как в нее не верить, если сам каждый чертов день слегка крышей от нее едешь и видишь такое же любовное сумасшествие в Сережиных глазах. Вот только в глазах Паши и Кати Рюмин видит лишь слабоумие и отвагу, и до признания в любви у этих двоих как-то очень далеко. Миша вдруг задумывается: а можно их как-то друг к другу подтолкнуть? Нет, Пестель, конечно, один из самых умных людей в его окружении, но, господи, такой дурак, когда дело касается отношений. Без чужой помощи он так до старости будет вести себя, как младшеклассник, дергающий девчонок за косички. А вот под чутким, а главное незаметным руководством Бестужева-Рюмина у Пашки есть отличные шансы на активную жизнь не только в политическо-революционном плане, но и личном. В таком случае, конечно, победа в споре будет за Рылеевым, но ради счастья друга Миша пожертвует удовольствием произнести фразу «я был прав». В голове Рюмина тут же начинает роиться одна идея за другой, планы разной степени изощренности выстраиваются по пунктам перед глазами, но Апостол вдруг матерится тихо, сквозь зубы, и Миша из своего планировочного угара выныривает. Он лежит на расположенном на веранде плетеном диване, зарывшись в ворох подушек и пристроив ноги на колени Серёжи, и вопросительно на него смотрит. Апостол по телефону говорит, точнее, больше слушает и брови к переносице сводит. Судя по редким вопросам и комментариям — разговаривает с матерью, и Миша не мешает, только чувствует, как лёгкое беспокойство внутри ворочается. Ну и ещё немного идиотская щенячья радость, потому что Сережа рассеянно косточку на его лодыжке поглаживает и каждый раз, как Миша порывается вскочить с дивана и куда-то бежать, придерживает и смотрит грозно, мол, куда собрался, лежи. И Мишель падает обратно на подушки, щурится от солнечных лучей, что сквозь цветные стекла их яркими мазками расписывают, и уже не строит никаких мировых переворотов во имя любви, а просто Серёжей любуется. Его длинными ресницами, рыжими на кончиках, вздернутым носом и теплой полуулыбкой, которая, несмотря на брови нахмуренные, на его губах появляется. У Апостола такие отношения с семьёй, что можно только позавидовать. Не то чтобы в семействе Рюмина были конфликты, но и близости, теплоты особой тоже не было. Миша прожил с родными часть жизни, как с соседями по квартире, с жителями другой планеты, которым не был понятен его язык, а он не понимал то, чем жили они. У Муравьевых-Апостолов же была настоящая семья: с поддержкой, беспокойством и долгими разговорами за столом, когда они раз в несколько недель собирались на обязательный семейный ужин. И на этих ужинах теперь обязательно присутствовал и Рюмин. И чувствовал он себя в окружении этих людей так хорошо, как не чувствовал в кругу собственной семьи. Мишель однозначно был везунчиком, раз ему с таким потрясающим человеком ещё и семья отличная привалила. Миша вспоминает, как непривычно волновался перед знакомством с Серёжиными родителями. Всегда всех очаровывая, самому Апостолу он первые дни категорически не нравился. Много позже Серёжа признался Мише, что вначале посчитал его недалёким и слишком шебутным, но почти сразу понял, как ошибался. И в день великого знакомства Миша гадал: вот эта непроницательность у них семейная или это отличительная Серёжина черта? К счастью, старшие Муравьевы-Апостолы оказались куда более наблюдательными и сразу же с радостью приняли Мишеля. Он улыбается, вспоминая этот день, но Апостол разговор прекращает, хмуриться при этом не перестает, и Миша, из подушек выныривая, садится. — Ты похож на вожатого в детском лагере, — говорит и пальцами морщинки между бровей разглаживает. — На старшего вожатого, — поправляет Сережа, прикрыв глаза и под ласку подставляясь. — Не-а, старший вожатый у нас Трубецкой, как самый занудный тип в нашем дурдоме, а ты не настолько потерян для общества, так что ты просто вожатый. Апостол усмехается как-то совсем невесело и голову на спинку дивана откидывает. Миша ближе придвигается: — В чем дело? — спрашивает обеспокоенно. — У Польки неприятности, — отвечает Сережа и тяжело вздыхает. — Силы из-под контроля выходят, а он учиться не хочет. Говорит, в Академию не собирается и необходимости в этом нет. — Чем ему Академия не угодила? — удивляется Миша. Он-то поступления в нее ждал с таким нетерпением, что дни на календаре вычеркивал. И даже сейчас, проучившись полгода, не понимал, как можно в нее не хотеть. — Не знаю. Мама хочет его сюда прислать, чтобы я как раз это и выяснил, ну и поговорил с ним, повлиял как-то. — А что Матвей? — Матвей руки опустил. Говорит, Полька его не слушает. Точнее слушает, но делает всё наоборот. — Звучит как дух противоречия и издержки переходного возраста. — Мы все в этом возрасте были, Миш, и родителям нервы тоже трепали, но никогда не были против магии. Она же в крови, часть нас, я честно не понимаю, откуда это? Теперь Миша хмурится. У него нет ни одного предположения. — Ну вот и узнаешь, когда Ипполит приедет. Сергей усмехается. — Если он мне расскажет. Миша улыбается, хитро глаза щурит. — Не расскажет тебе, расскажет мне, — утверждает так уверенно, что Серёжа заметно расслабляется и улыбается уже без всякого беспокойства. Так и получается, что в их развеселой компании становится на одного человека больше. За неимением лишнего спального места в доме Ипполиту устанавливают раскладушку в сарае. Прямо между старым холодильником, в котором хранятся соления и варенья, и каким-то странного вида верстаком. А ещё Коля Бестужев предлагает поговорить с соседом Анастасием Кузьминым. Он был военным и какое-то время мурыжил в военных частях подростков разной степени неуемности, обучая их основам боевой магии. Может, он согласится позаниматься и с Полей, пока тот на даче будет тусоваться. Идея Серёже нравится, теперь дело за малым: выяснить, как к ней отнесётся сам неуёмный ребенок. Неуёмный ребенок прибывает рано утром и совершенно не выглядит, как сложный подросток, треплющий нервы родителям. Улыбается радостно, обнимается со всеми, рассказывает о смешных попутчиках, на всю электричку поющих песни под гитару, от раскладушки в сарае приходит в восторг и без каких-либо возражений идёт мыть руки перед завтраком. И сейчас, сидя за столом на террасе и смеясь над какой-то шуткой Пестеля, он выглядит довольным жизнью и таким же правильным и хорошим, как и Сережа. Миша за ним через кухонное окно наблюдает и своим мыслям фыркает. Можно подумать, отказ от использования магии должен как-то внешне на молодом лице отразиться, пролечь глубокими морщинами или прыщами высыпать. Миша усмехается, тянется к миске с черешней и от Апостола по рукам получает. Их отправили на кухню эту самую черешню мыть, и Сережа, конечно, очень ответственно к этому делу отнёсся. Рюмин не может ни одной ягоды стянуть, хотя очень старается. Апостол улыбается и качает головой: — Будто мало мне тут детей, ещё одного прислали. Миша всё-таки стягивает горсть, тут же в рот пару черешен отправляет и чуть не давится ими от возмущения. — Ты это на что намекаешь? Апостол фыркает и сгружает мытую черешню в большую миску. — Я не намекаю, а говорю прямым текстом. — Эй, — Мишель, забывая о черешне, к Серёже придвигается. — Это ты, получается, с ребенком спишь каждую ночь? И ухмыляется так мерзенько, когда видит ужас на лице Апостола. — Блять, Мишель! — тот чуть руками не всплескивает, а Рюмин эффект закрепляет и усиливает. Вжимается в Сергея и ладонь в шорты запускает. — Так что ты говорил про ребенка? — в ухо шепчет, а пальцами по члену проходится, яйца чуть сжимает. Сережа шумно выдыхает. — Миш, не здесь и не сейчас, — просит, и голос звучит твердо, но Рюмин видит, как кровь к щекам приливает, и чувствует, что не только к щекам. Он двигает рукой активно и настойчиво, чтобы Сережа в себя прийти не успел. Зубами при этом по линии челюсти проходится, губами мочку уха прихватывает. — Мишель, услышат же, — Сережа в его грудь ладонью упирается, но не очень уверенно. И Миша знает, что вероятность быть застуканными или услышанными заводит Серёжу так же, как и пугает. Если не больше. Он в ухо зубами впивается и выдыхает: — А ты постарайся быть потише, — и, стягивая с Апостола шорты, на колени опускается. И довольно улыбается, потому что быть тихим у Серёжи получается не очень. С террасы доносятся голоса, о чем-то спорящие, смех, а по кухне разносятся влажные звуки губ, скользящих по члену, и сдавленные Сережины стоны вперемешку с матом. Миша видит, как белеют костяшки пальцев, когда Апостол пальцами в край столешницы впивается, и он цепляется за одну ладонь и на затылок ее к себе перекладывает. Тут же сам стонет довольно, когда Сережины пальцы больно кудри в горсть собирают, а сам он бедрами навстречу подаётся, совершенно теряя контроль. Позже Мишель губы припухшие облизывает, сглатывает, чувствуя, как слегка саднит в горле, и, глядя на пытающегося отдышаться Серёжу, ещё пару ягод в рот закидывает. И думает, что ему очень нравится этот вкус черешни, смешанный с Сережиным вкусом.