Лето-Зима

Великое Дао, Скажи, пожалуйста: Какого хрена?! © Г. Л. Олди

Ёлка у них выходит просто замечательная. Стоит посреди эркера, освещённая сквозь большие окна закатным солнцем, поблескивает мишурой и старыми игрушками, среди которых Мише больше всего нравится стеклянный щенок с кривой, будто обдолбанной, мордой и пионер в коротеньких синих шортах. Рюмин утверждает, что тот очень на Апостола похож, на что Серёжа не протестует даже, а просто смеётся, откидывая голову и счастливо блестя глазами. Мишель, конечно же, не может его такого не поцеловать. Да никто бы не мог устоять, когда, блин, Муравьёв-Апостол смотрит так тепло, ямочки на щеках показывая и кудри на затылке ероша. Миша в этом поцелуе совершенно теряется, падает в него, как в кроличью нору, падает-падает бесконечно, пока Пестель не отпускает язвительный комментарий про телячьи нежности, и Рюмину приходится в реальность вынырнуть, чтобы показать Пашке язык и сказать: «Не завидуй». Серёжа продолжает улыбаться и Мишу из рук не выпускает, прижимается губами к виску и шепчет: «Не хочу, чтобы этот год кончался». Миша смотрит удивлённо, спрашивает, почему и, кажется, забывает, как дышать, когда Серёжа руки сильнее стискивает и говорит: — Из-за тебя. Миша счастьем захлёбывается, смотрит на Апостола, безотчётно пальцами в его плечи впиваясь, и хочет сказать: «Я же и в следующем году буду, и в следующем, и в следующем». Хочет сказать, что он тоже уходящему году охренительно за Серёжу благодарен, что жизнь его после их встречи, как в долбанном мотивирующем видео, приобрела совершенно другие цвета, запахи и значения. Миша просто хочет сказать «люблю» и «спасибо тебе», но Рылеев вдруг требует общее фото на фоне ёлки, и вокруг поднимается дикий гвалт. Миша смеётся, когда они все пытаются скучковаться компактно, чтобы влезть в кадр. Кто-то обязательно из картинки вываливается, долго копошится, пытаясь пристроиться сбоку или втиснуться по центру, а когда Кондратий берёт всё в свои руки и начинает командовать, кому куда переместиться, происходящее почему-то только больше становится похожим на броуновское движение. Один Пестель посреди всей этой веселухи непоколебим и недвижим, как скала. Но Миша видит, как он зорко следит, чтобы Катя от него далеко не вставала. И чтобы Арбузов рядом с его сестрой не околачивался. Мише очень смешно, поэтому, когда они наконец все укомплектовываются и Рылеев командует улыбаться, и сам устраивается в первом ряду, Рюмин не то что улыбается, он смеётся, голову откидывая, и Серёжа, стоящий рядом, в улыбке расплывается, в той самой, от которой всё его лицо идёт морщинками, а глаза становятся едва заметными, но блестящими от бьющей радости. Рюмин любит эту его улыбку и знает, что это фото станет его любимым. В конце концов, он благодарен уходящему году не только за Апостола, но и за весь этот сумасшедший дом, что галдит сейчас вокруг, тянет руки с бокалами к Коле и Мише Бестужевым, а те по-гусарски стреляют пробками в потолок. Шампанское пенится, и многоголосое «за нас» мешается со звоном стекла. Мишель не может перестать улыбаться, когда выпивает шампанское залпом, и лезет обниматься с Катей, а потом с Кондратием, а потом просто устраивает очередную кучу малу, потому что хочет обнять всех-всех разом. Но так, чтобы Пестель с Лаваль оказались друг к другу поближе, конечно же. Апостол, замечая это, качает головой и смешно фыркает, вот только, когда через час эти двое уже мирно беседуют, он же показывает Мише большой палец. Теперь Миша фыркает, разводит руками, мол, а ты сомневался, и думает, что теперь эта бестолковая парочка прекрасно справится и без него, поэтому он хватает Серёжу за руку и утаскивает в прихожую. В прихожей полумрак и тишина — в общем, почти идеальные условия для того, чтоб вжиматься друг в друга и целоваться, как восторженные школьники, чтобы забираться ладонями под одежду, путаться пальцами в волосах и шептать все те слова, что щекотали горло весь день. Вот только внезапно появившийся Трубецкой всю мнимую уединённость нарушает, и, когда после непродолжительной болтовни он в поисках Кондратия скрывается в коридоре, Миша решает, что пора, и тянет Серёжу из квартиры. Тот смотрит вопросительно, но не сопротивляется, идёт следом, в подъезд, в квартиру братьев Бестужевых. Рюмин в Мишину комнату его затаскивает и к кровати подталкивает, устраивается сверху и какое-то время целует. Стягивает свитер, проходится губами по ключицам, а затем в глаза заглядывает. — Помнишь, ты кое-что мне должен? — спрашивает и легко кусает в нос, смеётся тихо, когда Апостол глаза закатывает, чуть прогибается в пояснице, когда тот ладонями под свитер забирается. — Помню. И что это? Миша снова улыбается, соскальзывает с коленей и какое-то время роется в своем рюкзаке, брошенным под кресло ещё утром. Серёжа ёрзает нетерпеливо, но затем замирает, когда Рюмин достает из кармана наручники. Он смотрит на них и, кажется, дышать перестаёт, а Миша же наоборот от одного только его взгляда потемневшего дышит чаще. Опять на коленях его устраивается. — Ты как-то сказал, что хочешь попробовать. — Я был пьян. — Но это же не значит, что соврал, — Миша продолжает улыбаться и пристально следить за каждой реакцией, цепляет металлическим кольцом Серёжин подбородок и голову приподнимает. — Или врал? И ведёт металлом вниз по горлу, наблюдая, как судорожно дёргается кадык. — Нет, — говорит Апостол просто, и голос такой низкий от возбуждения, что Миша снова в глаза заглядывает и чуть едет крышей, потому что зрачок такой огромный, потому что желание замешивается с безумием, и, блять, как ему это нравится. Он снова Серёжу целует в этот раз жадно, губы прикусывая, безумие это увеличивая, но Апостол отстраняется: — Миш, здесь? Сейчас? — спрашивает, а Рюмин чувствует напряжение в его вздрагивающем голосе, в его пальцах, что в бока впиваются, и кивает. — Именно здесь и сейчас. Хочу это в этом году. В следующем году у меня уже другое желание будет, — и, потираясь бедрами о стояк, выдыхает: — Ну же, давай. Сережа в губы его стонет и целует. Позволяет стянуть с себя футболку и захлёбывается очередным стоном, когда Миша наручниками по груди проходит, к животу спускается. Апостол дёргается, тянет к нему руки, от свитера его пытается избавиться, но Рюмин головой качает:  «Нет», — говорит: — «Ложись на спину». И Миша сдохнуть готов, когда Серёжа послушно его команду выполняет, когда на Мишино «руки» он их за голову закидывает. Красивый, как пиздец. Рюмин какое-то время просто смотрит на него, губы кусая, а потом сверху устраивается. Ведёт ладонями вверх по напряжённым мышцам рук, Серёжа выдыхает шумно, глаза жмурит, но Миша просит их открыть. И смотрит, смотрит в них в тот самый миг, когда кольцо наручника на левой руке защёлкивает. Апостол челюсти сжимает, но глаз не отводит, будто дурацкую игру в гляделки устраивает — кто кого. А Миша нетерпеливо на нем ёрзает, трётся ноющим стояком и на ощупь наручники через прутья спинки перекидывает, защёлкивает второе кольцо на правой руке. И тут же проходится языком по запястью, прямо под металлической полосой, целует ниже, проходится губами от ладони до подмышки, трётся лицом, вдыхая запах. А дальше по ключицам и вниз по груди. Рюмина ничто не отвлекает, и он как следует отрывается. Целует, кусает, вылизывает, легко царапает и слушает-слушает, как Серёжа шумно выдыхает или тихо стонет, чувствует, как задерживает дыхание или крупно вздрагивает. Когда он до Серёжиных бедер добирается и остатки одежды с него стягивает, тот уже, не сдерживаясь, ими навстречу подается и выдыхает умоляюще: «Мишель». И Миша бы хотел, на самом деле, его ещё помучить, чтобы просил громче, стонал отчаянней, но он сам уже на пределе, того и гляди от одного только вида, от звуков этих, от запаха кончит в штаны, как подросток. Поэтому Миша с Апостола соскальзывает и джинсы с трусами снимает, достает из рюкзака смазку и снова на кровать забирается. — Свитер сними, — хрипит Сергей, но Миша улыбается и качает головой. Апостол смеётся хрипло и замученно. — Ты это специально? — выдыхает. — Трахаться в свитере с трахающимися оленями. Миша ещё шире в улыбке расплывается, а Серёжа, если и хочет что-то возразить или ещё прокомментировать, не может, потому что Рюмин смазку себе на ладонь выдавливает. Апостол выдыхает шумно и больными глазами смотрит, как Миша приподнимается и пальцами в себя толкается, второй рукой член обхватывая. Он какое-то время себя ласкает и растягивает, от Серёж иного взгляда совсем шалея, а тот матерится и автоматически дёргается, подаваясь торсом навстречу, но тут же шипит, потому что наручники в запястья впиваются. — Блять, — хрипит. — Нужны мягкие наручники, — комментирует невпопад, но тут же со стоном выгибается, потому что Миша без предупреждения и объявления войны его член обхватывает и в себя направляет. И сам стонет громко, всхлипывает и дышит открытым ртом, когда чувствует его внутри себя, вскрикивает, когда Апостол бедра вскидывает и до конца в него проникает. И дальше как всегда и совершенно непоправимо голову теряет. А после пытается дыхание унять, лёжа без сил сверху, и носом о мокрые Серёжины ключицы трётся. Тот руками скованными дёргает. — Мишель, — выдыхает хрипло, а Миша в подбородок его виновато целует и приподнимается, тянется за ключом на тумбочке, а следом к наручникам, но замирает. Зависает, как идиот, пялясь на них. На розовые наручники, кажется, из поролона. — Миша? — Апостол голову выворачивает на свои запястья смотрит и хмурится.  Миша пальцем в наручники тычет. — Сука, блять, и правда поролоновые, — выдыхает и ни хера не понимает. Как и Серёжа. — Миш, какого чёрта? Расстегни. Рюмин бы хотел, он бы, блять, правда хотел, но не знает как?! Тычет ключом, но даже скважину найти не может. Фыркает от смеха, дёргает, но безрезультатно, и начинает ржать. Падает обратно на задницу и не может перестать смеяться. Серёжа на руках подтягивается, разглядывает розовое недоразумение. — Миш, это что? — интересуется совершенно спокойно. — Ты не планируешь с меня это снять? Миша пытается объяснить, что уже пробовал, но дохлый номер, и что он совершенно не понимает, что происходит. Но вместо этого скатывается с кровати, оглядывает бестужевский стол, находит ножницы и разрезает кольца, удивляясь тому, что они, чёрт возьми, и правда, сука, из поролона. Как вообще такое может быть? Серёжа в кровати садится, руки растирая, а Миша огрызки колец в руках вертит, разглядывая. Ну это же правда те самые наручники, которыми он Апостола к кровати пристёгивал, которые достал из рюкзака, а до этого стрельнул у одного своего знакомого. Те же самые наручники, только не металлические, а мягенькие, розовенькие, будто сшитые для какого-то дурацкого мультика. Или фетишистской оргии. — Что это за наручники такие? — спрашивает Серёжа, тоже на розовые ошмётки в Мишиных руках глядя. — Обычные наручники. У Сухинова стрельнул. — Блять, как он их сейчас возвращать будет? — Заговорённые? — Да нет, мы бы с тобой почувствовали. Да и что за заговор такой, чтоб в процессе использования они становились мягкими. Зачем? — Чтоб в руки не впивались. Миша замирает. — А тебе было неудобно? — спрашивает, сам еще не понимая, зачем. — Ну, в какой-то момент да, — Серёжа вдруг забавно смущается. — Дернулся сильно. — И ты сказал, чтобы лучше бы они мягкими были, так? — Ну да. — Ты именно так и сказал? Апостол задумывается. — «Нужны мягкие наручники», если быть точнее. Миша фыркает и сам себе не верит, мысль, что пришла в голову, совершенно безумная и нереальная, но, блять, а вдруг и правда рабочая. И он же все равно не успокоится, пока ее не проверит. Поэтому Рюмин опять вскакивает с кровати и тащит с Мишиного стола ручку. — Скажи то же самое, но только не про наручники, а про ручку. Сережа аж выпрямляется, но не спорит, не задаёт вопросов, щурится, кажется, о чем-то догадываясь. — Нужна мягкая ручка, — говорит и старается не заржать. Они, как два идиота, на ручку смотрят, но ничего не происходит. Миша упрямо головой дёргает. — Точно с теми же ударениями скажи, — настаивает. Серёжа опять задумывается, и повторяет фразу, и уже усмехается от неловкости, но тут же глаза на ручку в руках Мишиных выпучивает, а Миша, кажется, орёт. Потому что ручка в его руках не пластмассовая, а тряпичная, тут же сгибается буквой зю, и Рюмин только и может, что выдохнуть:   — Охуеть, блять, охуеть, Серж, — он вскакивает с кровати, оббегает комнату и снова на кровать падает, все это время повторяя: — Блять! Пиздец! Охуеть можно. Кажется, ты можешь голосом менять свойства предмета. Сережа хмурится, головой качает. — Бред какой-то, — говорит. — Такое вообще возможно? — Но ты же видел! Ты же видел! — Миша перед его носом ручкой размахивает, но тут же тянет с тумбочки книгу и говорит: — Сделай так, чтобы она стала стеклянной. Минут через двадцать комната Миши Бестужева пополняется стеклянной пластинкой, деревянной тетрадкой и каменным набором карандашей. Ещё минут через двадцать Серёже удается вернуть предметам прежние свойства. За всё это время они понимают, что нельзя использовать прилагательные, определяющие материал, что срабатывают только прилагательные качества. А ещё что нужно быть осторожными, ведь прозрачная книжка вдруг становится не стеклянной, а растекается лужей воды, и Миша хихикает по-дурацки, пытаясь придумать, как они будут Бестужеву мокрое пятно на паркете объяснять. Вообще же он чуть по потолку не бегает, хватает все новые и новые предметы для превращения, вопрошает: «Ты когда-нибудь о таком слышал? Как это вообще работает? Откуда это?» — и вскакивает на кровать, когда его осеняет: — Может, это так две твоих силы работают вместе? Чёрт, нужно к Трубецкому в семейную библиотеку напроситься, в Академии точно ничего про это нет. У него в голове вместе с кучей роящихся вопросов уже план действий выстраивается, при этом он напрочь забывает о том, что на нём из одежды только свитер с дебильными оленями и что вообще-то скоро новый год. И о том, и о другом ему Серёжа напоминает. Выглядит он охуевшим и слегка пришибленным, но даже во всем этом фантастическом трындеце о главном не забывает. Миша фыркает, одежду с пола поднимает и натягивает, наблюдая, как тоже одевается Апостол. Не зная Серёжу, он бы мог подумать, что того совершенно не затронули очередные внезапно пробудившиеся силы, вот только по сведённым бровям и сосредоточенности, с которой Серж свитер выворачивает, Миша видит, что ему не по себе. — Нам надо сексом почаще заниматься, — говорит Миша с очень серьёзным лицом. Серёжа из мыслей своих выныривает и смотрит на него непонимающе, а Рюмин радостно поясняет: — Уже второй раз у тебя силы во время нашего секса появляются. Это все мое благотворное влияние сказывается. И я вот думаю, если мы с тобой увеличим количество секса, то какие ещё неизведанные способности в тебе откроем? Станешь Суперменом и Бэтменом одновременно! Супергероем нашего времени! Серёжа смеется: «Балабол», — выдыхает и, обхватив Мишу руками, его целует. Миша на поцелуй отвечает и совершенно по-дурацки думает, что Апостол для него и так уже Супермен и Бэтмен в одном лице. А он чертов Робин!