Лето-Зима

Ты права: Я вернусь стрелой под левою лопаткой Алкиноя. Ты права: Я — давно уже не рыжий-конопатый Я — иное. «Монолог» Г.Л.Олди.

Ужас в глазах человека напротив топит радужку, выплёскивается наружу, ужас застревает в горле так, что вместо криков только стоны, жалкие хрипы, будто гортань перебита и скрипит несмазанным колесом. Миша улыбается, Миша чуть ли не урчит от удовольствия, придвигаясь и в этот ужас вслушиваясь. Он с пристрастием хирурга скальпель в чужой руке рассматривает и выдыхает ласково: — Можешь кричать, — и тут же приказом: — Режь. Скальпель вздрагивает, впивается в плоть языка, и тишину прорезает крик. Миша просыпается и какое-то время просто моргает, пялясь в потолок и пытаясь понять, где он. Дыхание успокаивается, а вот бешеное ликующее чувство радости не очень. Оно кипит внутри, сладко покалывая, словно шампанское, и Миша сглатывает, проводит ладонями по лицу. — Кошмар? — тихо спрашивает проснувшийся Апостол. Он каждую ночь так: просыпается от любого движения Рюмина, готовый подхватить и успокоить, и Мише иногда хочется уйти в другую комнату, которых тут, пустующих, ещё десятки, потому что мучить Серёжу еженочно — это уже за гранью зла, достаточно и того, что у самого со сном проблемы. Серёжа же проходится ладонью по его кудрям и в глаза пытается заглянуть. — Опять крепость снилась? — продолжает допытываться все так же тихо. Мишель кивает, но молчит, что это был не кошмар, совсем не кошмар. Чувство радости оставляет мерзкий привкус во рту, и он прижимается губами к губам Апостола. Перебить, перекрыть, стереть эту плесень и отметить сверху новым вкусом. Серёжиных губ, серёжиной кожи, серёжиной любви. Вот только он слишком нежный: проходится поцелуями по скулам, гладит ладонями плечи, шепчет на ухо «люблю» и «я с тобой», и что-то внутри Миши корчится от этой ненужной ласки, шипит, пытается из-под рук выползти, потому что это слишком, это не для него, он не достоин. Он только что во сне наслаждался, пытая человека, и эти любовь и беспокойство в глазах Серёжи невыносимы. И Рюмин переворачивается на живот, утыкается лбом в подушку и, коленями в матрас упираясь, задницу подставляет. Апостол замирает, и Миша нетерпеливо бедрами дёргает. «Ну», — выдыхает требовательно. — «Серж», — и дёргается еще, когда тот ягодицы оглаживает. — Быстрее. И Серёжа слушается. Серёжа его сейчас все время слушается и входит внутрь почти на сухую, от чего Рюмин шипит, но тут же шепчет: «хорошо» и «продолжай». Потому что боль — это то, что надо, это правильно. Боль и распирающее, перекрывающее чувство наполненности, принадлежности не ночи и кошмарам, не зверю внутри, а этому человеку. И наслаждению, что закручивается, как спираль, так мучительно, что Миша стонет, опять просит быстрее, нашаривает рукой серёжину руку и устраивает ее ладонью на собственном горле, стискивает его пальцы своими и снова не может удержать стона. Все теряется, все отступает, нет, исчезает совершенно, кроме этих диких рваных движений, кроме Серёжи внутри него, его пальцев, впивающихся в бедро, и ладони, сжимающей шею. Кроме наслаждения, что растет и ширится, топит, накрывает с головой. И мир взрывается, мир катится к чертям, мир разлетается на мелкие ошметки, а Миша, кажется, кричит. Миша выгибается, рукой в загривок Апостола впиваясь, и падает на кровать совершенно пустой. Настолько восхитительно пустой, что теперь может лежать, под серёжины руки подставляясь, шептать в губы всю ту же чушь, что шептал задолго до этого пиздеца, целовать в нос, в угол губ и не прятать глаз. И верить, что снова может стать прежним собой. Вот только этого сладкого самообмана хватает ненадолго. Утром Мишель снова просыпается в компании клацающего зубами предвкушения. Рюмин ощущает его зверем, затаившимся под ребрами, спрятавшимся так глубоко, что даже Апостол его не замечает. Может только Пестель, когда Миша во время вылазок выпускает его на волю. Миша этого не хочет, сдержать пытается, но оно все равно проскальзывает: в интонациях, что резче, чем нужно, в ухмылке, что гнет губы, в нездоровой дрожи по позвоночнику. Миша теперь в свой мир не только за информацией выходит, не только за спасением людей, а за тем, чтоб накормить этого зверя. По чуть-чуть, небольшими кусочками, просто чтобы с цепи не сорвался, и Пашка хмурится, глядя на то, как Рюмин — с наслаждением — очередного управленца расспрашивает. Пашка щурит глаза с подозрением, но ничего не говорит. Зверь недовольно скалится, но Рюмин его держит. Но в какой-то момент зверь затыкается, забивается в самую глубь. Когда на собрании Миша, пристроившийся на краю рабочего стола, вдруг прямо посреди фразы замирает и чувствует, как что-то тонким лезвием внутренности вспарывает. Он головой встряхивает, пытаясь понять, что происходит, откуда эта боль пополам с тревожностью. Кое-как предложение заканчивает и рассеянно по столу глазами шарит. На нем ворох бумаг Коли Бестужева: десятки листов, исчерканных карандашными линиями, какие-то круги, соединенные дугами, треугольники пересекающиеся. Вот оно! Сердце под ребрами словно в мясорубке прокручивают. — Коль, что это? — спрашивает Миша Бестужева и прикладывает нечеловеческое усилие, чтобы голос звучал спокойно. Апостол и так на него взгляд подозрительный бросает, и поводов давать совершенно не хочется. Коля на лист в Мишиных руках смотрит, рукой взмахивает. — А, это эскизы татуировки для третьей Серёгиной силы, — говорит. —  Хотел показать, что все его силы силы между собой взаимосвязаны, за основу взял кельтский триквестр. Черт, никогда ещё над подобным не работал, и это, конечно, очень захватывающе. Нужно же, чтобы и красиво было и осмысленно, так что пока итогового варианта нет, а что? Мишель бормочет: «Просто любопытно», — незаметно лист сгибает и убирает в карман. И весь остаток дня словно обожженный кислотой ходит. Лист с символом из трех треугольников, кажется, прожигает ткань джинсов, кожу, добирается до костей. Рюмин несколько раз его из кармана достает, рассматривает, пытаясь вспомнить, где его видел, пытаясь понять, почему от него такой тревогой херачит, что пальцы дрожат и воздух в легких застревает, вот только в его голове после крепости не мозги, а сплошная каша. Особенно в той части, что за воспоминания отвечает. Там, где раньше была четкая схема, сейчас гора хлама, из которой хрен выудишь именно то, что нужно. Все, что он цепляет усилием воли и тащит на свет божий, совершенно не то, но Миша знает, кто может найти нужное. — Мишель, ты уверен? — Трубецкой смотрит на него обеспокоенно, и Рюмину глаза закатить хочется, ну потому что это чертово беспокойство шпарит на него из всех глаз, из всех углов, и он, честно говоря, уже подзадолбался. — Уверен. Трубецкой головой качает, усмехается, бровь вздергивая. — Что, так просто пустишь меня в свой мозг? — уточняет, будто Миша совсем малолетка несмышленый, не знающий, о чем речь. — Пущу, — он тоже улыбается. — Только тебя и пущу, у тебя все экзамены по воспоминаниям на отлично. А я, блять, должен вспомнить, где этот знак видел. — Он мнет в руках стащенный рисунок, разглядывает его, но кроме острого беспокойства и ощущения, что это очень важно, ничего так и не всплывает.  — Он почему-то важен, понимаешь? У меня ощущение такое. — Серж знает? — Сержу скажем, когда я вспомню. Может, это все пустое, не хочу его зря дергать. Трубецкой выдыхает, шепчет «он мне башку оторвет», но кивает, садится на кровать напротив Мишиного стула. Миша автоматически спину выпрямляет, подбородок задирая, но Сергей усмехается. — Расслабься, — говорит, не приказывает. — Закрой глаза. Слушай мой голос. Белые стены коридоров слепят. Миша смаргивает эту яркую муть, пытается сфокусироваться на темной дыре проема и ударяется плечом о стену. Передвигает ватными ногами, чуть не соскальзывает на пол, но вовремя цепляется за белую поверхность, она прохладная — спасение и благословение, — и хочется к ней прижаться горящим лбом и стоять так, стоять, но он не может, он должен бежать. От охранников, которых он вырубил, от шприца, что язык развязывает, от всего того, что Миша еще выболтает. Он не знает, куда бежать, но упрямо заставляет себя переставлять ноги, толкает себя вперёд и вперёд, вдоль белого ослепляющего к темному провалу, быстрее, пьяно шатаясь, хватаясь руками за стену. Проходит вечность или несколько минут. С каждым шагом в голове становится чуть яснее, и, цепляясь за край проема, проваливаясь в него, Миша успевает отметить очередной длинный коридор с бронированной дверью в конце, у двери толпа охранников, а на двери тот самый знак. Миша ныряет обратно в свой коридор, дышать почти перестает и резко оборачивается, когда слышит за спиной: «Эта сука до красной зоны добежал, блять!» Но даже развернуться не успевает, как кто-то хватает его и швыряет об стену. Миша от той боли задыхается, но вываливается из белых коридоров Петропавловки в белую комнату их убежища. Дышит шумно и тяжело, потому что боль, она здесь, с ним, в этом времени, и звук грохочущего сердца и дыхания мешается со звоном в ушах. Блять, как больно и страшно. Но холодный голос Трубецкого весь это шум вспарывает, как нарыв, тонким лезвием.  — Миш, все хорошо. Ты в безопасности. И спокойствие омывает мышцы, как волна, остужает мозг, замедляет истеричные мысли. Дыхание успокаивается и пальцы почти не дрожат, когда Рюмин проводит ладонями по лицу. Чего не скажешь о голосе, когда он смотрит на Трубецкого и говорит: — Я видел этот знак в крепости. На двери, которую охраняло дохера народа. Там за этой дверью, что-то охуенно важное для Управления.