Лето-Зима

Слишком мятно и мутно, Слишком часто и честно Бьётся пульс под карманом нагрудным моим. «Самолётик» Бумбокс

Катя выходит из подъезда, и Паша, глядя на неё из своего укрытия, отмечает привычное чёрное платье и совершенно непривычно распущенные волосы. Она по телефону разговаривает и явно разговором этим недовольна, останавливается, отвечает что-то резко, а Паше так хочется разгладить морщинку между её бровей, что пальцы ноют. Но он складывает их в знак, двигает запястьем, и ветер подхватывает Катины волосы, взметает вверх подол платья. Девушка, наплевав на телефон, руками за платье хватается и оглядывается. Вертит головой, и Пестелю кажется, что в какой-то миг на него прямо смотрит, но это только кажется. Она дальше взглядом скользит, но уже не хмурится, чуть улыбается чему-то, и Пашины губы автоматически в улыбке расплываются. — Ну и как там Катрин? — спрашивает Бестужев-Рюмин, когда они встречаются у нужной двери, которая для всех обычная такая дверь, ведущая в подвал, а для них — портал в убежище. Паша смотрит на него непонимающе, а Мишель ухмыляется криво. — Только не прикидывайся дурачком, я знаю, ты к её дому ходишь. Ты всегда после этого пиздец задумчивый и молчаливый. Паша удивлённо усмехается. — Она нормально, — говорит и смотрит по сторонам. Присев, кладёт ладонь на землю и замирает, прислушиваясь к тому, как она вздрагивает: шаги десятка ног, проходящих мимо, пара человек топчется на месте, но не так, будто топчутся в засаде или за ними следят, а просто стоят, не скрываясь, просто обычные люди. Паша кивает, и Миша толкает дверь. — Я одного не понимаю, — продолжает разговор: — Если ты её любишь, зачем с ней расстался? Пашу, как обычно при переходе, чуть ведёт, а Мишка ни на секунду не затыкается, так и продолжает рассуждать об их с Лаваль отношениях. Паша, конечно, охренительно рад, что былая болтливость к нему вернулась, но, блять, пусть она будет направлена на кого-то другого. Вон, на того же Апостола, например, который к ним торопится. Мишель ему улыбается, но тут же становится серьёзным, когда к Пестелю снова разворачивается. — Паш, нам всем сейчас как никогда нужен кто-то рядом. И тебе не меньше, чем нам, — говорит, а Пестель от его сочувствующего и всепонимающего взгляда неумолимо звереет и отрезает резче, чем хотелось бы: — А тебе этот кто-то рядом очень помогает? Теперь очередь Рюмина непонимание изображать, но Паше же не трудно объяснить, Паша тоже может быть проницательным, блять. — Ты злишься, Миш. Ты сейчас всю эту кодлу управленческую ненавидишь больше, чем все мы вместе взятые, но от Серёги это скрываешь. Почему? Боишься его разочаровать? — Рюмин челюсти сжимает и смотрит на него затравленно, и это как-то резко отрезвляет. Паша выдыхает, бормочет: — Извини. Не моё дело, — и, не дожидаясь Апостола, уходит. На самом деле это он злится. Злится на Рюмина и его глупые вопросы. Почему он расстался с Катей, если её любит? Потому и расстался, что любит. Петропавловка, допросы, эти тесные коридоры непонятного мира, в которых они прячутся, словно черви, — это не то, в чём она должна жить, это не та жизнь, которой она должна жить. Вот только Паша может дать ей только это. Или свободу. Свободу найти кого-то не настолько ебанутого и безнадёжного. Кого-то, кто принесёт в её жизнь спокойствие и надёжные каменные стены, а не вывернутые нервы и каменный мешок. Кого-то, кого она не будет ждать бессонными ночами, зная, что когда-то всё-таки не дождётся. Да и Паше совершенно не нужно думать о ней, когда всё катится в ебеня. Например, в такой день, как сегодня, когда они отправились за информацией, а получили нехилые такие проблемы. Паша не хочет думать о Кате, когда десять полицейских в них целятся и тут же разлетаются, как оловянные солдатики, из-за того, что он под их ногами землю встряхивает. В крови клокочут азарт и адреналин, рядом матерится Трубецкой и командует «уши». Пестель привычно уши зажимает и восхищённо наблюдает, как поднимающиеся было фигурки снова подкошенно падают. Весь чёртов десяток копов и парочка случайных прохожих. Паша скалится довольно и такой же оскал Серёги ловит. Они срываются и бегут к назначенному месту. За спиной только мирно посапывающие люди, усыплённые Трубецким, но им всё равно лучше поторопиться. — Как думаешь, им там приятные сны снятся? — интересуется Пестель на бегу, Серёга смотрит на него изумлённо и вдруг смеётся. Так, хохоча, и дёргает на себя дверь. И не останавливается, когда они оба на снежное поле вываливаются. Вываливаются буквально, падая на четвереньки и пытаясь отдышаться. Лёгкие горят, но смех распирает грудную клетку, и они оба ржут, как ненормальные. Трубецкой валится на спину и именно поехавшим и выглядит с этим своим стриженым затылком и окровавленной щекой — какая-то пуля, видимо, задела, — а Паша впервые за всё время с его возвращения думает, что этот чёрт на своем месте. Что, несмотря на всё чистоплюйство, Трубецкой всё-таки такой же, как они.  К ним подбегают Рылеев и Апостол. Кондратий, конечно же, тут же на колени перед Серёгой падает и спрашивает обеспокоенно: «Всё в порядке? Серёж, что с тобой?». Сердце Паши совершенно неуместно и по-идиотски ноет, когда Трубецкой приподнимается, утыкаясь лбом в лоб Рылеева, выдыхает: «Всё отлично, Кондраш», — и его целует. Смотреть на этих влюблённых идиотов совершенно нет ни терпения, ни сил, и Паша со стоном поднимается с земли и бредёт в сторону здания. Пустота под рёбрами, что тянет ноющей болью, бредёт вместе с ним. «Всем нам нужен кто-то рядом» - тянет свою волынку Рюмин в его голове, но Пестель достает сигарету и его затыкает. — Это не было засадой, кто-то из присутствующих нас просто узнал и позвонил копам. Странно, что копам, а не в Управление. Трубецкой говорит, но в следующую секунду шипит от боли, потому что Кондратий кровь с его щеки вытирает. И на следующие минуты он просто выпадает из разговора, потому что шёпотом пререкается с Рылеевым о том, использовать заклинание исцеления или нет. Паша не особо прислушивается, но до него долетают обрывки их спора. Кондратий голосует за, Трубецкой — против, потому что каждое целебное заклятье сейчас на вес золота, а это и так заживёт. «Шрам останется», — выдыхает Рылеев, на что Серёга тут же самодовольно заявляет, что с ним он будет чертовски горяч, и получает от Рылеева фырканье и короткое: «Дурак». «И тебе нужен близкий человек не меньше, чем нам», — продолжает гнуть свою линию Мишин голос в черепной коробке, Паша же выдыхает раздражённо и ладонями по лицу проводит. Адреналин, схлынув, оставляет тяжёлую усталость, и шевелиться не хочется совсем, но он поднимается и подходит к Апостолу, что за компом просматривает информацию с флешки, которую они с Трубецким с таким трудом добыли. — Ну что, есть что-нибудь полезное? — спрашивает, но на самом деле ответ не нужен, потому что по охуевшему лицу Апостола видно: есть. Дохрена. Мишель, пристроившийся на столе с другой стороны, шею вытягивает, пытаясь разглядеть текст на экране, но Серж сам всё озвучивает. Откидывается на спинку стула и говорит: — Как мы и думали, я не один такой маг с тремя силами. Управление про нас прекрасно знает и собирает в одно место, чтобы сделать послушных солдат. А тех, кто солдатом становиться не хочет, запирает в Петропавловке для изучения. Трубецкой за спиной  — и когда успел подойти? — матерится, а Кондратий спрашивает: — За той дверью, про которую Миша говорил, они? — Да, проект Триквестр. — Так знак называется, который Бестужев тебе на тату рисовал, — вспоминает Миша, и Апостол кивает. — У Управления с Николя, видимо, логика одинаковая: три силы, три элемента, связанные в одно. Сергей снова в текст погружается, и все какое-то время охуевше молчат, пока Рюмин не выдыхает: — Вы же понимаете, что мы должны их вытащить. Все начинают говорить одновременно, а Паша морщится. Информация эта его совершенно не удивляет, чего-то подобного он от Управления и ждал, вот только ему всё равно нужны тишина и время, чтобы подумать и переварить. Время, и тишина, и часов сто сна. Паша снова ладонями лицо трёт и чувствует, как усталость всё сильнее на плечи давит. Парни по-прежнему говорят, друг друга перебивая, а у Паши сил нет, чтоб даже голос повысить, поэтому он молча из комнаты выходит и идёт к себе. Бесконечные узкие коридоры, как всегда, кажется, над ним издеваются, петляют, всё никак не заканчиваются, и на несколько секунд Пестель себя таким потерянным чувствует, что останавливается резко. Дышит вдруг сбито от накатившей паники, пальцы в кулаки сжимает, и какое-то время просто ждёт, когда мерзкое и совершенно не нужно чувство исчезнет, а потом путь продолжает. А когда до комнаты своей доходит, замирает на пороге. Свет из окна бьёт по глазам, и человек, сидящий в кресле, виден только подсвеченным силуэтом, но Паша узнаёт её сразу. Катя, поджавшая ноги под себя, на пол их опускает, выпрямляется и говорит: — Привет. Ком в горле не дает дышать, но Пестелю удаётся выдавить хриплое: «Привет» и «Мишеля рук дело?». Катя головой качает: — «Кондратия», — отвечает, и Паша хрипло смеётся. Слишком много грёбаных спасителей на его голову. Лаваль же смотрит на него, знакомо выпрямив спину и задрав подбородок, но в глазах такая нежность, что Паша задыхается, встряхивает головой, думает: «Не надо, блять, мне этого не надо», — но сам уже шаг к девушке делает, и следующий, и ещё. У самого кресла замирает, Кате в глаза глядя, а та улыбается и шепчет: — Какой же ты дурак, Паш. Пестель усмехается, согласно кивает и на колени опускается. Кладёт голову на Катины колени и глаза закрывает, когда она зарывается пальцами в его волосы.