Лето-Зима

Грушевого вкус лимонада, и деда жжёт обрезку сада, Потрескивает интересно в костре наше с братьями детство. Как пахнет в сарае солома! Как звонко во всю: «Мам, я дома!» Все взрослые — добрые люди. Казалось, всегда это будет. «Выход» Бумбокс

Сколько себя помнит, Миша обожал жизнь на их даче. С самого его детства почти каждый год их семья спасалась здесь от городского лета, и голова его полнилась кадрами воспоминаний. Под этим крыльцом они с Шуриком и Ленкой как-то устроили штаб: принесли старых диванных подушек, пару фонариков и засели, обсуждая, как побороть соседских мальчишек, таскающих черешню с их деревьев. С этой яблони он как-то упал, но отделался только царапинами. А вот с падением с велосипеда ему не так повезло. Он вспоминает своё изумление от лодыжки, вывернутой под странным углом, и мерзкую щекотку — будто под кожей выводок муравьёв ползает — от маминого сращивающего кости заклинания. Он помнит, как одним летом они с Петей горели тем, чтобы соорудить крылья. Им хотелось летать без всякой магии, только на силе рук и мозгов. Все дни они пропадали в сарае, оборудованном под мастерскую. Тогда Миша даже есть забывал, так был увлечён процессом, Миша сейчас усмехается, удивляясь тому, как Коле удалось убедить их, что эта конструкция не сработает, и никто из них не сиганул с нею с крыши. Он помнит много вечеров у костра с песнями, сотни вёдер дикой земляники и столько же ночей под открытым небом. А теперь помнит и Диму. Чёртового Щепина-Ростовского, который оставил после себя выжженную воронку вместо сердца. И теперь в ней каждый раз что-то оживало, болезненно ворочаясь, поднимая муть тоски и злости, когда Миша вспоминал, как Щепин лежал совершенно голый на гамаке и орал ему какую-то пошлятину, как хохотал громко, откидывая голову, как прижимался ночью во сне, складывая тяжёлые руку и ногу, как пил свой чёртов кофе на кухне, блаженно щурясь от солнца. Десятки проклятых воспоминаний. Особенно хреново было на пляже. Бестужев понял это в первый же день, когда они всей гурьбой повалили купаться, но вместо общего гвалта и смеха Миша слышал Димин крик «Слабо?» и видел его безумную улыбку. Миша тогда сбежал, не выдержав, и больше у воды не появлялся. От вопросов отмахивался тем, что в доме и на участке слишком много дел. Нужно подправить покосившийся забор, довыкорчевать блядский пень, обустроить место для костра и ещё куча всего мелкого и не очень. Дела на самом деле очень спасали, отвлекали от воспоминаний. И сейчас, когда все опять собираются на залив, Миша собирается покрасить сарай. Он очень тщательно к этому делу подходит. Высчитывает нужное количество краски и проверяет объём банок, стоящих в сарае с прошлого года, он валики и кисти придирчиво осматривает и достаёт с дальней полки старые треники и футболку, чтоб хорошую одежду не испачкать. Он всем желает отличного времяпрепровождения и к делу приступает, но оказывается, что уходят не все. Рядом с ним вдруг возникает Маша, берёт кисть и спрашивает: — С какого края начнём?  Бестужев удивлённо смотрит на сестру: — Почему со всеми не пошла? — интересуется. — Хотела побыть с тобой, — и тут же, без перехода, заглядывая ему в глаза: — Миш, что с тобой происходит? Ты, конечно, можешь не говорить, но мы все видим, что что-то не так, и беспокоимся о тебе. Миша замирает, а Маша добавляет: — Не факт, что я смогу помочь тебе с твоей проблемой, но иногда становится легче просто от того, что выговариваешься, — она в глаза его ожидающе смотрит, чуть руку сжимает и просит: — Расскажи. И Бестужев сдаётся. Отставляет в сторону банку с краской и садится на скамейку, опирается спиной о стену сарая. Выдыхает, трёт ладонями лицо и, когда Маша садится рядом, начинает. Рассказывает всё. Про странное знакомство с Щепиным-Ростовским, словно в чёртовом боевике, когда они с Колей, защищая девчонок у бара, ввязались в драку с какой-то шпаной, и Дима ворвался в их неравный бой, словно чертов локомотив. Раскидал всех типов мгновенно, и пока Бестужевы пытались отдышаться и придти в себя, просто предложил выпить. Рассказывает про их не менее странное общение, когда Дима заваливался к нему, не предупредив, и исчезал так же. Рассказывает про те дни, что они провели здесь, на даче. Про то, что сам не понял, как пустил Диму слишком глубоко в себя, привязался к нему, не замечая, что тот взаимностью не отвечал, а теперь уже месяц прошёл с того дня, как он сбежал, а Мише всё так же мучительно и больно. И он просто не знает, что делать. Маша слушает его, не перебивая. Просто в какой-то момент берёт за руку и сжимает её, что есть сил, и держит так, пока Миша говорит-говорит-говорит. Говорит об этом впервые и сам удивляется, как слова складываются в предложения легко и просто, будто помимо его воли, минуя мозг. Будто эти слова ждали, когда Миша их на волю выпустит, и теперь высыпаются кровавыми бусинами прямо на траву. Посмотри! Посмотри, как невыносимо больно и до сих пор совершенно непонятно. Как странно, потерянно, муторно и тоскливо. Когда Бестужев замолкает, Маша его обнимает. Прижимает к себе  — такая маленькая такого большого — и Миша ответно её руками обхватывает, сжимает осторожно, но крепко, потому что боль всё так же скручивает и так хочется, очень хочется её унять. А Маша словно чувствует, по спине его ладонями гладит, в висок целует и крепче к себе прижимает. Потом говорит тихо:  — Помнишь, когда мне было шестнадцать, я устроила всем вам веселую жизнь? Вела себя отвратительно. Вы ещё подумали, что у меня переходный возраст. Миша усмехается и отстраняется. — Мама с папой решили, что хоть у одного ребенка он должен быть, — говорит, не очень понимая, к чему Маша об этом, а она смеётся. — Только это был не переходный возраст, а первая любовь, — говорит. — Я тогда впервые была влюблена очень серьёзно и не по-детски, — она усмехается. — И безответно. Ну, то есть я-то думала, что мои чувства взаимны, летала вначале безумно счастливая, а когда поняла, что это не так, что ни о какой любви речи не идет, думала, умру от боли, — она пальцы Мишины сжимает, а в глазах такое понимание, что ему кажется, будто это она старше на несколько лет, а не он. — Мне было очень больно. Поэтому я была такой злой и непослушной, поэтому возвращалась домой поздно и забивала на школу. Но потом злость ушла, а боль осталась. И все, чего мне тогда хотелось, это лежать, уставившись в стенку, и не шевелиться, не дышать, чтобы эту боль не усиливать. Но потом она перестала быть такой острой, и с каждым днем ее становилось все меньше и меньше, пока я не поняла, что её почти нет. И тогда я встретила Колю. — И теперь ты с Колей. — И теперь я с Колей, — Маша в совершенно влюблённой улыбке расплывается. — И я не говорю, что это всё пройдёт завтра же. Но оно пройдёт рано или поздно. А когда знаешь, что боль не бесконечна, переносить её становится чуточку легче. Она снова Мишину руку сжимает, а тот притягивает её к себе и в макушку целует. «Спасибо», — выдыхает: «Сарай тебе красить не обязательно». — Ну уж нет, — тянет Маша. — Раз вызвалась тебе помочь, то помогу. Поиграем в Тома Сойера и Гекльберри Финна! А завтра ты в знак благодарности пойдешь с нами на пляж, потому что мы без тебя безбожно продуваем в волейбол. Теперь Миша смеётся и с удивлением понимает, что чудовища под рёбрами молчат, не шевелятся, не дышат даже. А ещё так же удивлённо понимает, что его младшая сестрёнка совсем выросла.  А на следующий день он со всеми идёт на пляж.