Лето-Зима

Подбирать слова было некогда, Отступать, бежать назад Просто некуда да. Если ты со мной, Я принимаю бой. Хочешь — буду твой «Я твой» Бумбокс

Семья Бестужевых свято чла традицию загадывания желания в новогоднюю ночь. В их дом эта традиция вошла благодаря Маше, которая была ребёнком мечтательным и верила в силу сожжённой и выпитой вместе с шампанским бумажки. Противиться её вере было невозможно, и ни родители, ни братья с сёстрами не поняли, как сами в это действо втянулись и каждый Новый Год с удовольствием в нём участвовали. Для семьи это была такая возможность устроить в уходящем году небольшой переполох и посмеяться от души. Для Миши же это был предлог устроить мозговой штурм: окинуть взглядом год прошедший, оценить свое положение в настоящем, понять, что ему нужно от года следующего, сформулировать и весь год к этому стремиться. На студенческих вечеринках эта традиция тоже шла на ура и выглядела ещё более сумасшедше: Бестужев даже не помнит, было ли хоть раз такое, чтобы кто-нибудь не подпалил скатерть или не разбил бокал. А он продолжал всё так же оценивать год прошедший и строить планы на будущий. Вот только этот год стал исключением. В этот раз загадывать желание Миша не собирался. Потому что просто не знал какое. Всё, что было важным и ценным раньше, вдруг потускнело и потеряло свой блеск. И ведь дело было не в том, что Щепин потоптался по его жизни своими дорогущими кроссовками, а в том, что Миша впервые влюбился и успел почувствовать, насколько это прекрасно. А ещё успел почувствовать, насколько это больно. От воспоминаний и о том, и о другом до сих пор иногда саднило сердце, поэтому Миша решил, что шампанское в этом году он будет использовать не как жидкость, в которой топят желание, а исключительно как бальзам для сердечной мышцы. Один тост смешнее другого и никаких планов на следующий год! Поэтому, когда брат его окликает и говорит: «К тебе там пришли», — захмелевший мозг не выдаёт ни одной версии, кто бы это мог быть. Миша хмурится, но выходит в прихожую и замирает. Как-то в миг трезвеет. У дверей топчется Щепин-Ростовский собственной персоной, в своём огромном вырви-глаз-цвета пуховике, как и прежде, выглядящий в квартире Бестужевых совершенно неуместно. Будто посреди прихожей взорвалась огромная банка с жёлтой краской. Миша смотрит на это чёртово пятно и отмечает чуть отросшие волосы и улыбку дурацкую. Дима же глядит на него исподлобья настороженно, будто готов рвануть с места и снова скрыться, и на самом деле Миша был бы совершенно не против такого развития событий. Ему хочется сказать «Какого черта?» и «Вали на хрен», ему хочется развернуться и вернуться в комнату к глупым шуткам Каховского и нелепым рисункам на гипсе Арбузова. Вместо этого он подходит и спрашивает: — Зачем пришёл? Дима голову задирает и глазами по лицу его шарит. Бестужев, кажется, чувствует этот взгляд физически кожей и хочет ладонью провести, чтобы сбросить, чтобы не каменеть так лицом, плечами, всем телом. Но Дима ухмыляется, всё так же, блять, на одну сторону и говорит: — Давай поговорим. Миша бровь вздёргивает — серьёзно? — но толкает входную дверь и кивком за неё указывает. Щепин Хмурится, Щепин что-то возразить хочет, но Бестужев поясняет: — В квартире шумно, давай в подъезде, — и Димы не дожидаясь, сам выходит. В подъезде тоже не совсем тихо: внизу гудит какая-то компания, с улицы доносятся хлопки салютов и петард, но Миша поднимается по ступеням на пролёт выше и садится на широкий подоконник. Прислоняется к откосу спиной, руки на груди складывает и на Диму смотрит. Дима же перед ним останавливается и молнию на пуховике дергает вниз, потом вверх, потом снова вниз и так бесконечно и очень нервно. Дима выглядит растерянно и при этом так комично, что Мишу тянет в улыбке расплыться. Растерянный Щепин-Ростовский, с ума сойти! Вот только вся язвительность из Бестужева испаряется, когда Дима голову поднимает и ему в глаза смотрит. И Миша вспоминает, какие у него глаза чёрные и затягивающие, горящие вечно каким-то безумным огнём и с тех пор, как они виделись в последний раз, ни черта не изменившиеся. Бестужев против воли зависает, в эти чёрные дыры проваливаясь, но под ребрами закипает злость. Злость, которой, казалось, давно уже нет, но в том-то и дело, что только казалось. Потому что вот — сюрприз-сюрприз — она снова здесь: обжигает, кусает внутренности, шпарит горячим щёки. Миша, пытаясь ее успокоить, руки на груди сильнее стискивает, вздёргивает бровь и смотрит выжидающе. Дима же желваками играет и так его глазами сверлит, будто череп взглядом вскрыть пытается, но затем вдруг вдыхает резко и говорит: — Я хочу быть с тобой. Бестужев смеётся. Трясёт головой офигевше и переспрашивает: — Что? Дима хмурится, плечами передёргивает, но повторяет спокойно, не отводя глаз: — Я хочу быть с тобой, — выглядит при этом очень решительным и будто к бою приготовившимся, а Миша ушам своим отказывается верить. Какой уж тут бой, когда какой-то бред происходит? — Ты пропал на восемь месяцев, а теперь пришёл со мной отношения заводить? Дима подбородок задирает. — Да, — говорит. Пиздец. — Ты бы еще до пенсии подождал. У Димы лицо идёт морщинами, он губы кусает и аж челюсти сжимает, так старается не отвести глаз. — Мне нужно было время, чтобы подумать. — Восемь месяцев? — Миша усмехается, хотя его тянет рассмеяться. Нездоровый смех клокочет в горле, мешается со злыми словами, но Бестужев лишь тянет язвительно: — Удивительной быстроты реакция. Дима выдыхает шумно и словно каменеет весь, но глаз не отводит, держит удар, как, блять, всегда держал, и это злит ещё больше, потому что Миша ведётся. Опять на всё это ведётся, будто и не было этих чертовых восьми месяцев, будто жизнь в лице этого засранца ничему его не научила. Засранец же наконец глаза отводит и говорит очень тихо, но твёрдо: — Вначале я пытался тебя забыть. Я пиздец как хотел тебя забыть. Столько девчонок перетрахал, блять, не сосчитать, — он кривит губы в чём-то похожем на прежнюю усмешку, но на самом деле выходит лишь её жалкая тень. — Когда месяца через полтора я понял, что ни хуя не работает: ни бухло, ни наркота, ни тёлки; что ты, блять, всё равно в моей голове, что трахая очередную аппетитную задницу, я представляю тебя, я понял, что дело пиздец. И тогда я начал привыкать к мысли, что я гей. Или би, не важно. Важно, что я, кажется, люблю мужика, и с этой мыслью нужно как-то смириться. Смириться, когда всю ебанную жизнь меня приучали к тому, что такие люди — это дно. Что подставлять задницу — это самое последнее дело, — Миша морщится, Дима же скалится, смотрит куда-то в стену над его плечом. — И мне это удалось. Никаких теперь проблем с самоидентификацией, — он глаза на Бестужева переводит и припечатывает: — Я, Дмитрий Щепин-Ростовский, люблю Михаила Бестужева, мужика, который больше меня в два раза, — Дима говорит это вдруг легко и совершенно неожиданно широко улыбается, а у Миши всё внутри переворачивается. Он так мечтал об этих словах, но сейчас слышит и всё, что чувствует, — это боль. Ему так больно, что он зубы стискивает и молчит. Он ничего сказать не может. Дима же смущается, опять отводит глаза и продолжает: — Ну, дальше надо было донести это до матери и пацанов, чтоб уж точно, ну, знаешь, проблем никаких не было. И вот, — он передёргивает плечами и снова на Мишу смотрит: брови вздёрнуты в ожидании, глаза по лицу шарят, и весь он сплошное нетерпение и растерянность. Мише его таким видеть дико непривычно. Его бы такого обнять, к себе прижать, но злость и боль ворочаются в груди, наливают руки тяжестью, бьют в затылок, и Бестужев хмыкает. — Какой основательный подход, — он ничего не может с собой поделать, язвительность в голосе зашкаливает, Щепин же лишь плечами пожимает и продолжает молча ждать приговора. Миша его долго не мучает, качает головой. — Извини, Дим, — говорит. — Прошло слишком много времени, я к тебе уже ничего не чувствую. Щепин вздрагивает, как от удара, и Бестужев с мелочной мстительностью видит в его глазах боль. Дима несколько секунд смотрит на него, не шевелясь, не дыша, кажется, и снова под черепную коробку взглядом проникнуть пытается, затем выдыхает в пол «блять» и трёт ладонями лицо. Смеётся сухо и ломко и говорит «лады, лады», пытается уйти, но через пару шагов возвращается и, не глядя на Мишу, достаёт из кармана мятый лист, кладёт его на подоконник, и Бестужев видит, как у него пальцы дрожат. Миша сам свои пальцы в кулаки сжимает, чтобы не сделать глупость, о которой потом жалеть будет, и смотрит в Димину жёлтую удаляющуюся спину, потом на макушку, потом просто слепо на ступени. Кажется, проходит вечность, когда он вдыхает полной грудью и разжимает пальцы. Берёт лист, разворачивает его и усмехается, потому что с листа на него смотрит он сам, когда-то нарисованный сторожем. Бумага помялась и потёрлась на сгибах, будто лист всё время таскали в кармане и часто разворачивали, линии смазались, но Мишин геройский вид проступает до сих пор. А ещё надпись корявым Диминым почерком: «Любовь к кому-либо — это не просто сильное чувство, это решимость, это разумный выбор, это обещание» Фром. «Решимость» и «выбор» подчеркнуты. Фром с одной «м». Бестужев улыбается и вспоминает книжку, которую он нашел на веранде дачи, которую зачем-то захватил с собой и которая теперь валялась на подоконнике его комнаты. Цитата Фромма, надо же. Сердце пропускает удар и срывается, и Миша следом за ним: скатывается по ступеням, но не добегает и до второго пролета, потому что в него врезается поднимающийся по ступеням обратно Дима. Он тут же цепляется за Мишино плечо и выпаливает: — Хуй тебе, я так просто не сдамся! — скалится при этом, глаза совсем сумасшедшие и выглядит так по-боевому и безумно, что Бестужев замирает и лишь морщится от того, с какой силой пальцы впиваются в руку. — Ничего не прошло ни у меня, ни у тебя, и я тебе это докажу, я… Но Миша совершенно по-хамски затыкает его поцелуем. Просто впивается губами в губы, и, кажется, Щепин скулит, но уже в следующую секунду делает рывок и вжимает его в перила. Отвечает яростно и горячо, и Миша вспоминает, какой он безбашенный и отчаянный. Миша с тихим стоном ему поддаётся, соскальзывает на пару ступеней ниже, откидывает голову и Диму в себя вжимает. Миша обо всех чёртовых восьми месяцах забывает, потому что они — мгновение, они — полная фигня, а важно именно то, что сейчас. То, как Дима его губы прикусывает и как путается пальцами в волосах на затылке, с силой голову притягивая, как матерится шёпотом, отстраняясь глотнуть воздуха, и как, улыбаясь, снова целует. Боль и злость в грудной клетке под его напором отступают, и Миша сдаётся. — Ух ты, — раздаётся за спиной восторженное. Миша выныривает из горячего и душного, оглядывается и встречается глазами с улыбающимся во все щи Бестужевым-Рюминым. За ним маячат Апостол и, кажется, Рылеев с Трубецким. Мишель же смотрит на запыхавшегося Бестужева и сообщает довольно: — Через десять минут Новый год. Леныч нас прибьёт, если мы его пропустим. Поэтому для вашей же безопасности советую продолжить уже в Новом году, — он улыбается ещё шире, бросает заинтересованный взгляд на Щепина и утаскивает всю компанию в квартиру девчонок. Миша же переводит взгляд на Диму. Тот выглядит слегка офигевшим и, к Мишиному удовольствию, совершенно поплывшим. Взлохмаченный, с влажными губами, которые он облизывает и кривит в ухмылке. Бестужев не может удержаться и снова его целует. Глубоко, горячо, жадно и отрывается только тогда, когда Щепин трётся о его бедро и стонет едва слышно. Миша выдыхает шумно, пытаясь собрать мысли, но Димины ладони, забирающиеся по футболку, ни черта этому не помогают. И какое-то время они опять целуются, друг в друга вжимаясь, вот только грозный образ сестры в голове всю эту идиллию нарушает, наконец Бестужев окончательно отстраняется и выдыхает: — Ну что, пошли отмечать и знакомиться? Дима ухмыляется и кивает.