Кровь на снегу

Вести последней ночи дошли до меня своевременно — только проснулась, а мне уже сообщили о том, что случилось ужасное. Соседка в слезах сползла по стене, пряча заплаканное лицо в ладонях. — Густав мёртв! — твердила она. — Волк убил его… Святая Богоматерь, что мы наделали… Я затолкала несчастную в дом, отпоила водой, чудом не отрезвила пощёчиной. А соблазн был велик. Вдоволь наплакавшись, пока я томилась в неведении, Эмили наконец рассказала мне о случившемся. — Мы праздновали, как вдруг это чудовище выпрыгнуло словно из ниоткуда. Чёрный волк с горящими в темноте глазами… Он перегрыз горло Густаву, а точней попросту разодрал его, и как будто забавы ради убил на бегу Ксандера и Хлоку. Кошмарно… Отец Соломон его остановил, а скорее вспугнул — волк какое-то время ещё позверствовал, но сбежал от солдат, когда те его обступили. Надо было послушать его, надо было сидеть по домам, под защитой… Я не могу поверить… — Эмили всхлипнула и опять расплакалась, в исступлении повторяя имя Густава. Я знала, что для неё он был как отец, так что придираться не стала — мне было важно узнать, не убила ли тварь кого-то, кто дорог мне. Не убила. Тут ей повезло куда меньше. Чёрный волк… Признаться, эта деталь лишила меня понимания происходящего окончательно. Моя мать была серой волчицей, уж это я ясно запомнила — так же ясно, как то, как она прижимала меня лапой к полу, когда кусала. Это никак не могла быть она. Обращаясь, я становилась чёрной волчицей. *** Я смотрела на снег, взрытый конскими копытами и звериными лапами, розовый в тех местах, где лежали тела, чёрный — там, где слеталось на пир вороньё. Отец Август тихо молился, женщины плакали, мужчины стояли, потупив взгляд, будто им было стыдно за то, что они ничего не смогли сделать, чтобы спасти деревню. Потрясённая страшным зрелищем, я подняла глаза и увидела, что отец Соломон идёт мимо убитых — он не останавливался посмотреть на них, не читал, как положено священнику, молитв за упокой их душ, но доспехи его, словно зеркала божественной силы, блестели на солнце. — Никогда ещё не встречал зверя, по силе равного этому, — рассуждал он скорее сам с собой или с шествующим подле него солдатом — капитаном, как поговаривали местные, чем с кем-то из перепуганных до смерти сельчан. — У этой твари сильная кровная линия — каждое новое поколение крепче прежнего. Мы должны найти его в человеческом обличии, когда он наиболее уязвим. — Но как? — насупился пуще прежнего и без того озадаченный капитан. — Это может быть кто угодно. — Он бы не смог столько жить, ничем себя не выдавая, — отец Соломон бегло осмотрел собравшихся. — Ищите повсюду. Высматривайте знаки, свойственные нечисти — уединение, тягу к колдовству и чернокнижию, подозрительное поведение, странные запахи. Ваши дома обыщут, — он повысил голос. — Всё тайное станет явным. Если вы невиновны, вам нечего бояться, если же вы повинны, клянусь перед Всемогущим Господом — вы будете уничтожены! Тут раздался надрывный кашель. Капитан, до того величаво кивающий словам отца Соломона, ринулся на звук. — Он ещё жив! — дрожащим от волнения голосом вскричал он, склонившись над раненым соратником. — Кто-нибудь, принесите воды! Живее! Роксана закопошилась с ведром, но отец Соломон одним своим взглядом поверг её в оцепенение. Это был непреклонный и мрачный взгляд. Молча выдернув меч из ножен одного из своих людей, он подошёл к раненому и, к ужасу стоящего рядом с ним на коленях воина, направил на беззащитного остриё. — Он был укушен в ночь Кровавой Луны. Это значит, мы должны… — Он мой брат! — отчаянно и яростно перебил его несчастный. Взгляд отца Соломона остался жёстким, но я различила в нём странный блеск. Не одна лишь решимость довести начатое дело до конца омрачала его лицо — он был огорчён. Поколебавшись лишь миг, отец Соломон убил раненого. Звук, с которым лезвие пронзило его, я запомню на всю свою жизнь, и, похоже, не я одна — отовсюду послышались стоны досады и изумления. — Укушенный в ночь Кровавой Луны обречён на проклятие! — объявил отец Соломон во всеуслышание, после чего вновь обратился взглядом к капитану, который не мог скрыть слёз. Отец Соломон вперился в него взглядом, стойким и неотрывным, но в то же время выражающим столько потаённых, будто бы скованных в лёд, но по-прежнему живых чувств. Он сжал локоть своего солдата — недолгое прикосновение, послужившее знаком сочувствия, а точнее, того его безмолвного, краткого проявления, на которое он только мог быть способен. После этого отец Соломон быстрым шагом покинул собравшихся, оставив каждого наедине со своими думами и мертвецами. *** В церкви слабо горели свечи, их пламя дрожало, откидывая на стены тени, похожие на причудливые фигуры каких-то людей. Перекрестившись, я миновала скромный алтарь и скрылась от глаз немногочисленных прихожан в темноте небольшой исповедальни. Здесь было тихо, спокойно, почти хорошо — пахло ладаном и цветочным маслом. Этот запах мне хорошо знаком — запах церкви и отца Августа. Интересно, о чём он думает? Чем он встревожен больше всего? Я всегда его знала, как человека, которому печали других больнее и ближе собственных. Это отец Август в своё время позаботился о том, чтобы меня не сочли изгоем, хоть он и был тогда совсем ещё юн. Он учил меня грамоте, пока мать бездельничала и напивалась. Он обратил внимание сельчан на моё горе, когда я была оставлена — воззвал к их милосердию, чтобы те помогали мне, кто чем может, и мать мою пожалел, будто та пропала в лесу, а не ускакала, как жук навозный — впрочем, в то, что мать моя умерла в лесу, он сам верил. Отец Август выставил меня бедной потерянной девочкой, когда мог обратить на меня всеобщую немилость и презрение. Священнику это подвластно. Особенно в отношении детей сумасбродов вроде моей мамаши. Помню, когда мне было слишком страшно оставаться в пустом доме (боялась я не того, что он пуст, а что мать вернётся), он позволял мне остаться на ночлег в церкви. В ночи обращения я, конечно, не была способна на это — освящённая земля бы испепелила меня. Если честно, я и в обычные дни и ночи чувствую себя в церкви дурно, однако же всё равно захаживаю сюда время от времени. Может быть, тело и недомогает тут, но зато духу легче. И всё благодаря отцу Августу. — Святой отец… — Да, дитя моё? Я пыталась собраться с мыслями. Я не знала, о чём хочу исповедоваться — не перед Богом, что от меня отвернулся, а перед ним. И я знала… Да, в то же время я знала. Но как это выразить? Все мои опасения, подозрения и тревоги, ту ношу, что я несу с ранних лет, никому не смея о ней рассказать. Проклята ли я? Очевидно, да. Но вот виновата ли? Боже правый, я так устала… Устала от страха за себя и тех, кого люблю, от двойной жизни, от неизвестности, страха привязываться, попыток держать эти самые привязанности под контролем, ни с кем не сближаться. Чем я заслужила такую мать? Чем я заслужила жизнь в горе и вечном самоизгнании? Я была совсем девочкой, когда меня обрекли на эту паршивую жизнь, и с тех пор я не знаю покоя. Как говорить об этом, если одно только слово способно обречь меня на смерть? Почему я так боюсь смерти? Зачем держусь за такую жизнь? Я скрываю горечь за едкостью, жажду любви за отвращением к людям. Да, мой образ жизни и моя осторожность помогли мне не вырасти наивной, мыслить трезво, со стороны отличая достойных людей от жалких, великодушных от мерзких. Я не ищу признания среди лицемеров, лжецов, ханжей и ублюдков, но те, кто мне близок, все те, кого я люблю… проклянут меня вновь, узнав кто я — и никакие мои слова, никакие поступки не помогли бы. Отец Август, перекрестившись, решит, что все слова мои, идущие от сердца — дьявольское сладкоречие, а Сезар пожалеет о том, что позволил мне стать его близким другом. Я не знала, что мне сказать, так что просто заплакала. Просто заплакала от переизбытка всех этих чувств, с коими я живу так давно. Живу и никак не могу ужиться. — Что такое, Николетт?.. — встревожился священник, теряя свой успокаивающе возвышенный вид. — Ничего… Ничего, отец Август, мне просто… страшно. — Господь милосерден и многомилостив, Он убережёт тебя от всякой беды. Ничего не бойся, дитя. Нет, мой милый. Господь меня не уберёг. *** Вечером люди отца Соломона обыскивали мой дом. К счастью, в нём не нашлось ничего подозрительного — он сам по себе довольно-таки пустой, волчий запах же сокрыт тёплым запахом шерсти и краски для пряжи. Беда обошла меня стороной, но надолго ли? Теперь я знала, что отец Соломон — не надутый индюк, а сила, с которой нужно считаться. Такой человек, как он, не остановится, встретив на пути преграду. Он беспощаден, так как способен убить даже близкого человека, будь то соратник или же мать его детей. Он опасен. Не верю, что я — охотящийся в Даггерхорне оборотень, не хочу в это верить, но, как бы там ни было, я должна быть готова к жестокой схватке. Может быть, моя жизнь и ничтожна, вот только она — моя. Никому не позволю прервать её, кроме себя самой, никому не позволю так нагло ею распоряжаться. Я должна уничтожить отца Соломона прежде чем он уничтожит меня.