***
— Почему тебе больше некуда возвращаться? — темноволосый лежит на спине на койке, согнув ноги в коленях и сложив на груди ладони. Чанбин повернул голову на Феликса, сидевшего на койке у противоположной стены. — Хотя зачем я спрашиваю, — проговорил лежавший парень, повернув голову на девяносто градусов и уставившись в потолок, — Ты же галлюцинация, какой мне есть смысл спрашивать, почему тебе некуда возвращаться? Моя голова и есть твой дом. — Я сделал кое-что, чего не должен был делать, — спокойно сказал Феликс, проигнорировав рассуждение Чанбина, — Точнее… Я думаю, что был обязан сделать это с точки зрения морали, но мне категорически запрещено это делать. — Это как у машинистов поездов? — рыжеволосый с недоумением посмотрел на парня, — Они не имеют право тормозить не на станции, если не уверены, что на железнодорожном пути находится именно человек. Они сбивают множество животных не из-за того, что они «кровожадные убийцы», — Чанбин повернул голову к Феликсу, — Просто за спасенную жизнь они напишут миллионы объяснительных, почему применили экстренное торможение. Тогда рыжеволосый и почувствовал себя тем самым машинистом поезда, сидящим в кабине, наблюдающим за тем, как олень, забежав в колею, бежит вперед от поезда, не понимая, что ему нужно просто выйти из нее. А Феликс применяет экстренное торможение, дожидаясь, когда перепуганное животное вернется в лес.***
Во дворе клиники располагался прекрасный сад. По мощенным тропам гуляли пациенты: те, кого и отличить нельзя от здоровых и те, кого уже сложно понимать. На скамейке сидела пожилая женщина и ее сын неопределенного возраста; иногда ты просто можешь определить, что человеку от двадцати пяти до сорока пяти лет и это самое точное, что ты можешь сказать. — А ты знала, что бесцветные зелёные постели ужасно грубы? Они мне сказали, что макароны с гитарой отвратительны, хотя они похожи на фасоль, ну не дураки ли они? — достаточно эмоционально высказал мужчина, но мама лишь улыбалась ему. Шизофазия не позволяет окружающим понимать его: он правильно строит предложения, но слова его не несут никакого смысла в совокупности. Чанбин смотрит на эту маленькую семью и понимает, что для счастья не нужно чего-то сверхъестественного; не нужно понимать все то, что говорит твой близкий, нужно только понимать его эмоции, чувствовать то, что лежит на его душе. Парня охватывает мелкая дрожь: он переживает. Вот-вот он увидит свою маму. Возможно, в последний раз. Маму, которая тратила все свои деньги на лечение сыну, ночами рисовала работы на какой-то очередной конкурс в школе Чанбина. И ему стыдно, что он так обходится с самым родным ему человеком, воспитавшим его в одиночку. Парень хотел быть идеальным сыном, учиться в университете, гордо сфотографироваться с дипломом в руках рядом с мамой. Но он стал без пяти минут погибшим юношей, который не проживет дольше недели. — Переживаешь? — сказал Феликс, положа руку на плечо Чанбину. — Если я буду тебе отвечать, то меня воспримут за психа, — парень запнулся и посмотрел на рыжеволосого, иронично поднявшего брови, —Ах, да, точно. Забылся. В полной тишине они дошли до скамейки, находившейся в самом дальнем углу парка. Чанбин сел и откинулся на спинку, закрывая глаза. Вспомнив, что пришел сюда не один, он открыл глаза и стал вертеть головой в поисках Феликса. — Да тут я, тут, — послышалось из-за спины. Чанбин повернул голову и увидел рыжеволосого, сидящего на земле, облокотившись на могучий ствол дерева. Волосы Феликса растрепал весенний ветер, а веснушки казались еще более яркими и солнечными, чем обычно. Чанбин был очарован пейзажем. А может просто одним Феликсом, — Я буду здесь, я не ухожу, не переживай. Парень не успевает что-либо ответить. — Чанбин? — он слышит мягкий женский голос и быстро разворачивается. Он видит осунувшуюся маму с исхудавшим лицом и красными от слез глазами; он видит, как трясутся самые нежные и родные для него руки. Чанбин подскакивает, подлетает к женщине в несколько шагов и заключает ее в объятья, едва сдерживая слезы. Он чувствует, как его плечо становится мокрым, ведь мама уже не в силах сдерживать влагу, катящуюся из глаз, хотя минутой ранее она была уверена, что слез, чтобы плакать, уже не осталось. Женщина отстраняется и улыбается, вытирая воду с щек. — Что-то я расклеилась, знаю же, что ты не любишь слезы, — мама болезненно улыбнулась, а у ее глаз заиграли морщинки. Чанбин сам едва сдерживал влагу, норовившую скатиться по щекам. Он мягко обхватил пальцами руку своей матери и потянул ее к скамейке, усаживая. — Я не буду спрашивать зачем ты это сделал, — сказала женщина, мягко поглаживая большим пальцем тыльную сторону ладони своего сына, — Как ты? — Для человека, которому осталось жить меньше недели, весьма сносно, — горько улыбнулся Чанбин. Женщина тоже улыбнулась ему, поглаживая, как в детстве, щеку парня. — Ты хорошо справлялся, ты у меня такой молодец, — здесь же юноша не выдержал: из его глаз покатились слезы. Он обнял мать, уже не сдерживая всхлипы и эмоции. Женщина мягко похлопывала его по спине, продолжая улыбаться все с той же нежностью и любовью, — Ты один из самых сильных людей, что я знаю. Я безмерно горжусь тобой, сынок, — дрожащим голосом прошептала она, — Это может быть наша последняя встреча, — женщина запнулась, сделала паузу, чтобы перевести дух, — Но я хочу, чтобы ты знал до своего последнего вздоха, что я люблю тебя и не считаю в чем-то виноватым, — мама отстранилась, показала свои глаза, полные слез, потрепала по голове сына, — И ты не вини себя ни в чем, я же знаю тебя, ты можешь начать себя накручивать, — они тихо посмеялись, хотя ничего смешного в сказанном и не было. Смех — защитная реакция их обоих, — Ну же, иди ко мне, — женщина раскрыла руки для объятий, а Чанбин прижался к ней, уткнувшись в плечо. Несмотря на все это, сейчас он мог только улыбаться и прижиматься к матери все крепче и крепче, под ее шепот чего-то в духе «ты меня сейчас задушишь», что вызывало тихие смешки у них обоих. Чанбин положил подбородок на ее плечо и открыл глаза. За спиной женщины в нескольких метрах от скамьи он увидел Феликса с красными от слез глазами и счастливой улыбкой.***
— А если ты вдруг уйдешь? — внезапно начал Чанбин, сидя на кушетке рядом с Феликсом. — Если мне придется уйти… — парень сделал паузу, напряженно смотря куда-то в стену, после чего перевел взгляд на Чанбина, — Если мне придется уйти, то ты забудешь меня. — Но я не хочу забывать тебя, — тихо сказал юноша. Он не понимал почему привязался к этому рыжеволосому парню, которого видит один он; Чанбин понимал только то, что Феликс может и быть плодом его воображения, но в любом случае без него он уже не сможет нормально доживать свои последние дни. Он перебирает нервно пальцами белую больничную одежду в нелепый голубой цветочек думая лишь о том, что сейчас больше всего хотел бы гулять по полю, что наполняет воздух запахом лаванды, сжимать тонкие холодные пальцы Феликса. Когда ты стоишь у обрыва, когда в жизни происходит черт пойми что — ты учишься улыбаться; улыбаться искренне, по-детски наивно. Не думая о том, что будет завтра, не боясь смерти своей и близких людей. Но сейчас Чанбин лишь нервно перебирает больничную одежду, походящую на пижаму, а через пару дней его просто не будет в этой палате и вообще в этом мире. По крайней мере, живым. Феликс подходит к прикроватной тумбочке и находит в ней листы формата а4 и какие-то письменные принадлежности: уже не пишущие ручки, затупившиеся или сломанные карандаши. Рыжеволосый протягивает их Чанбину. — Давай напишем нашу историю? Нашу. Это простое притяжательное местоимение, состоящее из каких-то четырех букв заставило словно все перевернуться внутри парня, принявшего от Феликса бумагу. Это такое непривычное для него слово. Так задуматься, его очень давно не объединяло что-то с кем-то, кроме мамы. А уж тем более с человеком, галлюцинацией, — уже не важно, на самом деле — с чем-то, что стало невероятно важным. Они писали на бумаге описание внешности Феликса, Чанбин упорно пытался сосчитать его веснушки. Они смеялись, оставляли какие-то нелепые узоры по краям листа. Рыжеволосый старался позировать для рядом сидящего парня, чтобы тот смог его нарисовать, но Феликс не мог усидеть ровно, за что Чанбин мог легонько ударить его по макушке карандашом. Больничная палата была удивительно переполнена жизнью, несмотря на то, что в ней находились два человека, до гибели которых оставались считанные часы.***
— Феликс, — шепотом позвал парня Чанбин, поворачивая голову к койке у противоположной стены, — Феликс, ты спишь? — Я вообще никогда не сплю, — ответил он, так же поворачивая голову к юноше. — Я не могу уснуть; пожалуйста, обними меня. Чанбин протянул руки к Феликсу, зазывая в объятья. Самому Чанбину это казалось странным: он никогда не был тактильным человеком, никогда не был человеком, желавшим просыпаться и засыпать в чьих-то руках. Но сейчас он действительно не мог уснуть, когда Феликс находится в таких далеких метрах четырех от него. Рыжеволосый встал и не задумываясь направился к койке Чанбина, садясь на ее край. Однако парень взял Феликса за запястье и потянул к себе, заставляя того лечь рядом. — Я боюсь того, что ты уйдешь, даже больше, чем смерти, — прошептал Чанбин, прижимаясь к груди рыжеволосого. Феликс машинально положил руку на талию юноши, прижимая того к себе крепче, а затем уже только задумавшись над тем, что он делает. — Если мне вдруг придется уйти, то это будет очень срочно, но я все равно вернусь к тебе, — рыжеволосый поцеловал Чанбина в лоб, — Верь мне, пожалуйста. Но ответа не последовало. Феликс немного отстранился, чтобы посмотреть уснул ли парень. И действительно: стоило рыжеволосому прийти к Чанбину, тот тут же уснул, словно Феликс был для него успокаивающим чаем с ромашкой. Парень невероятно красивый, когда спит. Его лицо расслаблено, но губы все равно словно трогает легкая улыбка, такая непривычная для окружающих и самого Чанбина. Черные волосы его падают на глаза, а Феликс как в самой банальной дораме убирает со лба локоны. Но было кое-что нетипичное: ладонь и запястье рыжеволосого стали внезапно прозрачными, словно хрустальными. «Пора». — Чанбин, прости меня, пожалуйста, — по щеке Феликса покатилась слеза. И он растворился, словно его никогда и не было в этой палате.***
Чанбин проснулся с невероятной головной болью один в холодной постели. Он зажмурился, после чего открыл глаза. Парень сел на койку и провел ладонями по белоснежной простыни. Он чувствовал что-то не то; словно последним, что было перед сном, был разговор с мамой. Юноша бросил взгляд на прикроватную ветхую тумбу и увидел на ней листы бумаги. Он протянул руку и взял их. Парень рассматривал листы, исписанные тусклым затупившимся карандашом оранжевого цвета; исписанные неровным, но таким живым почерком двух разных людей. Чьей-то дрожащей рукой и чьей-то рукой крепкой. Описана чья-та первая встреча в толпе людей, вторая — заставившая кого-то просто отключиться. Чанбину все кажется смутно знакомым, тем, что должно заполнить дыру в его сердце. Он переворачивает лист и видит неумело нарисованный портрет; ломанные линии, нарисованные дрожащей рукой, образующие на листе бумаги смутно знакомое лицо. Чанбин проводит пальцами по тусклому рисунку, видит на щеках парня, изображенного на портрете, веснушки. Юноша обращает внимание на фразу, написанную в углу листа: «Когда-нибудь я обязательно сосчитаю все твои веснушки». Пальцы Чанбина разжимаются, а бумага плавно летит на пол, издавая какие-то шуршащие звуки. Парень знал, знал, что в его жизни были чьи-то сводящие с ума веснушки, было что-то, не позволяющее их сосчитать. Но он не помнил, что. Он смотрит на койку и старается вспомнить им забытое что-то важное. Чанбин дрожащими руками поднимает листы и перечитывает, перечитывает чью-то странную историю, начиная с каждым разом в ней все отчетливее видеть самого себя. И если к прочтению седьмому он был уверен, что он писал своими руками это, то он искренне не понимал что за человек еще писал на бумаге; не понимал о ком они писали вдвоем. Чанбин откладывает листы на простынь рядом с собой, упирается локтями в колени, давит на виски указательными пальцами, стараясь заглушить шум в ушах. Гул нарастает и парень не знает, куда от него сбежать. Он хватает подушку и пытается зажать ею уши, но тише не становится; она летит в противоположную стену. В голове внезапно возникает картинка, как Чанбин лежит в этой самой койке в объятьях какого-то парня. Он вскакивает и смотрит на белоснежную, немного смятую постель. Его виски снова пронзает острая боль, из-за которой темнеет в глазах. Он пытается понять откуда эти воспоминания, кто этот человек рядом с ним, почему именно его так старательно вырисовывает в памяти мозг, но снова появившийся шум в ушах заглушает его мысли. Чанбин в панике резко тянет за покрывало, роняя подушку, одеяло и все то, что лежало на койке, на пол. Листы вновь разлетаются по палате, а к его ногам падает тот самый портрет. Ему больно. Он чувствует, что голова вот-вот взорвется. Он не понимает ничего из происходящего и впервые так хочет что-то узнать. Его состояние уже на грани истерики: он толкает руками койку, что на своих хлипких колесиках уезжает к окну и ударяется о стену, из-за чего раздается звук чудом не разбившегося стекла. Чанбин переворачивает тумбочку, на которой стояла подставка с карандашами, а рядом с ней лежал уже знакомый оранжевый карандаш. Тумба тяжело заваливается на бок, издавая какой-то хруст; карандаши, словно град, тяжело рассыпаются по полу. Он падает на колени и сжимает ладонями голову, пытается заглушить шум в ушах. Сквозь гул Чанбин слышит, как громко, с хлопком, открывается дверь. И больше он не слышит ничего.***
Чанбин еле открывает глаза и понимает, что не может пошевелиться: его запястья и щиколотки закреплены какой-то тесьмой. Будь у него силы, он попытался бы выбраться из оков, ведь это всего лишь какая-то ткань, не сложно, хотя она и может оставить на коже ожоги от трения, шрамы которые будут с ним всю жизнь. Хотя, упс. О какой жизни может идти речь, когда у Чанбина счет уже идет на часы? Парень с трудом поворачивает голову и видит палату, озаренную солнечным светом; видит окно, за которым все деревья такие зеленые, такие живые, так радостно тянутся листочками к солнцу, а небо такое голубое, такое чистое. Из окна веет ветер и пахнет лавандой, словно за ним то самое поле, по которому он хотел гулять, держа кого-то за руку. Но Чанбин не знает, что в палате, в которой стены обиты войлоком, нет окон; нет солнца, ветра, аромата лаванды. Есть тусклый свет одинокого светильника у потолка, влажный душный воздух и запах медикаментов. Он слышит тихие шаги и поворачивает голову на звук. Чанбин видит рыжеволосого парня, что медленно идет, словно плывет по воздуху. Лишь когда незнакомец подходит почти вплотную к койке, он замечает веснушки на его щеках. В этот момент в Чанбине что-то переворачивается. — Феликс? — Ты помнишь меня? — с надеждой спрашивает рыжеволосый. — Нет, я видел какие-то записи и подумал… Повисло молчание. И сломалось что-то внутри у каждого из парней, ведь одинаково больно ничего не помнить и быть единственным, знающим всю правду. Феликс не мог смотреть на такого Чанбина, ему было слишком больно. Он хотел видеть его улыбку и слышать смех, дразниться, не позволять считать веснушки и так далее. Но такой болезненный Чанбин, прикованный к кровати во всех смыслах этого слова, заставляет страдать. И он не может этого терпеть, из-за чего начинает развязывать тесьму, так туго стянувшую кожу парня. — Ты что делаешь? Они же заметят, — Феликс на это лишь помотал головой, освобождая щиколотки и запястья Чанбина, — Я умираю, да? — внезапно спросил юноша у рыжеволосого, заставая того врасплох. Феликс смотрит в глаза Чанбина, такие уставшие и красные и понимает, что не может врать ему, поэтому медленно кивает. — Ну и хорошо, — сказал парень, мягко улыбаясь и роняя слезу на белоснежную подушку. Феликс встает на колени рядом с койкой и смотрит в глаза Чанбина еще пристальнее, так внимательно, ищет на дне этого омута что-то смутно знакомое, словно знает этого человека целую вечность. Хотя, почему «словно»? Феликс приближается к лицу юноши, заставляя того почувствовать холодное, но такое обжигающее дыхание, что хочется прикрыть глаза и просто ощущать присутствие этого невероятно родного человека рядом. — Ли Ёнбок. Мое настоящее имя — Ли Ёнбок, — Феликс провел большим пальцем по щеке Чанбина, смахивая слезы и мягко улыбнулся. А Чанбину уже было все равно на его имя, на то, кто он: парень поддался вперед и своими губами коснулся губ рыжеволосого, закинув руки на его шею. И Феликс не был удивлен действиям юноши: они словно родственные души всегда будут стараться стать единым целым. Ёнбок сминает губы, на которых остался привкус крови, мягко целует их, а Чанбин неумело отвечает ему. В это мгновенье палата была наполнена жизнью так, как никогда ею не была наполнена: в их мире не существовало страха смерти, боязни того, что будет потом. В голове Чанбина стали всплывать словно фотокарточки забытых моментов, словно пластыри на его израненную душу. Как они увидели друг друга впервые, как Феликс пришел к нему во сне, как они вместе дурачились, пока писали свою историю. Чанбин вспомнил, как засыпал в объятьях этого рыжеволосого парня и чувствовал себя действительно счастливым. По его щекам покатились слезы, оставаясь и на коже Феликса тоже. Рыжеволосый отстранился и мягко улыбнулся, вытирая воду с щек юноши. — До встречи, Чанбин. И все погрузилось во мрак.