Приговор Персефоны

Иногда Персефоне нравилось задавать себе вопросы, начинающиеся с «если». Например: если бы она не подняла руку на лекции, Аид заинтересовался бы ею? Если бы ничего не случилось в вечер аукциона, она оказалась бы в Эребе? Или, опять же: если бы она не согласилась на стажировку, была бы она счастливее? На многие вопросы нашелся бы ответ. Только со временем. А в Эребе время всегда было в избытке. Первая неделя, проведенная там, оказалась самой длинной в жизни Богини Весны. Может быть, из-за неизменного освещения или меланхолии душ, живущих там. Или, может быть, из-за самого Аида, который в своем непоколебимом спокойствии сидел на троне каждый день, не говоря ни слова больше, чем было нужно, не теряя ни секунды на то, что он считал очевидным или бесполезным, иногда даже не шевелясь и не моргая. Аид. Какой же он был большой загадкой. Он знал, как быть самым внимательным партнером в частной жизни, а потом становился ледяным на публике. Он называл ее Корой, например, тем же прозвищем, которым пользовались мама и друзья Персефоны; а на следующий день, появившись при дворе, он снова казался сверхъестественным существом, которое властвует в загробной жизни, без всяких видимых эмоций. Персефону все это нисколько не беспокоило. Аид был королем, и она могла понять его стремление отделить личную жизнь от трона. Она и сама была бы ужасно смущена, если бы он в Суде оказал ей особое внимание или даже поздоровался с ней. Это было бы неправильно для него, и даже для нее. Однако Персефона не могла отрицать, что всякий раз, когда Аид входил в зал, ее охватывало беспокойство. Видя его в черном хитоне, с плоским взглядом, она чувствовала себя подавленной, как и в первый раз. Это была его сила, она знала, но ей не нравилось это чувство, и теперь она понимала, что и Аиду оно тоже не нравилось. Это был неоправданный страх, который, возможно, мешал ей делать свою работу. И вот еще один вопрос, который ей нравился: если бы она не чувствовала себя такой неполноценной, была бы она более активной? Стала бы больше участвовать в слушаниях? Короче говоря, если бы Персефона не превращалась в крошечную куклу в углу зала Суда каждый раз, когда входил Аид, была бы она более полезной стажеркой? Ей нравилось говорить «да», но на самом деле Персефона этого не знала. В Эребе действительно можно было легко заблудиться, и не только на физическом уровне, гуляя по Диту. Вполне можно было потерять и чувство реальности. Даже рассудок потерять, и, возможно, именно поэтому Бог Мертвых делал всё возможное, чтобы сохранить свой ум математическим и строгим. Так вот Персефоне казалось, что всё течет вокруг нее, а она вместо этого заблокирована, не зная, что делать. Ее собственная уверенность в себе, которую она всегда любила, исчезла. Всякая уверенность в ее тайнах исчезла. И это действительно что-то говорило по сравнению с Богом, чья особенность заключалась именно в уверенности и определенности. Казалось, Аид крадет её у Персефоны. Чем больше он был в чём-то уверен, тем менее уверенной была в своём положении Богиня Весны. Это являло глубокую несправедливость. Но главенствовало тут одно сомнение, которое доставляло Персефоне больше всего хлопот: Аид уже несколько раз говорил, что будет признателен ей за другую точку зрения. Но чувство страха всё не исчезало, так могла ли Персефона когда-нибудь выразить себя иначе, чем Неумолимый, хотя бы для того, чтобы дать ему совет? К счастью, чтобы получить ответ на этот вопрос, Богине Весны не пришлось долго ждать… * Есть два ингредиента для победы даже над самыми иррациональными страхами: правильное время и правильный повод. Оба предстали перед Персефоной через несколько дней, вечером в Суде. До закрытия слушаний оставалось всего ничего. Все живые уже устали за день, отвлекались и мечтали о скором отдыхе. Стажёры, кроме всего прочего, были весьма утомлены: у Орфани, например, сильно болела голова. Персефона вздыхала. Она тоже устала, но все еще боялась показать это, в отличие от своих коллег. Вот почему она стояла прямо, всегда собранная, притворяясь полной сил, даже когда они уже почти иссякли. Она героически старалась быть внимательной, даже в такой скучный день, как этот. Честно говоря, все слушания нынче оказались простыми и скучными. Она глянула на Аида, все ещё боясь смотреть на Владыку слишком пристально, и увидела его спокойным и размеренным, серьезным и неподвижным. Таким он был с самого утра. И тут, наконец, объявили о последнем слушании. Казалось, все проснулись, чтобы быстрей добраться до конца рабочего дня. Никто не ожидал, что на скамью подсудимых явятся сразу три души. Мужчина, молодая женщина и ребенок, и Персефона подумала, что это семья. Они были серые, печальные, как все тени. Мужчина, самый старший, с бородой и вьющимися волосами, густыми и темными; женщина-блондинка, лет двадцати пяти, весьма миловидная, и, наконец, маленький мальчик, не старше шести лет. Он робко смотрел на всё из-за слишком длинной тёмной челки. Была только одна причина, по которой души кучей являлись на Суд: они погибали вместе, по одной и той же причине. Например, в авиакатастрофе. Часто это были сложные случаи, потому что требовалось выяснить: кто виновник массовой гибели, кто ни при чем, кто самый страшный грешник, кто невинен, как бабочка, и так далее. Так что сейчас появился не тот случай, какой Судьи хотели бы разбирать за пять минут до конца рабочего дня. Поэтому первая реакция стажеров на явление сразу трех подсудимых была – закатить глаза и молиться, чтобы всё скорее закончилось. Измученная Персефона старалась не выказывать нетерпения и завернулась плотнее в свой пурпурный пеплос. Она выключила диктофон, сунула его в сумку и посмотрела на Аида, надеясь увидеть у него хотя бы легкое раздражение. По крайней мере, она думала, что он пошевелиться, чтоб удобнее устроиться на троне, расслабит руку, держащую двузубец, или просто дернет бровью... но ничего. Не было ни малейшего признака усталости, скуки или нетерпения. Он выглядел так, будто мог оставаться на троне полумертвым целую вечность. Персефона отпустила взгляд, в сотый раз убеждая себя, что не может соперничать с мощью и решимостью древнего Кронида, и таким образом подпитывая чувство благоговения, которое она ежедневно испытывала на рабочем месте. Тем временем три души ждали разрешения говорить. Эак дал его: - Каковы ваши грехи, смертные? Обычный вопрос, обычный ритуал, который повторялся тысячи лет, неизменный. Души ответили не сразу, словно не зная, с кого начать. Они смотрели друг на друга и не поднимали взгляды на трон, как любая другая душа. Это заняло так много времени, что Эак начал терять терпение, в то время как Аид, очевидно, ждал неподвижно и безразлично. - Смертные, говорите! Каковы ваши грехи? Бедняги испугались и вздрогнули, опустили головы в знак покорности. В конце концов, что-то в них изменилось. Молодая женщина и мужчина продолжали смотреть друг на друга, молча, в нерешительности, а вот ребенок осмелился. Он был так мал ростом, что не мог видеть поверх деревянных перил скамьи подсудимых; он оперся на них обеими руками, попытался подтянуться и тихо заныл: - Где я? Персефона почувствовала, как сжалось ее сердце, и другие стажеры отреагировали точно так же. Особенно Орфани, совершенно неспособная скрывать свои эмоции. Эак был самым чутким из судей, и поэтому именно он смягчил свой голос. Во всяком случае, он не был более великодушен только потому, что стоял перед ребенком: он был откровенен, честен и формален, как будто разговаривал со взрослым, только немного терпеливее. - Ты умер, человек. Теперь тебя судят в Подземном мире. - Ой, - мальчик произнес это таким тихим и невинным голосом, что Персефоне пришлось отвернуться, чтобы не умереть от переполнявших ее чувств. Это был не первый ребенок, которого Богиня Весны видела в Суде Аида, но все остальные были мертвы после долгой болезни, и более или менее они понимали, что умерли. Однако, большие, испуганные глаза и тонкий голос этого мальчика давали понять, что он умер внезапно. Повернувшись, Персефона увидела Аида, и это оказалось еще хуже, чем смотреть на юного обвиняемого: Бог Мертвых все еще оставался бесстрастным. Как он мог? Как? Одинаково холодный взгляд, для убийцы и для невинного ребенка. Никаких чувств, сострадания в черной пропасти его почти слепых глаз, в его расслабленных плечах, в его безжалостном черном двузубце. - А где моя мама? Смятение ребенка начало ранить сердца всех, даже других душ, ожидающих Суда. - Твоя мать все еще жива, - терпеливо объяснил Эак. - Ее не будет здесь еще много лет, тебе придется подождать маму. А теперь говори про свои грехи. - Мои? Но что? Я не знаю… Теперь мальчик застенчиво спрятался за перилами. По тому, как он опустил брови и скривил губы, Персефона поняла, что он вот-вот заплачет. И вот пришло её правильное время, правильный повод. Персефона никогда, никогда не осмелилась бы заговорить, ни за какую другую душу, ни по какой другой причине. Но ради этого ребенка - да. Потому что никто ничего не делал, потому что души взрослых не были достаточно храбры, чтобы говорить перед Неумолимым, потому что судьи не объясняли ситуацию так, чтобы ребенок мог понять, и потому что Аид был чертовски бесстрастен, как всегда. - Эй, малыш! Не бойся, я тебе помогу. Вот так Персефона преодолела свой страх: один вечер, в один миг, для ребенка, потому что она знала, что если бы она не сделала этого, то никто другой не сделал бы… * Аида невозможно было застать врасплох. Обычно он предпочитал не вмешиваться, и именно поэтому он мог оставаться неподвижным в течение нескольких дней, не будучи тронутым самыми драматичными слушаниями. Точно так же он никогда не вмешивался, чтобы развеять страх Персефоны. Не только потому, что это была ее первая неделя здесь, но и потому, что такова была его природа. Бог Мертвых никогда не навязывал себя, никогда не бросался в дела, потому что такова была его стратегия во всех аспектах жизни: ждать подходящего момента. Смерть не бежит. Смерть назначает встречу и уважительно ко всему относится. Она приходит не рано и не поздно. Можно сказать, что смерть не убивает: смерть забирает душу, когда она перестаёт быть живой. И Аид был таким же: он не бежал, не торопился в достижении своих целей, потому что был уверен: цели сами придут к нему. Страх Персефоны, в его глазах, был не более чем временной ситуацией. На исцеление Богини Весны могли уйти дни или тысячелетия, но ему было все равно: он терпеливо ждал, пока она будет готова. Но Аид, конечно, не ожидал, что Персефона будет готова так быстро, и к ребенку, который, возможно, с его точки зрения был просто одним из многих преждевременно умерших смертных. Вот почему, как только Персефона заговорила и шагнула вперед, отделяясь от группы стажеров, Владыка Мертвых, наконец, отреагировал - слегка приподнял одну бровь. Он чуть подвинулся на каменном троне и наклонился вперёд. Однако ничего не сказал, и Эак заговорил снова: - Простите, что вы делаете? Обвиняемым не разрешается иметь посредников. Но Персефона уже была в центре комнаты, на деревянной скамье, рядом с мальчиком. Она чувствовала на себе множество взглядов, а также взгляд Неумолимого, молча изучающего ее. Сглотнула, стараясь сохранять спокойствие. Ее руки дрожали: - Этот ребенок... этот малыш не понимает, о чем вы его просите, ваша честь. Я просто хочу ему помочь. Но Эак, тоже в черном хитоне, с золотыми кистями на плече, указывающими на его роль судьи, нетерпеливо встал: - Дама, пожалуйста, немедленно покиньте скамейку. - Божественная... Это слово сказал Аид. Невозможно было не узнать его глубокий и резкий голос. Еще и потому, что обычно он говорил так мало, что стоило ему открыть рот, как тотчас же раздавался зловещий грохот посреди ночи. Эак нахмурился: - Простите, мой Владыка? Аиду потребовалось некоторое время, чтобы ответить, потому что он всегда хотел подождать, чтобы донести мысль, что всё делается в соответствии с его временем. - Божественная, - спокойно объяснил Бог Мертвых. - Эта леди – моя родственница. Обращайтесь к ней, как следует. В конце концов придворные начали перешептываться, и Персефона почувствовала, как по спине у нее ползут неприятные холодные мурашки. Аид, конечно, должен был, рано ли поздно, заявить о ее божественности своим придворным. Тут он ничего не мог поделать. Но юная Богиня знала, что это было не самое подходящее место для такого заявления, и поэтому попыталась вернуть всех к слушанию дела трёх душ. - О, прошу прощения, - извинился Эак, немедленно поворачиваясь к скамье, гораздо более осторожно. - Божественная, я все еще должен попросить вас отойти. - Я просто хочу помочь этому ребенку, это его... право. Персефона знала, что, вероятно, перешла черту: никто никогда не упоминал о том, что у душ есть права. Но ей казалось справедливым и логичным защищать ребенка. Настолько, что она уверилась, что Аид, верховный Бог справедливости и логики, даже не подумает остановить ее. И в самом деле, он не остановил Богиню Весны. Не говоря ни слова, он сделал жест своей белой в синие жилы рукой, позволяя Персефоне продолжать. Она выдохнула, от волнения чувствуя слабость в коленях. Эак вернулся на свое место, послушно, и повторил вопрос: - Итак, смертный, каковы твои грехи? Персефона сделала глубокий вдох, чтобы набраться храбрости. Затем присела на корточки рядом с ребенком и ободряюще улыбнулась. Она чувствовала его страх, его холод, его забытую жизнь: она молилась, чтобы не заплакать, потому что иначе все испортила бы. - Привет, малыш. Как тебя зовут? Мальчик заговорил с ней более уверенно, хоть и грыз ногти: - Алексис. - Алексис? Красивое имя, ты, должно быть, грек. Я - Кора. Он застенчиво улыбнулся: - Привет, Кора. Богиня протянула руку, чтобы коснуться его плеча и ободрить: как только она это сделала, ей стало холодно: - Ты помнишь, где был раньше, Алексис? - До этого? - Да, перед тем как прийти сюда. Мальчик нерешительно пожал плечами, оглядываясь: - В машине. - Ладно, в машине. Кто был с тобой? - Мой папа. - Он твой папа? Персефона указала на кудрявого мужчину рядом с ними. Алексис нерешительно посмотрел на него, как будто не помнил и не был в этом уверен. Но в конце концов кивнул. Что ж, отец и сын в машине ... наверное, произошел несчастный случай. Надо было еще выяснить, кем была девушка, но с ней можно было поговорить позже. Персефона, все еще улыбаясь, вернулась к ребенку: - Алексис , теперь ты должен мне кое-что рассказать. Это легко, не волнуйся, и тогда ты сможешь уйти. Ты был хорошим мальчиком? - Я? - Да. Был ли ты хорошими или поступал плохо? Как ребенок мог сделать что-то плохое? Конечно, он не мог. С тех пор как Персефона начала стажировку, каждый ребенок младше десяти лет всегда отправлялся прямо на Елисейские поля для вечного блаженства. Она не сомневалась, что Алексис тоже был обречен на рай, особенно учитывая его юный возраст. Но старики Эреба (да, в том числе и Аид) любили формальности, и хотели услышать официально, что малыш был хорош. - Я... кажется, я был хорошим… Персефона сердечно улыбнулась ему и кивнула: - Ну конечно. Ты хочешь сказать это тому человеку? Она указала на Эака, стоявшего на возвышении, но ниже Аида. И ребенок, на этот раз более уверенный в себе, повернулся к судье и подтвердил, что был хорош в своей короткой жизни. Души не могут лгать, особенно самые невинные или наивные, и поэтому все в этом Суде ему поверили. Эак кивнул, Минос и Радамант тоже, и все согласились, что Алексис получит вечный покой на Елисейских полях...