Here comes the sun

young guns — daylight \\you try to move on, i know you're caught between the darkness and the dawn you are not alone i know that you don't see it but all we need is daylight// Ты пытаешься двигаться дальше, Я знаю, Ты застряла между тьмой и рассветом. Ты не одна. Знаю, ты не поверишь в это, Но Всё, что нам нужно, — дневной свет.

Питер должен был быть счастлив. Но в темноте полуночной гостиной, с одеялом на плечах и прижатыми к груди коленями, устремляя пустой взгляд на раскинувшийся внизу городской пейзаж, Питер не чувствовал ничего. Молчание. Диминуэндо. Падение. Разочарование… Они всегда находили его. ***  — О чем задумался? Питер судорожно втянул воздух. Одеяло соскользнуло с его плеч, когда он повернулся, и он поспешил схватить его. Мистер Старк стоял у лифта и, глядя на него выгнув бровь, вытирал тряпкой грязь с рук. Судя по пятну от масла на его виске, он только что вернулся из лаборатории. — Ой, здрасте, — Питер выдавил из себя улыбку, которая, он точно знал это, не коснулась его глаз. — Простите. Я могу вернуться в комнату, я понимаю, что уже поздно… Он произнес это, уже собираясь вставать, но Тони лишь неопределенно махнул рукой, словно отмахиваясь от его извинений. — Ты здесь живешь, ребенок. Я не назначал тебе комендантский час. Так что можешь хандрить и дальше. — Я не… я не хандрю. — Слова «я не ребенок» повисли на кончике его языка, но он торопливо сглотнул их. Было бы ужасно лицемерно с его стороны огрызаться на прозвища, когда сам он упрямо использует лишь «Мистер Старк» и «сэр». — Я просто… Тони ухмыльнулся. — Сидишь в темноте, размышляя о жизни? Да. Это и называется «хандрить». — Я предпочитаю называть это самоанализом. Тренировка для мозгов. — Или даже, осмелюсь сказать, самопомощь? — Вот видите? Вы меня понимаете, мистер Старк. Тони фыркнул и закатил глаза. На этот раз улыбка Питера была искренней. По крайней мере хоть эта часть проживания в Башне — перепалки, ласковые подшучивания, осторожные уклонения от ответов — не оставляла его равнодушным. Несмотря на все то время, что он провел, наблюдая за жизнью обычных людей издалека, а не участвуя в ней, остроумие Питера не притупилось. И за это он был благодарен. И, похоже, Тони предпочитал именно такой способ общения. В такие моменты, как этот, Питер чувствовал себя особенным. Понятым. Замеченным. Может быть, даже немного менее одиноким. А искорки, что вспыхивали в глазах Тони всякий раз, когда они обменивались подобными фразами, давали Питеру понять, что он чувствует то же самое. Если бы только со всеми обитателями Башни было так же просто. — Ну, если совместная хандра — это то, что ты называешь «понимаю тебя», тогда конечно, — Тони подошел поближе и слегка пихнул ногу Питера, лежавшую на диване. — Я бы присел, ты ногу-то убери. Питер поспешил выполнить просьбу, подтягивая одеяло, покрывавшее остальную часть дивана, на колени. — Железный Человек хандрит? — Эм, нет. Железный Человек — это икона для всех пятилетних детишек, и он понятия не имеет, что значит «хандрить». Это был бы ужасный пример для подражания. Нет, он кушает все свои овощи и слушается своих родителей. — Тони устало опустился на то место, которое освободил для него Питер, и задумчиво склонил голову. — А вот Тони Старк… Питер неопределенно пожал плечами. — Но ведь и я тоже… не хандрю. Мне, ну, не грустно. Я просто… думаю. Понимаете? Тони встретился с ним взглядом, и лицо Питера запылало от эмоции, которую он никак не мог определить. — Понимаю. И о чем же ты думаешь? Питер глубоко вдохнул, судорожно выдохнул и с трудом сглотнул. Он надеялся, что этот вопрос не прозвучит. Он терпеть не мог лгать Тони. — Эм, просто… — Ты не обязан рассказывать мне, если не хочешь. Сам решай, хочешь ли ты превращать нашу беседу в Кружок Доверия. Просто иногда это помогает — высказаться кому-то. Роуди уже столько раз приходилось выслушивать мой бессмысленный треп. — Моя семья, — выпалил Питер до того, как успел передумать, и это признание обожгло ему горло, словно кислота. — Я скучаю по ним. — Где они? — Мертвы. Тони громко втянул воздух. — Черт, Пит. Мне жаль. Не стоило спрашивать. — Нет-нет, все нормально. Вы… я хотел вам рассказать. Это же должно помочь, верно? — Да. Иногда это помогает. Ты хочешь рассказать мне о них? — Они были… — Питер тихо, невесело рассмеялся, запрокидывая голову и устремляя взгляд в потолок, словно гравитация поможет ему удержать набежавшие на глаза слезы именно там, где им и положено быть. — Они были лучше всех. Серьезно, самые лучшие на свете. Я, эм, я почти не помню моих родителей. Мне было четыре, когда они погибли. Авиакатастрофа. Но мои тетя и дядя вырастили меня, и они всегда говорили мне, как сильно мои родители любили меня. Но кое-что я все же помню. Например, моя мама пользовалась лавандовыми духами, а папа забавно смеялся. Так что, да. Тони дал ему минутку, чтобы собраться с мыслями, прежде чем мягко подтолкнуть его дальше. — А твои тетя и дядя? Какими они были? — Бен и Мэй. Бен был братом моего папы. Они были веселыми. И очень хорошими. Не только ко мне, ко всем вокруг. Мэй постоянно делала что-то для других людей, помогала им и все такое. А Бен отлично умел заставлять людей смеяться, даже когда они не хотели этого, но на самом деле нуждались в этом. Когда… когда они умерли, я… — Пит. — Тони решительно опустил руку ему на плечо. — Ты не обязан рассказывать мне об этом, если ты не хочешь. — Но я хочу, — сказал Питер, несмотря на то, что сам не был до конца уверен в этом. Он еще никому не рассказывал об этом, и, как бы ни было больно вспоминать об этом вслух, с каждым сказанным им словом в груди становилось чуть легче, а в голове — чуть яснее. — Мне было пятнадцать, когда они погибли. Кто-то пробрался в нашу квартиру с оружием, пока они спали. — Шкет… — Они думали, что я дома. У меня к тому моменту уже были мои способности, и я был в городе, занимался своими паучьими делами, но они-то думали, что я спал в своей постели. И когда они умерли… когда они умерли, они, должно быть, думали, что я тоже скоро умру. Они не знали. О Человеке-пауке, о том, что я в порядке, что я не умер вместе с ними. Они так и не узнали. Когда я вернулся домой, их сейф был пуст, а они были просто… мертвы. От переполняющих его эмоций, голос стал глуше. Питер всхлипнул. Он наклонился, чтобы положить голову на плечо Тони, в надежде, что тот не будет возражать против нескольких слезинок на своей заношенной футболке, потому что ему нужно было успокоиться, и это — вот так, держась за Тони изо всех сил — был единственный способ, который он знал. Ну, единственный способ, который не включал в себя героин, который теперь ему был недоступен. Но Тони, казалось, нисколько не возражал против его эмоций. Он лишь обхватил плечи Питера рукой, притягивая его к себе поближе, положив подбородок на его макушку. — Мне жаль, что тебе пришлось увидеть это. — Ничего, — рефлекторно ответил Питер. — Это не ничего. Ты был слишком юн. Подобная хрень напугала бы любого, что уж говорить о пятнадцатилетнем ребенке. — Вы видели вещи и похуже. Вы видели, как люди умирают. — Это ничего не значит. Ты не должен сравнивать свою боль ни с моей, ни с чьей-либо еще, ПиДжей. Страдания других людей не умаляют твои. Твои чувства тоже важны. Ты понимаешь это? Они важны. — Мне кажется, я больше не хочу говорить, — прошептал Питер в футболку Тони. — Я думаю, я закончил. Тони лишь крепче прижал его к себе и прошептал в ответ: — Хорошо. Да, есть еще миллион вещей, о которых Питер мог бы ему рассказать. О том, какой же на самом деле хренью была система опеки, и как его мотало из одной приемной семьи в другую. О том, как он по собственной воле обрубил всякую связь с двумя своими лучшими друзьями, потому что они слишком усердно пытались спасти его из океана горя, в то время как ему казалось, что проще было бы просто дать ему утонуть. О том, что когда-то он был лучшим в классе, а теперь у него даже не было диплома о среднем образовании; о том, как он просто вырос из системы опеки, и внезапно стал бездомным, а школа опустилась на самое дно списка его приоритетов. Он мог бы рассказать о том, как впервые попробовал героин, как хорошо ему было, и как быстро эта эйфория превратилась в отчаяние. О том, как ему пришлось стать проститутом — маленький факт, о котором Тони до сих пор оставался в неведении, и даже если он и задавался вопросом, как именно Питер оплачивал свою прихоть, он не спрашивал его об этом. Он мог бы рассказать ему много разных вещей. Темных, страшных, полных боли вещей. Но Тони не нужно было слышать их, чтобы понять, как и Питеру не нужно было делиться ими, чтобы почувствовать себя понятым. Вот этого — дружеского молчания, когда он может как маленький ребенок свернуться клубочком рядом с человеком, впервые за многие годы ставшим самым близким к родителю существом — было вполне достаточно. Это было его спасение. Это был покой. Причем настолько ошеломляющий, что совсем скоро Питер обнаружил, что его глаза против воли закрываются, а конечности тяжелеют, и сон окончательно настигает его. — Простите, — пробормотал он вяло, начиная отстраняться. — Я пойду к себе… Тони потянул его обратно на себя. — Ты останешься тут. — Х’р’шо. И Питер остался.