За сотню километров,
Ночами напролёт,
Я пускал по ветру
Свой бумажный самолёт.
И когда он растворился,
Упав на глубину,
Я задумался, забылся,
Всмотревшись в пустоту.
— Понимаете, такое дело… у меня совершенно, совершенно пусто в голове, — смотрю в потолок и думаю зарыться в самокопание.
— Все так плохо?
— Все настолько плохо, что я даже прямую речь решил оформлять по-человечески.
— Ммм? — слышу скрытый интерес.
— Да, — язвительно бурчу. — Вот смотрите! Точки, запятые, буквы строчные. Смотрите, я не идиот!
— Продолжайте.
Складываю руки на груди и пытаюсь косить под Ленина. Получается слабо, к тому же, я плачу деньги за сеанс, так что приходится продолжить.
— И я периодически ощущаю себя… понимаете, — щелкаю пальцами, ища верное слово, — как-то неполноценно, как… как…
— Как лох?
— Ну *цензура*!
Любит она сбивать настрой на драму! В детской злобе переворачиваюсь на живот, чуть не свалившись с дивана, чтобы увидеть ее. *цензура* только поднимает глаза от экрана смартфона и хлопает ресницами — «Ничего не знаю, никого не видела». Сама невинность. Цокаю и принимаю самый страдальческий вид из всех возможных.
— Да, как лох.
Признавать неохота, да и так я становлюсь абсолютным лохом, но сознаться надо. Больно и грустно, в особенности попало чсв, но если я буду скрывать, проблема никуда не исчезнет. Так что, да, слушай, *цензура*, Вселенский — лох!
— Ты там драму собрался разводить? — Солнце выключает смартфон и встает со стула. Дергаюсь — напоминают о себе животные инстинкты жертвы перед хищником — но стоически остаюсь валяться трупом на диване.
*цензура* подходит совсем близко. Надо бы приготовиться к
какой-то херне чему-то приятному, но у меня творческий кризис, так что гори оно все синим пламенем. Смотрит своими зелеными глазищами, будто я ей экспонат на выставке животины.
— Все совсем плохо? — потыкав в меня пальцем, заинтересованно спрашивает она.
Вместо ответа показываю язык и тяжело вздыхаю.
— У меня нет идей.
— И у меня.
— Хм?
Поднимаю глаза и смотрю на нее. Она уселась прямо на пол возле дивана и облокотилась, забрав у меня из-под головы подушку. И весь ее вид говорит о том, что *цензура* задолбалась. Распахнутые и смотрящие в никуда глаза, монотонно вздымающаяся грудь, слишком расслабленное лицо. Даже сложенные на коленях руки и откинутая чуть назад голова.
— Чего так смотришь, будто удивлен?
Переглядываемся как два инвалида, внезапно осознавших собственную карикатурную недостаточность. Ладно она хотя бы работает, а я болты пинаю целый день, но все равно ничего не пишу.
— Давай наслаждаться этим.
Целует меня нежно, почти любя. Любя, конечно, но она не станет давать мне надежды сверх меры — а то я сам размякну в кисель. Глажу ее в ответ по волосам, по голове и даже шее. Она смотрит в потолок и не противится моим движениям. Зеленые глаза блестят переливами заходящего солнца, а на щеках краснеет румянец.
— Не-е-е-е-плохо, — протягивает, не поворачиваясь ко мне, *цензура*.
Не получив цыканья за поглаживания, снова запускаю пальцы в русые волосы. Всегда меня успокаивали эти однотипные циклические движения. Наверное, это психотравма от того, что у меня нет возможности завести кота.
— Да, неплохо, — переведя дух, соглашаюсь я. Не, надо все-таки прекращать, а то она мне пальцы откусит. — Ты куда-то собиралась?
— Хм? — переводит она, наконец, взгляд на меня. — А, да. Мне еще надо работать, так что вернусь часов в восемь. Или в девять… Или в десять… Ну ты же знаешь мой тупой график работы. Приберешь за собой личку, как будешь уходить?
Лениво утвердительно киваю. Она снова целует меня в щеку и отталкивается от матраса. С удовольствием наблюдаю, как она в своей обворожительной наготе обходит спальню в поисках белья.
Давно, ох, давно мы так не баловались. Чтоб просто и без обязательств. Чтобы без детей, без критиков, без ребенка-Гила и коричных глаз Акиры, а только
вдвоем. Болтать до захода незаходящего фикбуковского солнца, проникая друг другу в мысли, замедляясь и ускоряясь в своих суждениях, понимая и просто кайфуя.
Да, нам обоим определенно нужен перерыв. Я так устал… так устал в погоне за читателями, изучая все новые матчасти и зарываясь в многоэтажные литературные эксперименты, что такое простое «Давай наслаждаться этим» застало меня врасплох. Как это — остановиться?! Остановиться и не писать? Отложить ноутбук и просто почувствовать твою близость рядом? Непозволительно! Неправильно. Ненормально…
Слышу, как щелкает замок. Н-да… *цензура* уже нет, а я все еще валяюсь на ее кровати и, что самое непростительное, не даю
ее собаке забраться на подушку и вообще нарушаю личное пространство. Так что отталкиваюсь и, потягиваясь, сажусь. Наглость наглостью, а одному в личке тусоваться не прикольно, тем более, если знаешь, что *цензура* не вернется.
Дети выросли уже настолько, что им только изредка нужно мое внимание. Когда приходится серьезный какой-то косяк править или собачиться с комментаторами, которые покушаются на оформление моей прямой речи. В остальном же мои детишки самостоятельные, и все, что им требуется — чтобы на них смотрели. Я люблю их, люблю безумно и горжусь каждым. Готов часами перечитывать их, целуя. Правда, обычно параллельно приходит осознание, какой же автор лох, и приходится переписывать корявые фразы или странные предложения. Но это уже другой вопрос.
И все шестнадцать деток встречают меня так, будто бы я не похотливая неразумность, истекающая слюнями на каждую мало-мальски заманчивую идею, а добросовестный отец, который редачит свои произведения каждые полгода, добавляя деталей и перекраивая сюжетные несостыковки. И смотрят на меня еще такими чистыми глазами, что особенно гадко становится. «Папа, ты вернулся, чтобы сделать нас лучше?» — «Нет, дети, я вернулся, чтобы…». Чтобы что? Чтобы найти вдохновение? Или чтобы поныть? Второе, конечно, более вероятно, но и от первого отказываться не стоит.
Самодовольные и самоуверенные статьи только машут мне, не изъявляя желания подойти и обнять или узнать, как мои дела. Стою, прожигаю их взглядом, но, кажется, совершенно не впечатляю их.
— Как насчет поприветствовать отца? — не выдерживаю я первым.
— Привет, пап. Как жизнь? — отвлекается на меня «Секреты динамичных текстов», местная мафия, уже чуть ли не более весомый авторитет, чем отец Моисей.
— Чудесно, — кисло отвечаю я, не желая мериться крутизной с текстом. Собственным детищем, блин.
Обнаглевший ребенок только подмигивает мне и возвращается к своим делам. Ну вот же! Нельзя уже в свой профиль зайти нормально! Хорошо хоть, что остальные дети мне радуются. Конечно, мини тоже предпочитают сказать пару дежурных слов и откланяться, но это и не удивительно. Зато вот миди и макси обнимают и целуют так, что я понимаю — они скучали. Я им нужен, они любят меня и рады, что я снова с ними. Благодарны, что появились на свет.
Прогуливаться по своему профилю в поисках вдохновения — дело неоднозначное. Вроде бы чсв поднимается, а как-то не очень-то высоко. Да еще и, будем откровенны, разбухшее чсв — дело бесполезное, если некуда его пристроить. А тут и не потыкаешь — *цензура*, зараза такая, работает, пока я пинаю болты, — и не сублимируешь, потому что, смотрите-ка, настроения нет. Замкнутый круг авторских страданий!
В глубокой старческой задумчивости смотрю на своих детей. А они неплохи. Да, пожалуй, они неплохи. Хороши. Некоторые вообще огонь. Такие юные и своевольные, дерзкие и жадные до славы, но при этом интеллигентные и серьезные. И точно любимые.
— Хэй, пап, ну что с тобой? — один из деток кладет мне руку на плечо и садиться на подлокотник кресла.
Глубоко вздыхаю, пытаясь собрать слова в кучу. Удивительно, как у того, кому только полминуты нужно, чтобы составить простое предложение, вообще есть дети, да еще и не инвалиды. Чудеса да и только! Еще один ребенок садиться рядом. Механическим отточенным движением треплю его по голове и говорю стандартные фразы.
— Иди нафиг, пап, — отмахивается он от меня как от мухи.
Смотрю на него взглядом: «А ты не обнаглел», он на меня взглядом: «Нет». Понимаю, что этот спор мне не выиграть.
Приходится перестать совершать маньячные циклические движения. Зато я с удивлением обнаруживаю, что все дети успели подтянуться к креслу и теперь вальяжно сидят около. И, о Небеса, даже
они. Те самые, от которых хочется спрятаться и никогда больше не возвращаться. Те, кто режет меня и без ножа, капая кислотой на сердце, разрывая в клочья душу. Знаю, что ненамеренно, но они загоняют меня в тоску еще больше, чем само ощущение бездарности и бесполезности.
Мои черновики только улыбаются, подмигивают и тоже садятся рядом: будто ничего от меня не требуют и ни на что не претендуют. А мне даже глаза поднимать на них стыдно.
И вот мы сидим: я и мои дети. В полной унылой тишине, такой же, как в моих фб-просмотрах.
— Ну и что ты тут расселся как кусок /цензура/? — не выдерживают первыми многострадальные «Ленты», — ты давай еще мне тут /цензура/ поизображай! Меня написал? Написал! Так что сейчас сидим?
Он, конечно, прав. Написать такую махину было настоящим подвигом, так что под /цензура/ я действительно только кошу. Но не мешает же это творческому кризису быть?
— Я устал, а еще я безответственный. Простите меня, недописанные работы!
Поднимаю на них полный боли взгляд. Такие смиренные, такие хорошенькие… так и ждут, пока отец приведет их в божеский вид. Бедняги…
— Ты что, пап? — одна из них, уже наполовину дописанная, берет лидерство и подходит, обнимая, — какой «Прости»? Ты же нас не бросаешь?
Нехотя проваливаюсь в объятья ребенка и многострадально бурчу:
— Нет… не думал. Но пока я не могу писать вас, не могу, простите меня, солнышки.
— Ничего, — подает голос другой черновик, — мы подождем. Только обещай, что не бросишь нас.
Да, это было бы жуткое кощунство!
— Обещаю, — вздохнув, давлю из себя я. — Не брошу вас на произвол судьбы.
— Ну и здорово, — ребенок целует меня в лобик, как покойника, за что и получает заслуженное «Отойди отсюда, нечисть!». — Если ты нас не бросишь, мы готовы ждать столько, сколько потребуется.
Удивленно поднимаю глаза, но черновики все как один только кивают и улыбаются. Действительно все в порядке? Судя по их виду, действительно.
— Точно?
— Заткнись, а то получишь, — прозрачно намекает черновик-номер-три.
— Но я же… не знаю, когда вернусь.
Всегда робкий «Мир каждой привязанности», который, на самом-то деле, гроза всех мафий и мой тайный краш, каким-то магическим образом материализуется рядом. Не успеваю я моргнуть, как моя голова уже оказывается в его руках.
— Так, пап, короче. Хорош страдать и слушаешь внимательно: ты просто устал. Мы подождем тебя и, даже если ты не захочешь вернуться, мы все равно останемся здесь. Никуда не денемся, сколько бы времени тебе ни понадобилось. Мы — твои дети и станем твоим наследием.
— Слифком пафосно…
— Ну как отец написал, — не упускает шанса поддеть меня «Главы».
Хочу цокнуть, но «Мир» никак не отпускает мои щеки.
— Усек?
— Мееее…
— Усек, спрашиваю?!
Ничего не остается, кроме как податливо кивнуть. «Мир» в последний раз кидает на меня испытующий взгляд, а потом, спасибо Небесам, милуется и отпускает мои щеки.
— Мы убили отца… — нехотя заключают «Ленты» на правах старшего ребенка, — особенно вы, — тычет пальцем в черновики, — но папа сам виноват, что загнал себя в такой темп, так что я вас не отчитаю. А ты, пап, расслабься. «Мир» прав, мы подождем.
— Честно-честно?
— Наш отец определенно идиот! — не поднимая глаз, заключает «Неопределенность».
— Эй!
— «Неопределенность» права, — подает голос самый младший из детей.
Ну все, приехали! А где уважение?
— Короче, пап. Иди отдыхай, вернешься тогда, когда захочешь. Тем более, что вам с *цензура* еще есть, чем заняться.
И все дети совершенно синхронно подмигивают.
— А мы будем здесь. Уже не маленькие, знаем, чем там авторы в творческий кризис занимаются. Передавай привет!
