Руины

Он слетел с холма как на крыльях ветра. Глаза Тома светились непонятной энергией, а руки судорожно сжимали гладкий гриф скрипки и тёплое дерево смычка. Играть! Деревушка Домреми — тихое место, гавань спокойствия и безмолвия в бушующем океане бесконечной войны. Наверно, это было одно из тех мест, что оставались относительно неизменными на протяжении столетий, хотя и сюда иногда долетало эхо «внешнего мира». Под деревом фей уже собирались стройные девичьи хороводы, летели по холмам, над реками да меж деревьев чистые звонкие песни. По обыкновению прячась среди деревьев, Том снова и снова подхватывает протяжную народную мелодию, выводит скрипичные трели, в иных местах чуть ли не подпрыгивать заставляя свой смычок. За спиной у мага неожиданно хрустнула веточка. — Извините, я не хотела помешать вашей игре, — озадачил его тихий детский голосок. Ничто так не ранит, как память. Вы думаете, умирающий на поле брани страдает от открытой раны, от оторванной конечности? Нет, он страдает, потому что помнит. Помнит, что когда-то все было иначе, и войны когда-то не было, и жил он счастливо, но, увы, так коротко с женой своей горячо любимой и детьми резвыми. Воспоминания порой страшнее любой предсмертной агонии… Хуже всего, когда ты не можешь остановить этот безумный бурный поток, что так и стремится сбить тебя с ног, утопить, захоронить на своём песчаном илистом дне. Том не мог, например. Тяжело дыша, он смотрел бессмысленным взглядом в серую стену, но видел нечто совсем иное. Зелёный мохнатый лес, ослепительно-яркое солнце и девушку, чья улыбка в миллиарды раз ярче этого солнца. — О, Жаннет, — срывается все же прерывистый стон с его побелевших губ. Тишина, боль, одиночество и память, волком вгрызающаяся в самое сердце… *** Никаких лишних знакомств, интересов. Никаких привязанностей. Никакой любви. Следовать этим трём негласным правилам не было трудно на протяжении вот уже четырёх веков. Что же изменилось? Что так заставило его самого перемениться? Ответ на этот вопрос был в пределах досягаемости, если бы Марволо захотел, он мог бы дотронуться до её волос. Конечно, он бы никогда не позволил себе такого. Только смотреть. Жадным взглядом пожирать юную Жанну Дарк, смиренно стоящую у входа в церковь. И с чего бы такая яростная католичка могла бы заинтересовать такого безбожника, как Реддл? Самому провидению, видно, угодна была их встреча. — Вы следите за мной, — раздался за его спиной голос, ставший в последние дни чуть ли не родным. — Отнюдь нет, — скалясь, улыбнулся Том, начиная молиться мысленно всем богам, какие только есть на белом свете, чтобы эта девчонка развернулась, воротилась в свою церковь, где таким, как она, и место. — Вы в этом так уверены? Ваш тон говорит мне обратное. Девочка была чиста. С этой непорочностью не сравниться было бы даже шестикрылым серафимам и беспечным херувимам. Лишь Святая Мария была властна над этой светлой душой. Том не мог, не хотел осквернять храм ее души своей грязью, бесчисленными пороками и грехами, от которых уже не очиститься. — Уходи, — он сделал свой голос самым холодным, он хотел ее оттолкнуть, он отталкивал ее. — Вам нужна помощь. Я могу вам помочь? — спросила она у Реддла, потом немного помолчала и, резко изменившись в лице, закончила. — Я могу вам помочь. Помочь? Разве можно помочь тому, чья душа безнадежно изодрана в клочья (эй, два куска — это вам не шутки!)? Тому, кто давно уже повернулся спиной и к Богу, и к свету, и ко всему хорошему, что есть на свете. — Мне не нужна помощь, — сказал, как отрезал, Том. — Но вы несчастны. — Уходи… Он хотел плакать впервые с момента того неудачного раскола и потери души. Неудачный ритуал, и половина души канула в неизвестное, а он вынужден скитаться блеклой тенью себя прежнего по этой бренной земле. — Бог любит всех своих детей, — просто заметила Жанна, падая на траву почти вровень с ногами Марволо. Она его не боялась. Она не боялась его, хотя, Том готов был на кресте священном поклясться, что она знала, кто он такой. Не то чтобы клятвы имели для него какое-то значение… — Я вижу твои грехи, — продолжила француженка, глаза ее загорелись тем самым фанатизмом, в каком священники сжигали ведьм на кострах, но не было в них ни гнева, ни ненависти — лишь святейшее всепрощение, — И я хочу тебе помочь… — Вернуться на путь истинный? — горько улыбнулся Том. — Туда мне дорожка заказана. — Нет, не это, — Жанна улыбнулась ему, никто ещё так не улыбался Тому, как это сделала она. — Я хочу помочь тебе вернуть себя… *** Первые сто лет после разрыва души прошли для Тома особенно болезненно. Парень осунулся настолько сильно, что больше походил на инфернала, нежели на здорового мага. Он отказался от пищи, ото сна, издевался над своим телом, как только мог, но даже после вскрытия (многократного!) вен он оставался жить. Том не нуждался более даже в дыхании. Об этом он понял в тот момент, когда «утонул», а организм продолжал функционировать. Однажды, по своей непосредственной инициативе, Реддл пришёл в церковь довольно со странной просьбой. — Я колдун, сожгите меня, — взмолился он, глядя на священника как на посланника Божьего. Как ни странно тот ему поверил, даже сжечь его попытался. Только вот ничего не вышло… В груди Тома разрасталась холодная пустота, и едва тлеющий огонёк надежды угасал с каждым днём. Было бы честно сознаться в том, что без Жанны Дарк его личность скорее всего просто бы умерла во чреве рождающегося монстра. Его Жаннет стала его спасительницей во всех смыслах этого слова. Девушка словно бы вдохнула жизнь в это иссохшее умирающее тело. И Том стал жить. *** За окном шёл дождь. Дождь, вполне привычный для туманного вечера серого Альбиона*. Закрыв глаза, Марволо прислушивался к стуку капель, пытаясь угадать сокрытую в них таинственную мелодию… Тогда тоже шёл дождь… в тот самый день… В тот день, когда Жанну казнили… — Уходим! Голос Тома сорвался от крика. Время пока замедлило свой бег под натиском его магии, и крупинки слез так и застыли в воздухе, ожидая того момента, когда им придётся удариться оземь. Том должен был ее спасти. — Моя смерть была предрешена, Том… Жанна была безупречно спокойна. Она словно смирилась со своей участью, приняла то, что было суждено судьбой. — Предсказания… пророчества… — пробормотал он. — Пусть к праотцам отправляются эти докучливые бездельницы-Мойры, о моя Жаннет… Но ты, ты, девочка моя! … Ты будешь жить! Француженка лишь твёрдо качает головой. Упрямица, неужели так к праху вернуться ей охота? — Ты не любишь меня? — слегка обиженно замечает Том. — Дитя, Том, ты старше меня, но так ещё юн душой. — Я убийца, — обрывает ее Реддл. — Но ты все ещё ребёнок. Скажи это кто-нибудь другой, Марволо бы обязательно обиделся. Но к словам Жанны Дарк грех не прислушаться. Золотом отражается мудрость в глубинах карих глаз, между бровей разгладилась морщинка — признак того, что Жанна думает. Она спокойна. Ум ее ясен как никогда. И вещи, о которых она говорит, важнее, возможно, всего, что Том вообще когда-то слышал. — Есть пророчество, Том, — она непрерывно смотрит в его глаза, цвета ясного голубого неба. — Ты не бессмертен. Родится на рубеже веков тот, кто сможет стать твоей погибелью… или же твоим счастьем. Равный тебе по силе, уму, страсти, жажде жить. Искра, что разгорится между вами, может означать как ненависть, так и вечное неугасимое пламя любви, и лишь вам двоим выбирать, чем обернётся это в итоге… Девушка тяжело дышала, все так же не прерывая зрительного контакта. Последнее предсказание великой провидицы, последние слова Орлеанской Девы… Искра! Том видел, как загорается пламя ее погребального костра, что не оставит от девушки даже белых костей — лишь серый прах развеян будет над Темзой, словно листы неудавшейся рукописи Шекспира. — Да пребудет с тобой любовь, — шепчет француженка, сдерживая крики боли и агонии. Если это ещё жизнь так ужасна, такие отвратительные вещи творит с детьми своими, то насколько должна быть ужасна тогда смерть?