Бездна Вероятностей

Предисловие автора: эта глава получилась невообразимо большой, потому как в нее я отчаянно пыталась вместить историю персонажа, которая имеет большое значение, но после определенного момента — ввиду трагической смерти — более не имеет смысла. Для вашего удобства я разделила ее на две части. В своем видении этой истории я пыталась уважить канон и одновременно с этим внесла некоторые элименты АУ, искренне веря, что они не фатальные. Приятного прочтения и хорошего настроения!) Не болейте, а если умудрились заболеть — выздоравливайте скорее и бодро скачите в снежные (или не очень) предновогодние дни! ________________________________________________________________________       Прижав рисунок к груди и затаив дыхание, Адила опустилась на колени в углу балкона. Цветущий плющ надёжно прятал ее от любопытных глаз, но сама она могла наблюдать сцену, развернувшуюся в саду, сквозь прорехи в его побегах.       Она шла сюда, узнав, что отец, пользуясь вечерней благодатью, опустившейся на восточное побережье, решил поработать на свежем воздухе. Он любил расположиться в беседке у фонтана: потягивая лёгкое, душистое вино, Дамиан Даль’Варек исследовал присланные ему на подпись документы Трибунала, делал заметки по открытым делам и — совсем изредка — принимал посетителей. Он терпеть не мог, когда кто-то отвлекал его по пустякам, и Адила, прежде чем спуститься в сад, решила проверить, хватит ли у него благодушия, чтобы выслушать ее.       Если отец был в дурном расположении духа, то меж его густых, четко очерченных бровей пролегала недовольная складка, и сегодня она была особенно глубока. Напротив него, на входе в беседку, застыл высокий, чернокожий мужчина в богато украшенной золотом и серебром синей тунике. Его бритую голову надёжно скрывал такого же цвета тюрбан.       Прислушавшись, Адила различила его голос.       — Мессир Даль’Варек, — говорил он, небрежно растягивая гласные, — человек вашего ума должен понимать, насколько деликатная образовалась ситуация, и сколько усилий мы, те, кто оказался в ней против воли, должны приложить, чтобы уладить ее.       — Деликатная? — усмехнулся отец, постукивая острым кончиком пера по краю бумаги. — Что ж, если вам удобнее ее так называть, дело ваше, но поверьте, она абсолютно стандартна. Трибунал рассматривал дела куда более пикантные и… неприятные.       — И все же, — склонил голову посетитель, — уверен, ни в одном из них не фигурировала столь значимая фамилия. Семейство Доран сожалеет, что по нелепой случайности усугубило статистику преступности, и готово сделать все, что в его силах, чтобы Эндерал как можно скорее забыл об этом.       Холодно рассмеявшись, отец откинулся на резную спинку лавки и покачал головой. Длинная прядь выпала из его гладко зачесанной назад прически и серебристой вспышкой света прочертила высокий лоб. Когда он вновь взглянул на посланца, в его голубых глазах хрустел лёд. Адила тихонько, но восторженно вздохнула, зажав рот рукой. Каждый раз, когда она видела отца таким, ее сердце пело от гордости. Она знала, что если бы у правосудия, бесстрастного, строгого, было человеческое обличие, оно бы стало Дамианом Даль’Вареком.       — Знакомые слова. Помнится, именно их говорил ваш собрат по несчастью, посланный ко мне в утро перед заседанием суда, — сухо обронил отец. — Я знал, что мессир Доран-старший необычайно настойчивый человек, однако он мог хотя бы приготовить вам разную речь — в зависимости от случая. И раз он не стал заботиться о разнообразии, то и я не стану. Трибунал вынес свой вердикт, исполнение приговора назначено на завтрашнее утро. И я не знаю ни одной причины, способной изменить данное обстоятельство.       В голосе отца слышалось раздражение — незаметное для чужого человека, но Адила знала, чувствовала его всем нутром. Быстрым жестом пальцев он растер висок — головные боли донимали его вот уже несколько лун. Апотекарии исследовали его состояние, пытаясь понять причину недуга, но пока — могли лишь хмуриться и разводить руками. Адила нашла в семейной библиотеке книгу трав и прочитала там о розмарине, перечной мяте и лаванде, отвар из которых благотворно влиял на работу кровеносных сосудов. Близ Дюнного ничто из них не росло, но вот уже несколько дней она донимала дворецкого Лемана, чтобы тот организовал их доставку в имение. Леман охал и ахал, отмахивался от ее просьб, но Адила не сдавалась: она точно знала, что отвар сослужит отцу добрую службу.       — Ну как же, мессир Даль’Варек, — вздохнул посыльный. — Это небывалый прецедент: одиннадцать судей проголосовали за то, чтобы помиловать юношу, и лишь вы остались непреклонны. Мой господин желает знать, не послужила ли поводом для этого недоразумения какая-либо личная неприязнь, и, если так оно и есть, готов обсудить условия… мира.       — Личная неприязнь… — прищурился отец, и Адила внутренне сжалась от нехорошего предчувствия. — Да, это правда, у меня имеется личная неприязнь к тем, кто, пользуясь своим положением, считает, будто любой поступок сойдёт ему с рук. К тем, кто убивает девушек и громогласно, без оглядки на закон и мораль, заявляет, что «осчастливил» их. И если другие судьи не разделяют моих чувств, то, вероятно, мне стоит рассмотреть вопрос об их замене. Передайте это своему господину и подчеркните, что никакое условие мира не изменит моих… взглядов на жизнь. А теперь — вы свободны. Благослови вас Мальфас.       С этими словами отец вновь взялся за перо и склонился над документами, ворохом разложенными перед ним на столе. Посыльного он как будто более не замечал. Тот потоптался на месте, одернул ворот туники, блеснув перстнями в лучах закатного солнца, и произнес:       — Мой господин… будет крайне опечален вашим ответом. Он надеялся на…       — Вы свободны, — равнодушно повторил отец, и посыльный, отвесив прощальный лёгкий поклон, наконец скрылся за поворотом садовой дорожки, ведущей к воротам поместья.       И только тогда Адила осмелилась перевести дыхание. Изо всех сил стараясь не шуметь, она села на корточки и отряхнула юбки платья от приставшего к ним песка. А отец, между тем, отбросил перо и устало растер лицо ладонями.       — Вивьен, — сказал он, зажимая переносицу, — ты прячешься по кустам так, будто ты не капитан моей стражи, а какой-то разбойник. С тем же успехом ты могла стоять рядом со мной.       Ветви алламанды, окружавшей беседку со стороны кованой изгороди, дрогнули. Сначала оттуда, возмущённо квохча и топорща цветастый хвост, выскочил павлин — так, словно ему придали ускорение метким пинком. И уже следом за ним на лужайку вышла высокая, крепко сложенная женщина. Ее кольчуга тускло сверкала в лучах заходящего солнца, толстая русая коса была перекинута на грудь. При всех своих внушительных габаритах двигалась она абсолютно бесшумно. Когда Джеспар, изнывавший узнать, в чем секрет, приставал к ней с расспросами, Вивьен неизменно пожимала плечами и говорила, что то благословение далёких степей — ее отец был чистокровным аразеальцем. Адила не понимала, как это связано, но уверенность в голосе капитана давала ей понять, что это совсем не шутка. Девочке оставалось лишь надеяться, что однажды она поймет, в чем суть.       — Могла, — не стала спорить Вивьен, подходя к Дамиану Даль’Вареку, — но я надеялась, что этот прохвост посчитает, будто вы одни, и сболтнет что-нибудь лишнее. Что Доран, что его люди… Всего лишь беспутные под маской именитых торгашей, — в голосе капитана зазвучало ничем неприкрытое презрение. Отец усмехнулся, не отнимая руку от глаз. Насколько могла судить Адила, он был с ней согласен. — Болтают всякую чушь, не задаваясь вопросом, кто их собеседник.       — И что же? Услышала что-то полезное? — полюбопытствовал отец.       — Кроме скрытой угрозы, что услышит любой дурак? Нет, Дамиан, лишь ее, но и этого достаточно, — досадливо поморщилась Вивьен и сложила мощные руки на груди.       — Я не боюсь их угроз, — отозвался отец. Его тон подсказал Адиле, что это — далеко не первый подобный разговор за неделю после последнего заседания Трибунала.       — А должен, — процедила капитан. — Ты ответственен не только за свою жизнь, Дамиан. У тебя четверо детей. И если угрозы Доран не окажутся пустословными, то опасность грозит не только тебе, но и твоей семье.       Плечи отца, затянутые в белую ткань камзола, напряглись, но, когда он заговорил, то звучал непринужденно.       — Вивьен, не думал, что ты поддашься этой истерике. Какими бы связями в Подгороде они ни обладали, вредить семье главы Трибунала не в их интересах.       — Клянусь Семерыми, Дамиан, ты играешь с огнем. Мальчишка прикончил двух шлюх и не скрывает этого. Они подкупили или запугали одиннадцать судей. Они безбоязненно входят в твой дом в ночь перед казнью и скалят зубы…       — И что же ты предлагаешь, Вивьен? — повысил голос отец, и Адила вздрогнула. — Я должен отступить? Я должен поджать хвост, словно трусливая псина, и отдать приказ освободить мальчишку и, вполне возможно, подписать смертный приговор другим девушкам?       — Я всего лишь…       — Молчи, — прозвучал приказ, хлесткий, как пощёчина.       Раздражённо вздохнув, отец поднялся из-за стола и вышел из беседки. Сердце Адилы сделало отчаянный кульбит — ей показалось, что он направляется в сторону балкона и вот-вот раскроет ее, подслушивающую, словно невоспитанная дочка прачки. Инстинктивно она подалась назад. Затекшие ноги отказались держать ее, и девочка, запутавшись в длинных юбках платья, шумно осела на пол. «Теперь точно заметит!», — обмирая от страха, подумала Адила.       Но Боги смилостивились над ней. Встревоженный шумом, павлин, что приютился на широком внешнем выступе балкона, и которого Адила до этого не замечала, закурлыкал, захлопал крыльями, и отец, обернувшийся было в сторону ее убежища, списал весь шум на него.       — Закон для всех един, Вивьен, — медленно, почти что по слогам сказал он, отворачиваясь к весело журчащему водой фонтану. — Неважно, беден ты или богат, влачишь свою жизнь, сбившись с пути, или сияешь в своей безупречности. На Вечных путях все люди равны пред строгим и всеведущим взглядом Мальфаса… Так должно быть и здесь, в нашем мире, и я положу жизнь, чтобы донести эту мысль до людских умов, и пресеку любую попытку воспротивиться ей.       Адила, шепотом, наизусть повторяя за ним эти слова, согласно прикрыла глаза. То было его нерушимым кредо. И она впитала его, словно губка.       Разве можно думать иначе? За каждый свой проступок человек несёт ответственность. За каждый проступок он понесет наказание, равноценное тяжести проступка. Простая истина.       — Я знаю, что твои помыслы чисты, — поджала губы Вивьен, — но не знай я тебя лично, с малых лет, то предположила бы, что ты претендуешь на звание Бога.       — Не говори ерунды, — отрезал отец, пока Адила мерила капитана возмущенным взглядом. — И закончим этот разговор. Мальчишка будет казнён, как того требует правосудие. А Доран-старший… Что ж, у него подрастает ещё один сын. Возможно, в его воспитании он не допустит подобных ошибок.       На сад опустилось молчание. Тягостное, мрачное, в его густоте нежный персиковый цвет закатного неба тускнел и потемневшим покрывалом нависал над пиками восточных гор, терялся в кронах тропического леса, что начинался неподалеку от имения Даль’Вареков. Даже павлины притихли, словно вслушиваясь в эхо слов прозвучавшего приговора.       Адила вдруг вспомнила о рисунке, что все так же сжимала в руках. Она поспешно отняла его от груди, разгладила загнувшиеся края. Он ни в коем случае не должен потерять товарного вида — так любил говорить отец, когда получал на руки документы суда и придирчиво оценивал их состояние. Девочка и без того боялась, что он не примет ее дар — вдруг слишком бездарно? Слишком неряшливо? Она не хотела ещё больше уменьшать свои шансы.       — Кстати, о детях, Дамиан, — вновь подала голос Вивьен. — Ещё с утра Адила была чем-то взбудоражена и спрашивала о тебе. Удели ей немного времени сегодня.       Беззвучно ахнув, Адила уронила рисунок на колени и прижала ладони к вспыхнувшим жаром щекам.       Зачем? Кто ее просил?!       Отец терпеть не мог, когда у человека не хватало смелости просить за себя. Он презирал трусость в любом ее проявлении. Что он подумает про неё теперь? И без того в плохом расположении духа, он и вовсе может обозлиться на нее. Опять.       — Что на этот раз? Она вновь доставила кому-то неприятности?       Адила не видела лица отца, но чувствовала усталость в каждом его слове. На всякий случай, закусив губу, она припомнила, что могло расстроить его за то время, когда они не виделись лично. Видит Мальфас, она изо всех сил старалась вести себя прилежно, но…       — Во имя Семерых, Дамиан, — прорычала Вивьен и упрямо вскинула квадратный подбородок — так, будто уже наперед приготовилась к спору. — Адила — самый послушный ребенок из всех, кого я встречала за свою жизнь. Больше слушай эту старую каргу, Доротею. Уверена, в этом возрасте и она могла запросто спутать столовый этикет Киле и Киры. И это вовсе не повод…       — Так значит, никаких неприятностей?       — Нет, и…       — Тогда я занят, — скучающе дёрнул плечом отец. — У меня множество дел, и прихоти девчонки могут подождать.       Адила вновь опустила глаза на рисунок. Нет, это не прихоть. Будь дело не так важно, она бы не стала и мыслить о том, чтобы потревожить отца.       — Прихоти… — прошептала Вивьен, и ее веснушчатое лицо вдруг пошло красными пятнами.       Адила взмолилась всем Семерым, чтобы капитан сдержала себя — не подставляла ее ещё больше. Та не хотела дурного: всегда, словно курица-наседка, защищала их, детей, перед отцом, увещала, грязно ругаясь и пользуясь давней дружбой, смягчить требования — на ее вкус, чересчур завышенные. Она просто не понимала, что Дамиан Даль’Варек желал лишь того, чтобы его потомки соответствовали величию их фамилии и не позорили его. Адила полагала, что на это у него есть полное право.       Однако на этот раз Боги не вняли ее мольбам. Если бы Адила могла, то опрометью бросилась бы вон с балкона, чтобы не слышать и не видеть того, как ее надежды на благодушие отца хрустят мелкими осколками под тяжёлой подошвой сапог капитана стражи. Но она даже пикнуть не смела — не то что прокрасться в сторону двери, которая не была защищена стеной цветущего плюща, как угол, в котором притаилась Адила.       И она услышала гром, что становился все чётче с каждым новым словом, вылетавшем изо рта Вивьен.       — Так значит, прихоти. Прости, Дамиан, но прихоть — не общаться с родными детьми, кроме как для того чтобы прочитать им мораль. А то, что ребенок хочет увидеть отца воочию впервые за луну — это нужда.       — Вивьен, — голос отца был не громче песка, сметаемого с верхушки дюны лёгким, жарким ветерком. Было опасно купиться на это. — Ты ведёшь себя недостойно.       — Правда? И не как капитан стражи, признаю. А знаешь, почему? Я уже забыла границы своих обязанностей. Как и Леман, Мариса, Бастиан и другие стражи и слуги. Мои парни вместе с твоими старшими сыновьями учат историю, рассказывают им, как вести себя с благородными дамами, и что будет, если они залезут к ним под юбку. Мариса — кухарка, смею тебе напомнить, — из-за угла подсматривает за уроками танцев Адилы, а потом помогает ей с па, чтобы Доротея меньше открывала свой гадкий рот, по пустякам жалуясь тебе на девчонку. Я утихомириваю Джеспара, сторожу, хоть и не всегда выходит, чтобы он в ночи не выбрался из комнаты через балкон, и рассказываю ему о тех местах, где мы побывали по долгу твоей службы. Ты же в это время учишь Эндерал почтению к закону, любви к справедливости, о великий глава Трибунала!       — Все, что я делаю, я делаю лишь для благополучия своей семьи, — процедил отец. — Я хочу, чтобы мои дети жили в мире, где преступность порицается и искореняется, а благодетель и правопорядок процветают…       — Ври себе сколько угодно, Дамиан, — отрезала Вивьен, — но обмануть меня тебе не удастся. Все, что ты делаешь, ты делаешь для себя. Для того чтобы в твоей жизни была хотя бы иллюзия смысла.       — Не забывайся! — прогремел отец, и Адила всхлипнула, зажав рот обеими руками. По ее щекам текли слезы. Вивьен же восприняла вспышку старого друга с удивительным безразличием. Она лишь в горькой насмешке дернула краем рта и отвернулась, вглядываясь куда-то вдаль, за ограду.       — Ну а если я не права, — чуть помедлив, добавила капитан, — то ты придумаешь, как выделить в своем плотном графике время для Адилы. Хотя бы для нее. Видит Мальфас, Дамиан, только она любит тебя безоговорочно, заслуживаешь ты это или нет.       Несколько секунд отец смотрел на Вивьен нечитаемым взглядом, а потом собрал документы со стола, круто развернулся на каблуках и пошел прочь.       Адила зажмурилась. Сердце в ее груди трепыхалось, словно загнанная в угол, перепуганная птица. Она знала: отец ни за что не спустит этих слов Вивьен. Что-то подсказывало ей, что подобное капитан стражи сказала другу впервые. И несправедливость ее суждений — конечно, несправедливость! — задела его. Задела и ее, Адилу.       Что теперь будет? Что будет?       Возможно, если бы Адила вела себя сдержаннее, не спрашивала Вивьен о планах отца на сегодня, капитан не огорчила бы его, не заставила бы его отвлечься от важных дел. А значит, это ее, Адилы, вина. Отец обязательно догадается об этом.       Как наяву, девочка увидела его мрачный, холодный взгляд исподлобья. Услышала его вымеренные, жесткие слова, укоряющие ее в том, что она ведёт себя не как истинная Даль’Варек. И она была готова к его недовольству. Она его заслужила. Не так ли?       Когда Адила наконец открыла глаза, то увидела, что Вивьен смотрит прямо на нее — стена из плюща не была для нее помехой. Наверное, она чем-то все же выдала себя.       Во взгляде капитана не было ничего, кроме сочувствия. Она попробовала улыбнуться девочке, но не смогла. И вместо этого, Вивьен лишь низко, как будто скорбно опустила голову и отправилась вслед за своим господином.       Адила смутно помнила, как очутилась у высоких дверей в кабинет отца. Стражники, что стояли на посту, охраняя покой хозяина, пропустили ее беспрепятственно. Лишь один из них дернулся было в ее сторону, открыл рот, но, когда девочка оглянулась на него в немом вопросе, вдруг стушевался и хмуро уставился себе под ноги, сжав губы в немую прямую линию.       Руки Адилы, все так же сжимавшие рисунок, мелко дрожали от волнения. После сцены в саду она была совсем, совсем не уверена, что ей стоит беспокоить отца ещё больше, но… Уже завтра в обед он улетал в Арк. Вернуться он планировал через несколько дней — когда закончит дела следующего заседания Трибунала. И у Адилы не оставалось времени, чтобы вручить ему дар точно к сроку.       Дождавшись, когда один из стражей откроет перед ней тяжёлую дверь и известит своего господина о госте — ответом ему послужило звенящее молчание, — девочка прошла внутрь кабинета. Ей нравилось здесь. Светлая, просторная комната с окнами от пола до потолка была пропитана строгой изящностью и едва слышным ароматом травяных благовоний. Вдоль одной из стен тянулись ряды книжных шкафов, снизу до верха заставленные книгами. То была одна десятая библиотеки Даль’Вареков, которую их семья собирала поколениями. В своем кабинете отец собрал самые ценные для него книги. Адила мечтала, что в один прекрасный день окажется достойной, чтобы получить доступ к ним, и тогда — она прочтет их одну за другой. Проведет ладонью по страницам, которых когда-то касалась рука отца, представит, что из прочитанного понравилось ему больше всего.       Сам отец обнаружился за своим большим рабочим столом из светлого дерева. Изваянием застыв в кресле, он баюкал на ладони крупный камень, что достал из резной шкатулки, спрятанной в нижнем ящике стола за двумя замками. У Адилы перехватило дыхание. Сегодня был воистину знаменательный день. Девочка сразу поняла, что это.       Раньше она слышала истории об этом камне от Армэля, своего брата. По его словам, то была семейная реликвия, передающаяся из поколения в поколение. Он и сам ещё толком ничего о нем не знал, хоть и собирался унаследовать его по праву старшинства. Отец обещал ему рассказать о камне больше — когда придет время, — а пока лишь ограничился туманной фразой о том, что Даль’Вареки выделены среди прочих величайшей благодатью и — проклятьем одновременно. Армэль не имел ни малейшего понятия, как относиться к этим словам, но незнание не остановило ни его, ни Доминика, ни уж тем более Джеспара. Втроём они придумали тысяча и одну дурацкую историю, и каждая из них заставляла Адилу поджимать губы в недовольстве. Братья шутили, что так она похожа на столетнюю, брюзгливую старуху, и тогда девочка злилась на них ещё сильнее. Она не понимала, как можно проявлять столько неуважения к наследию отца?       Что это были за истории? Сложно выбрать самую безумную. Так, Армэль придумал, что камень проклят темными силами. Доминик подхватил, добавив, что Даль’Вареки были так благодетельны, что этот камень им передали на хранение, зная, что его мрачная магия не отравит их светлые души. Джеспар, самый младший, но самый языкастый, долго смеялся, а потом изрек предсказание: однажды в их семье родится великий избранный камня — тот, кто определит, как должно воспользоваться его силами, и именно поэтому отец называл реликвию величайшей благодатью.       Адила терпеть не могла эти их выдумки, но мечтала хотя бы одним глазком увидеть таинственное сокровище отца. И вот ее желание сбылось. И она… была разочарована. Немного. Совсем чуть-чуть. Девочка представляла этот камень красивым, безупречным и сияющим — под стать его владельцу, Дамиану Даль’Вареку. Вместо этого он был чернильно-черным, тусклым, каким-то рогатым — будто в него ударила молния, разделив на две равные части. В узкой ладони отца он виделся безобразным, грубым куском угля.       Завидев Адилу, отец поспешно вложил камень в углубление на бархатной подушечке внутри шкатулки и с громким хлопком закрыл ее крышку. С хрустом щёлкнули невидимые глазу замки, и девочке на мгновение показалось, будто узоры на черненом дереве вспыхнули призрачным белесым светом.       Магия?       — Проходи, — бросил отец, оглядев Адилу с ног до головы.       Его взгляд остановился на ее юбках, испачканных в песке, и девочка облизала мигом пересохшие губы. Она совсем забыла сменить платье. Волнение стерло начисто эту мысль из ее головы.       И вот — она вновь в неподобающем Даль’Варекам виде.       Однако сегодня отец никак подобную оплошность не прокомментировал.       — Ты должна заранее извещать о своем визите, — вместо этого сказал он, облокотившись на стол и вращая фамильный перстень-печатку на указательном пальце правой руки, — какой бы спешкой ни было обусловлено твое рвение. Таковы правила этикета. Ты должна следовать им. Я был извещён о твоём желании видеть меня, однако при других обстоятельствах, другим людям ты можешь причинить дискомфорт своим внезапным присутствием. Это недопустимо.       — Извини, отец, — прошептала Адила, когда справилась с собой и вспомнила, как говорить.       — Извинения приняты, — поморщился тот и приглашающе взмахнул рукой. — Что ты хотела?       На негнущихся ногах Адила подошла ближе к столу. С каждым шагом ее сердце, казалось, опускается все ниже, бьётся все тише. В ее сознании закрутился нестройный хоровод мыслей, ее голову повело.       Вдруг я переступаю черту дозволенного?       Вдруг я поступаю непозволительно нагло?       Имею ли я право на подобную дерзость?       По мнению старой Доротеи, которая научила ее всем этим словам, Адила всегда стремилась откусить больше, чем могла проглотить. Всегда поступала как будто назло. Девочка не понимала, что делает не так, но боялась, что это непонимание однажды обернется для нее большой бедой.       Чувствуя онемение во всем теле, Адила положила рисунок перед отцом. Ей хотелось зажмуриться, закрыть уши, а ещё лучше — сбежать или провалиться сквозь землю, но она удержала себя на месте и спрятала руки за спину — на всякий случай.       Взгляд льдисто-голубых глаз отца застыл на изображении, исполненном акварелью. Его брови в изумлении поползли вверх.       — Что это? — тихо спросил он, и в его голосе захрустело нечто, чего Адила ещё никогда не слышала.       — В-веточка остролиста, — пролепетала она. — С ягодами.       — Это я, безусловно, вижу. Но что это значит?       Адила в недоумении уставилась на отца. Она и подумать не могла, что их разговор обернется подобным образом.       Как же так?       Он забыл?       Мариса посмеялась надо мной?       — Мариса рассказала мне, — едва слышно сказала Адила, чувствуя, как пережимает горло от страха, — что маме нравился остролист. Его красные ягоды. Что ты однажды привез их ей, и с тех пор…       Глаза отца потемнели, и девочка как будто онемела.       Отец никогда не говорил о маме. Спрашивать Адила боялась. Извиняться за то, что отняла ее у него — тем более.       Армэль рассказывал, что мама была очень доброй женщиной. Рядом с ней отец делался мягче. Был способен на глупости, недостойные Даль’Вареков. История Марисы про остролист лишь подтверждала это. Альда была дитя восточных берегов, тропиков и пустынь, где флора разительно отличалась от других регионов Эндерала. Малую родину она покидала редко. Когда Дамиан увидел, в какой восторг привела жену веточка обычного остролиста, то принялся таскать ей его чуть ли не охапками — каждый раз, когда возвращался домой из Сердцеземья. Альда была рада этим подаркам больше, чем новым украшениям, платьям и прочим баснословно дорогим безделицам.       А Адила не могла представить отца таким, каким его знала мама и ещё помнили братья.       — И что ты мне прикажешь делать с этим? — спросил тот наконец. Он потянулся было рукой к рисунку — то ли за тем, чтобы придвинуть его ближе к себе, то ли за тем, чтобы, наоборот, отодвинуть прочь, — но в последний момент отдернул пальцы, словно побоялся обжечься.       Собрав в себе все остатки храбрости, Адила незаметно вытерла вспотевшие ладони о юбки платья и забормотала:       — Я знаю, что ты улетаешь в Арк, и тебя долгое время не будет. Но… Но послезавтра день рождения мамы, и я подумала… Что если ты пойдешь в склеп, то мог бы подарить ей этот рисунок — от меня. Если так можно. Если так… правильно.       Адила знала, что отец навещал — старался навещать — маму два раза в год: на ее день рождения и в день ее смерти, — но никого из детей с собой никогда не брал. Адила считала, что это обязательно чем-то обусловлено, хотя даже старая Доротея осуждающе качала головой, когда между слугами Даль’Вареков заводились подобные разговоры — один из них подслушал Джеспар и рассказал сестре о нем.       Да, так было заведено, и все же, из года в год глядя на нарисованный портрет матери, а потом — на собственное отражение в зеркале, Адила чувствовала, как крепнет между ними связь. И дело было не только в родственных узах между матерью и дочерью: взрослея, она все больше походила на Альду. Иногда ей казалось, что она забрала не только мамину жизнь, но и ее внешность. Альда отдала ей все, что у нее было, и не почтить ее память казалось Адиле богохульством. Она не осмелилась бы просить отца взять ее с собой в склеп, но передать с ним подарок виделось для нее единственным выходом. Ей думалось, что мама, опустив взгляд с Вечных путей и увидев рисунок, обрадуется остролисту — пусть и ненастоящему.       — Хорошо, — вдруг сказал отец. — Я сделаю так, как ты просишь.       Она ослышалась? Удивлённо моргнув, Адила подняла на него глаза. Девочка не ожидала такого быстрого согласия. Но вот: отец берет рисунок в руки — спокойно, так, будто не было вовсе прежней заминки, — и перекладывает на другой край стола, на стопку документов суда. И смотрит на нее выжидательно — не могла же дочь беспокоить его лишь из-за этой ерунды?       Но Адила могла и именно так поступила. И в этот момент ей не было страшно получить выговор. Ее губы задрожали в робкой улыбке. Да, сегодня был знаменательный день.       Отец, завидев ее улыбку, фыркнул и покачал головой.       — Однако, — сказал он, — сколько ты потратила на этот рисунок? Час, два? Или понемногу отбирала от нескольких дней? Это красивый жест, Адила, но — бесполезный. Вместо того чтобы тратить на него время, ты могла бы приложить больше усердия к заданиям, что даёт тебе Доротея. Она постоянно жалуется на твою неусидчивость и легкомысленность. Ты не должна расстраивать ее. Она готовит тебя к взрослой жизни, где ты никого не удивишь своими талантами художника — лишь умом.       Улыбка сползла с губ Адилы. Она почувствовала, как внутри нее разгорается злость. Доминик называл гувернантку злобной, старой каргой и другими неблагозвучными словами, подхваченными им от стражи или портовых рабочих в Дюнном. Адила не одобряла его грубость, но… Она не помнила ни одного разговора с отцом, когда бы тот не передавал ей жалобы Доротеи.       Вот, кто делал все как будто назло.       — К тому же, — продолжил отец, и Адила взволнованно закусила губу. Уж если гувернантка принималась нашептывать гадости о ней своему господину, то умудрялась не забывать даже сущей мелочи. — Она поражена твоей дерзостью и считает, что ты ведёшь себя и мыслишь не так, как подобает юной, благородной особе.       Девочка сразу поняла, о каком случае он говорит. Тот инцидент произошел три дня назад, на уроке танцев. Доротея заставила Адилу влезть в тесное, душное платье и в не менее тесные бальные туфли. Уже через час девочка стёрла ноги в кровь и едва не задохнулась во всех этих рюшах. Разрыдавшись, она сбросила туфли и заявила, что все эти глупые танцы в будущем ей не пригодятся. И когда Доротея ехидно спросила, какое будущее она себе пророчит, Адила в гневе бросила, что или будет лечить старух от душевных болезней, или пойдет по стопам отца.       Только чудом она сбежала от голосящей гувернантки, а братья, прознав о ее вспышке, в знак уважения сочинили песню, в которой восхваляли ее внезапно проклюнувшуюся храбрость.       Где эта храбрость сейчас?       В ужасе Адила уставилась на носки своих туфель. Меньше всего на свете ей хотелось видеть неудовольствие на лице отца.       — Выпрями спину. И подними голову, — приказал он. — Ты — Даль’Варек, нам не пристало прятаться от ответственности за свои обещания. Но чтобы они не превратились в пустые слова, нужно доказывать их делом. Ты понимаешь это?       — Понимаю, — дрогнувшим голосом ответила Адила. Она была совсем не против доказать свои слова делом: лишь бы отец был наконец доволен ей, а старая Доротея перестала причитать, что с ее умом оставалось надеяться лишь на хорошее замужество. — Ты… Не злишься?       — Злюсь? Нет, — покачал головой отец, — но пока не уверен в том, что ты осознаешь свои амбиции и… соответствуешь им.       — Я докажу, — прошептала Адила.       — Громче и чётче.       — Я докажу, — повторила девочка и, собравшись с духом, посмотрела прямо в прищуренные, льдисто-голубые глаза отца.       — Посмотрим, — усмехнулся тот.       Он никогда и никому не верил на слово.       И был прав в своих сомнениях.       ***       — Вот, что я скажу тебе, Даль’Варек, — заявил Ройл, стукнув пустой кружкой из-под вина по столу. — Лига многое теряет, позволяя тебе возвращаться на Морозные Утесы. Тебе бы побороться за место среди апотекариев Арка. Уверен, здесь — с твоими-то способностями — ты бы быстро заслужила себе доброе имя!       — Не льсти мне, Черновод, — усмехнулась Адила, разглядывая щербатый край своей тарелки. Ужин, что она заказала, так и остался нетронутым. Ее аппетит пропал, стоило ей обзавестись соседом по столу. — Я ничем не лучше других апотекариев.       — Новоиспеченный папаша, этот Зимопев, с тобой не согласится.       — Он в состоянии аффекта. А я всего лишь делала свою работу.       Краем глаза Адила заметила, как Ройл неодобрительно качает головой.       — Ты недооцениваешь себя. Так нельзя. Судя по тому, что я слышал, без твоего вмешательства все закончилось бы чьей-то смертью. Мамаша могла истечь кровью, ребенок — задохнуться в утробе… В самом худшем случае на Вечные Пути отправились бы оба. Тебе хватило умений и знаний, чтобы предотвратить это, когда тот хваленый аркский апотекаришка мог только разводить руками.       — Шеймус — хороший апотекарий, Ройл, — раздраженно поморщилась Адила. — У него просто не хватило практических знаний. Он еще молод, и такие сложные роды у него впервые.       — А я слышал, что место в столице он получил только благодаря звучной фамилии своего папеньки, — фыркнул Черновод и заозирался, выискивая разносчицу в переполненном зале «Кочевника». — И что на деле он может только приготовить снадобье от поноса — да и то не всегда.       Адила медленно подняла голову от своей тарелки и уставилась на него. Ее губы мгновенно онемели от болезненной вспышки ненависти, и одновременно с этим какая-то неведомая сила потянула ее за язык.       — Что ж, — позволила она себе сорваться, — если так, то Шеймус — далеко не первый человек, кто пользуется хорошими связями в угоду своим интересам.       В конце концов, вид напрягшихся плеч Черновода и злого страха в его глазах стоил того, чтобы дать волю язвительности.       Позабыв о разносчице, Ройл вновь повернулся к Адиле, и та, успев взять себя в руки, мысленно возликовала — она с непоколебимым достоинством выдержала его укоризненный взгляд.       — Столько лун прошло после того, как меня полностью оправдали, а ты до сих пор воротишь от меня нос, — тихо заметил он. — Никакие связи не помогли бы мне, будь в руках Трибунала неопровержимые доказательства моей вины.       Адила с силой сжала кулаки под столом. Ногти болезненно впились в ладони, удерживая ее от издевательского смеха. Уж она-то знала, как работает Трибунал. Знала о продажных судьях и подставных свидетелях. Знала не понаслышке. Ее уже не обмануть лживыми речами о справедливости, на которую так уповают наивные дураки.       Ее больше нет. Справедливость исчезла из этого сучьего мира с последним вздохом отца.       Она могла бы рассказать Ройлу об этом. Могла бы плюнуть в его лживое, обиженно вытянувшееся лицо. Могла бы встать и уйти. Ей было мерзко — так мерзко — даже дышать с ним одним воздухом, не то что сидеть за одним столом… Однако Даль’Варекам не пристали подобные вольности. Пусть она, Адила, была лишь тенью этой славной фамилии, но была обязана уважить ее хотя бы самой малостью. К тому же, как бы она ни была уверена в том, что Черновод подкупил Трибунал… Что она могла? У нее не было ни сил, ни влияния, чтобы доказать его вину. Она — не ее отец и никогда не станет кем-то равным ему. Она — обычный человек, пустая оболочка, наполненная голословными обещаниями из детства. Очередное ничтожество, которое закрывает глаза на зло и несправедливость и уповает на суд посмертный, высший, божий, абсолютно непогрешимый. И несуществующий.       Богам плевать. Что это за Боги, которые позволяют своему миру гнить? Поговаривают, что они мертвы, что их убили. Чушь. Нельзя убить тех, кого никогда не было. А те, кто был… Что они представляют из себя, эти Боги? Громкие титулы, обрывки слов из проповедей экзальтированных священников, декорации в спектакле о лживой праведности. Их Вечные пути ведут в никуда. Их глаза закрыты, их уши глухи. Они не вершат справедливость, они не слышат молитв. Они — еще одна красивая ложь, порожденная этим гибнущим миром.       Прекрати. Прекрати, прекрати, прекрати. Это уже слишком. Кто я такая, чтобы судить Богов? Кто я такая, чтобы судить хоть кого-то?       — Адила? — нахмурился Ройл. Та моргнула и поняла, что до крови закусила губу. — Я так тебе противен? Признаю, я могу понять, что…       — Забудь, — оборвала его она. Украдкой коснулась кармана робы и, ощутив под пальцами чуть теплую, шероховатую поверхность камня, постаралась успокоиться. — Без обид, Черновод, у меня просто плохой день. Лучше скажи мне, что ты забыл в Арке? Насколько я знаю, тебя направили на Фермерское побережье взамен старика Марлона.       Но апотекарий продолжал настороженно смотреть на нее, вертя в руках кружку, и в груди Адилы зашелестело глухое раздражение. Она уставилась на него в ответ. Ройл не представлял собой ничего экстраординарного. Щуплый, почти что тщедушный, моложавый — в свои тридцать пять зим он походил на мальчишку. Темно-каштановые волосы топорщились в разные стороны залихватскими вихрами, такие же темные глаза, казалось, занимали пол-лица — остальное место отвоевали острые скулы. Глядя на него, было не так уж сложно поверить в то, что Черновод не способен обидеть и мухи. Однако что-то подсказывало Адиле, что зло может принять любую форму. Ведь чем невинней вид, тем легче втереться в доверие, правда?       — Да, все так, — недовольно кивнул Ройл. Наверняка ублюдок хотел услышать, как Адила признает свою ошибку — поверила в обвинения против собрата-апотекария и осудила его. Вот только Адила быстрее откусит себе язык, чем порадует его такой ложью. — Его разодрал медведь, представляешь? Вот так сходил за травами! Надеюсь, мне повезет больше. Хоть мне, конечно, будет и скучно. Не привык я к оседлой жизни.       — Привыкнешь, — пожала плечами Адила. — Обзаведешься домом, а быть может, и спутницей. Нарожаете детишек, заживете мирно.       На лице Черновода отобразилась смесь ужаса и дикой тоски. Вот уже десять лет он был странствующим апотекарием. Нигде не задерживаясь подолгу, в Лигу он возвращался лишь по крайней нужде. Путешествовал он один и наслаждался абсолютной свободой. Как оказалось, наслаждался более чем с размахом.       В конце прошлого года, в середине месяца Кракена, когда он на пути из столицы остановился в Речном, объединенный отряд стражи Арка и Солнечного берега предъявил ему ордер на арест. Он обвинялся в изнасиловании с применением сонного зелья.       В ходе расследования стало известно, что за несколько дней до его ареста в поселении у стен Арка к Черноводу обратилась молодая женщина, Молли Беловереск. Со слов потерпевшей, вот уже несколько лун она мучилась бессонницей. Она обращалась за помощью и к столичным апотекариям, и к местным травникам, но от всех снадобий, которыми те поили ее, бедняжке не становилось лучше. Когда Молли узнала, что через их поселение проходит странствующий апотекарий, то поверила, что он — благодать Богов, ниспосланная на нее за все ее молитвы.       Как же.       Представ перед Трибуналом, Черновод не отрицал, что согласился осмотреть Беловереск. Он прошел вслед за ней в ее дом, собрал анамнез и выяснил, что бессонница пациентки являлась следствием острой тревожности. Ее семья задыхалась в безденежье и отчаянии. Арендованная земля из года в год приносила все меньше и меньше овощей на продажу, но стоила все так же дорого, а шахту, в которой работал спутник Молли, Калеб, грозились вот-вот закрыть — месторождение истощилось и не приносило столько руды, сколько требовал план добычи.       Черновод утешил Молли, заверив ее, что все образуется, и пообещал приготовить для нее успокаивающее снадобье, которое она должна была пить в течение недели, и немного сонного зелья — на первые дни, когда лечебный эффект еще не наберет полную силу. Свое обещание он выполнил: тем же вечером принес ей два флакона с микстурами, и на том они сердечно распрощались.       Так было со слов Черновода. Однако, по версии Молли, дело на этом не закончилось. После ухода апотекария она выпила первую порцию успокаивающего снадобья и принялась с нетерпением ждать ночи, чтобы наконец окунуться в целительные объятья сна. Ее спутник должен был вернуться с месторождения только через два дня — с дурными или хорошими вестями, — и Беловереск благодарила Богов, что у нее появился шанс за это время не сойти с ума от беспокойства.       Забираясь в постель, Молли уже чувствовала себя удивительно плохо. Весь мир кружился перед ее глазами, тело немело, язык отказывался ворочаться во рту. Она не знала, что с ней происходит, в ее голове образовалась мешанина мыслей. Она не сумела позвать на помощь — уже через несколько минут женщина не могла пошевелить и пальцем. Ее глаза были зажмурены, но она оставалась в сознании — и слышала и чувствовала все, что происходило потом.       Беловереск слышала, как скрипнуло окно в ее спальне, как кто-то забрался в ее дом. Чувствовала, как этот кто-то срывает с нее одеяло и начинает елозить ладонями по ее телу. Узнала бормочущий голос Черновода и горьковатый запах трав, исходящий от него. И…       Трибунал оправдал апотекария. Объявляя свое решение, его нынешний глава, Гэвин Даль’Росс, ссылался на то, что у судий нет неопровержимых доказательств вины Ройла Черновода. Лига помогала в расследовании и изъяла из дома Беловереск флаконы со снадобьями. Апотекарии исследовали их состав и объявили, что ни одно из них не могло привести к состоянию, которое описывала Молли: они были сварены по стандартному рецепту и не имели столь серьезных побочных эффектов. После этого была обследована и сама Беловереск: в ее крови не обнаружили никаких следов посторонних веществ; ее половые органы не были повреждены насильственным проникновением.       В один миг суд по делу изнасилования превратился в суд по делу о клевете. И слова женщины о том, что, уходя от нее, Черновод поменял флаконы со снотворным, вызвали лишь больше недоверия к ней. Молли уверяла, что снадобье, которое ей дал Ройл, имело насыщенный красный цвет, когда снадобье, которое она обнаружила, когда к ее телу вернулась способность двигаться, и которое попало в руки апотекариев, было стандартного розоватого цвета. Глава Лиги апотекариев, Даль’Маннок, лично присутствующий на заседании Трибунала, высмеял ее, заявив, что в распоряжении эндеральских целителей нет ни одного компонента, способного придать их зельям подобный окрас. Не остановившись на этом, он предложил суду рассмотреть варианты, при которых Беловереск принимала какие-то быстро выводящиеся из крови наркотические средства или же хотела получить с Лиги денежную компенсацию и уладить материальные проблемы своей семьи.       Таким образом, на стороне Черновода, помимо судей Трибунала, оказалась вся Лига. Словно этого было недостаточно, за него также заступились влиятельные родственники. Их вмешательство всколыхнуло Арк и его окрестности, и на Молли Беловереск обрушился шквал общественного порицания. Чего о ней только не говорили. Злым языкам было безразлично, какую сплетню придумать. К концу недели бедная женщина превратилась в изменщицу, светопыльного наркомана и просто безумецу.       Адила не знала, как Молли перенесла этот позор.       Адила не знала, что происходит с этим миром. Вести об этом деле настигли ее на Морозных Утесах. Форт Лиги гудел, словно разворошенный улей. И пока другие апотекарии рьяно защищали Черновода, Адила, застыв в оцепенении, думала, скольких женщин мог изнасиловать Ройл до того, как случилась осечка. И не понимала, почему никто — о Боги, никто! — не задумался о том же, что и она: почему расследование было таким поверхностным.       Адила знала только одно: отец бы этого так просто не оставил. Состояние Молли Беловереск напоминало или наркотическое опьянение, или мощную аллергическую реакцию на какой-то компонент. И если в снадобьях, что исследовали апотекарии для Трибунала, этого компонента не было, то суду стоило прислушаться к словам женщины о том, что Ройл поменял флаконы перед своим уходом, и провести обыск среди алхимических ингредиентов, которые он использовал для своих зелий.       Но если Ройл поменял флаконы, то… Голова Адилы взрывалась адской болью, когда она позволяла себе думать об этом. Ей становилось физически плохо. Ее тошнило лишь от одной мысли, что она была повязана с этим монстром одним Путем.       Если Ройл поменял флаконы, то он знал, что на этот раз его план дал осечку. Он знал, что Молли не спит. Знал, что она все чувствует. Знал, что она может доложить о нем страже. Знал — и не остановился. А изнасиловав ее, замел за собой следы.       Адила была готова поклясться, что так оно и было. Когда-то она удивлялась способности отца чувствовать вину человека, но теперь… теперь она ощущала эту способность в себе. И имей Адила столько ресурсов и влияния как Дамиан Даль’Варек когда-то, она полегла бы костьми, но вывела Ройла на чистую воду. Однако она могла лишь молчать и мысленно проклинать сучьего насильника за его чудовищную природу, Лигу и Трибунал — за их слепоту и продажность, весь этот мир — за то, что он существует. И себя — за свою слабость и ничтожность.       Адила надеялась, что ей удастся свести контакты с Черноводом к минимуму. Они и без того встречались редко. И вот — судьба посмеялась над ней. Словно испытывая ее, она столкнула их в Арке.       Какова наглость! Спустя всего несколько лун он возвращается сюда как ни в чем не бывало. Ему не стыдно смотреть этим людям в глаза. А эти люди уже позабыли о том, что над ним тяготело клеймо насильника. Они помнят лишь о «неверной», лживой Молли… Помнят о том, что проще. Спокойнее.       — Какие угнетающие картины будущего ты для меня рисуешь! — нервно рассмеялся Ройл, качая головой. — Вот уж не уверен, что рожден для мирной, семейной жизни. Надеюсь, я найду себе занятие повеселее. Например, возьмусь за какую-нибудь научную работу в перерывах между пациентами — благо, среди крепких фермеров доходяг должно быть немного.       Со стороны стойки трактирщика раздался взрыв громкого, пьяного смеха. Покосившись на звук, Адила увидела пятерых мужиков в простых одеждах. Фермеры или скромные торговцы, они радостно молотили друг друга по плечам и выжидающе поглядывали в сторону небольшой сцены в уютно украшенном картинами и цветами углу, где расположились менестрели. Те уже заканчивали настраивать свои инструменты, и посетители таверны, чуя начало представления, готовились пуститься в пляс.       — Ну, а в Арке я решил остановиться, чтобы пополнить свои запасы, — добавил Черновод. В отличие от многих, он смотрел в сторону игральных столов, приютившихся у дальней стены зала. Оттуда раздавался звон монет и одобрительный галдеж вперемежку с улюлюканьем: под пристальным взором зевак картежники бились «за Треомар». — В Лигу мне вернуться не дали — направление настигло меня в Речном и оказалось срочным, — а на Фермерском побережье я вряд ли обнаружу богатое наследство, оставленное мне беднягой Марлоном. Так что, — он с довольным видом похлопал по пузатому боку сумки, пристроенной на полу у его стула, — пришлось позаботиться о себе самому.       Адила скептически дернула бровями. В столичных лавках травников не продавалось ничего, что не мог собрать странствующий апотекарий на пути из города в город. После закрытия границ были пересмотрены лицензии, выданные их владельцам, раз в луну Храм Солнца посылал своих людей инспектировать товар. Если среди него находилось нечто, похожее на предмет контрабанды или отличное от списка, указанного в лицензии, лишь Мальфас мог уберечь наглецов от запрета на торговлю.       Негласным исключением можно было считать лишь хранилища апотекариев при самом Святом Ордене, но попасть в них было не так-то просто. Брюзга Горикамыш охранял вверенные ему сокровища не хуже старого, умудренного жизнью дракона. И ему не было дела до денег, громких титулов и грустных глаз — подкупить или умаслить его было невозможно.       — Как, во имя Семерых, ты добился его расположения? — не вытерпев и зная, что Черновод без лишних уточнений поймет, о ком идет речь, спросила Адила, но ее голос потонул в грянувшей задорной мелодии и звуке отодвигаемых стульев.       Оглушенный шумом, Ройл озадаченно нахмурился и пододвинулся ближе к ней. Повторить вопрос она не успела. Та самая компания мужиков, расположившихся у стойки трактирщика, гурьбой двинулась к менестрелям. Их путь пролегал у стола апотекариев, и эль, изрядно залитый в их глотки, шатал их из стороны в сторону. Нога одного из них предательски зацепилась за ремень сумки Черновода, и тот, споткнувшись и нелепо взмахнув руками, ласточкой полетел вперед. Товарищи не успели подхватить его, хоть и отчаянно пытались. Их старания увенчались лишь тем, что чей-то локоть вписался точнехонько в вихрастый затылок Ройла, а чей-то носок сапога подопнул его сумку, и та, не выдержав столь пренебрежительного отношения, подскочила вверх, перевернулась, и — ее замок раскрылся с натужным щелчком.       Свитки и свертки, баночки и мешочки, апотекарский инструментарий и сменные рубахи разлетелись по полу. Что-то разбилось, брызнув под ноги посетителей таверны осколками. Ройл, схватившись за голову, взвыл, и мужики принялись наперебой извиняться перед ним. Их друг, так и не встав с пола и давясь пьяным смехом, подгребал к себе оказавшееся неподалеку апотекарское добро с четким намерением хоть как-то спасти ситуацию.       Адила, тяжело вздохнув, принялась помогать. Какая-то часть ее с удовольствием бы посмотрела, как Черновод ползает на коленях, справляясь в одиночку, но то было мелким и зловредным желанием — ниже ее достоинства. Баночку из темного стекла, через которое просматривались луковицы артишока, она придержала каблуком сапога, но к маленькому мешочку, улетевшему к самой стене, ей пришлось податься всем телом. Наконец, зацепив плотную ткань ногтями, Адила потянула его на себя и — тихонько ахнула.       Бечевка, что связывала края мешочка, оказалась совсем слабой, и его содержимое просыпалось на пол, стоило лишь Адиле приподнять его с пола. То были длинные, тонкие, чуть завитые лепестки насыщенного оранжевого цвета.       Ликорис.       Твою мать. Не может быть.       Может.       О, милостивые Боги!       С трудом протолкнув воздух в пересохшее горло, Адила скатилась со стула и склонилась над своей находкой. За ее спиной Ройл, поднимая оставшийся скарб, попеременно то бранился на мужиков, то убеждал их, что ничего страшного не случилось, и не обращал на нее никакого внимания.       Хорошо. Это хорошо.       Руки Адилы, когда она собирала лепестки в пригоршню, мелко дрожали. Сердце с отчаянным рвением пыталось проломить ее ребра. На лбу выступил холодный пот.       Решение пришло к ней само собой. В мешочек она вернула большую часть лепестков, но несколько из них — поспешно сунула в карман своей робы. Их волокнистая мякоть раскрасила ее ладони алыми разводами. Адила вытерла их о внутреннюю сторону своего плаща, непослушными пальцами завязала бечевку и распрямилась, надеясь, что выражение лица — смятение, испуг и, черт возьми, торжество — не выдаст ее с потрохами.       — Спасибо, — буркнул Черновод, принимая из ее рук мешочек и банку с артишоками, и пожаловался: — Разбилось жаропонижающее снадобье. Вот же, ватир их в жопу…       — Не злитесь, мессир, — прокряхтел мужик с пола и протянул ему свою часть собранной поклажи. — Забери меня Черный Страж, если я нарочно! Мы с парнями купим вам выпить. Правда, парни? — Его товарищи одобрительно загалдели. — А уж если надо возместить чего-то, то… Ну, Мальфас мне будет судьей, если я откажусь. Вот как раз получили плату…       — Выпивка — это хорошо, — усмехнулся Ройл, проверяя замок на сумке. — А вот деньги я с вас просто так не возьму. Предлагаю сыграть партийку-другую. И уж если мне повезет, то тогда я с лихвой возмещу свои расходы.       Такой расклад мужикам определенно понравился. Кое-как, с помощью Черновода, они подняли своего друга с пола и, сменив курс, потянулись к игральным столам — искать своей компании место. Ройл же задержался ненадолго, перекидывая свою сумку через плечо и улыбаясь Адиле.       — Ну вот, за несчастьем пришло счастье! Еще и развлекусь напоследок, как следует. Не хочешь составить нам компанию?       — Я… — прохрипела Адила через силу и, мысленно отвесив себе пощечину, потянулась к своей еще непочатой кружке эля, чтобы смочить горло. — Я ужасна в азартных играх. Так что — спасибо, но я воздержусь.       — Твое дело. Что ж, тогда бывай, Даль’Варек! Был рад тебя повидать. И подумай над моим предложением — хватит чахнуть в Лиге, найди своим талантам применение!       — Всенепременно, — прошептала Адила, провожая его долгим взглядом.       Ублюдок. Ах ты, ублюдок! Как ты мил, как ты вежлив…       Нервно ерзая на стуле, она выждала несколько минут, допила эль, не чувствуя его вкуса, и только тогда поднялась на деревянные ноги. Степенным шагом, огибая толпу выплясывающих под пронзительные лютню и флейту людей, добралась до лестницы на второй этаж таверны. Оглянулась, высматривая Черновода. Тот сидел за игральным столом в окружении своих новых знакомцев и был с головой погружен лишь в выпавшие ему карты. Убедившись, что он ничего — ничего, ничего, ничего — не заподозрил и не подсматривает за ней украдкой, Адила выдохнула и — за мгновение взлетела по лестнице вверх и едва не сорвала дверь в свою комнату с петель.       За окнами стремительно вечерело, и дочь тавернщика уже прошлась по комнатам, зажигая свечи. Обрадованная, что ей не придется тратить время на подобные мелочи, Адила бросилась к узкой кровати у дальней стены, под которой припрятала сумку со своим апотекарским инструментарием. Лепестки ликориса вновь испачкали ее вспотевшую ладонь, когда она достала их из кармана робы, и Адила знала — знала, знала, знала! — что произойдет, когда она бросит их растолчённую в ступке мякоть в любое зелье. Но должна была удостовериться. Должна была увидеть своими глазами.       Как странно устроена жизнь. О ликорисе она узнала еще в детстве, когда искала в книгах названия трав, что могли бы смягчить головные боли отца. Перерыв семейную библиотеку сверху донизу, она нашла несколько фолиантов, и в одном из них описывались целебные растения других стран и континентов. Флора Киры не зря считалась одной из самых богатых во всем Вине, несмотря на то, что большую часть страны занимала засушливая пустыня — даже она прятала в себе ценные алхимические компоненты. Адила помнила, с каким восторгом листала пожелтевшие от времени страницы и рассматривала нарисованные и раскрашенные от руки изображения диковинных растений. Киранийские черная ваниль и ликорис тогда заворожили ее своей красотой больше других. Да и применение у них было преинтересное.       Так, зелья ликориса обладали прекрасным кровоостанавливающим эффектом, а припарки из него в кратчайшие сроки стягивали края ран. Киранийские целители зачастую использовали его в своей практике, ссылаясь также на то, что сок ликориса, помимо прочего, вводит пациента в глубокий, почти коматозный сон, и тот спокойно и безболезненно переносит первые часы лечения.       Отличить зелья с добавлением ликориса было несложно. Все они, как на подбор, обладали насыщенным алым оттенком.       Орудуя пестиком и размалывая темно-оранжевые лепестки на тончайшие волокна, Адила истерично хихикнула. Она вспомнила еще одну интересную деталь и — удивилась, как и вовсе могла о ней забыть. А быть может, она всегда о ней помнила — там, на краю сознания, — и именно это воспоминание не давало ей поверить в невиновность Черновода.       Лига апотекариев, как и любая другая организация, никогда не была едина духом. Среди эндеральских целителей издревле существовали и находились в постоянной конфронтации друг с другом две группы с различной идеологией врачевания. Они придумали себе и противнику громкие названия, но, по существу, то были консерваторы и реформаторы. Консерваторы концентрировали все свое внимание на ресурсах, что им давал Эндерал, и считали, что опыт и знания, полученные Лигой, должен оставаться внутри страны в своем первозданном виде. Реформаторы же, в противовес им, были уверены, что подобный путь приведет Лигу к застою — к моменту, когда знания, которыми она будет располагать, окажутся устаревшими и малоэффективными. Они желали наладить постоянное сотрудничество с коллегами из других стран и, заглядывая в будущее, радели за создание единой системы целительства для всего Вина.       Ройл всегда вращался в обществе реформаторов — он был взращен ими. Помимо внушительной практики за плечами, он был известен своими научными трудами, в которых описывал возможные пути переплетения международного опыта. Киранийских коллег он превозносил подобно божествам. Неудивительно, что он неплохо разбирался в их методах врачевания. Не так ли?       До закрытия границ Эндерала реформаторы подобно Черноводу частенько закупали для своих эксперементов и непосредственно практики природные компоненты из других стран. Им приходилось платить за них из своего кармана, потому как во главе Лиги, к их ярому неудовольствию, до сих пор стояли консерваторы и отказывались финансировать их «бесполезные траты». Решение Тручессы минимизировать международную торговлю они восприняли особенно болезненно, однако, как и множество других эндеральцев, в скором времени приспособились к новым реалиям жизни. К реалиям жизни, основанным на контрабанде.       Даже на Морозных утесах ни для кого не было секретом, что Дюнное, официально склонив головы перед указом Святого Ордена, на деле запустило все возможные шестерни теневого механизма. По стечению не столь долгого времени сети преступного мира надежно оплели весь континент. Эндеральцы могли получить все, что потребует их душа, если располагали деньгами и знали, кому их заплатить.       Ройл Черновод знал. И, пользуясь свободой странствующего апотекария, мог беспрепятственно пользоваться услугами контрабандистов для своих личных целей.       — Вы должны были это учесть! — Яркая вспышка гнева ослепила Адилу и вырвалась из нее яростным ревом.       Откинув пестик и пачкая лицо соком ликориса, она зажала переносицу пальцами и зажмурилась. Пульсирующая боль окольцевала ее затылок и потянулась к вискам. Ее кидало то в жар, то в холод.       Смешно. Власть имущие делают вид, что контрабанды не существует, что все эндеральцы, как на подбор, благочестивы и законопослушны. Упомянув в деле, с какой легкостью можно приобрести нелегальный товар, они бы признали свою некомпетентность… Свое попустительство. Ты это знаешь. Не притворяйся наивной.       Перед глазами у нее, словно наяву, стояло лоснящееся жиром лицо Гэвина Даль’Росса. Не прошло и нескольких дней после убийства предыдущего главы Трибунала, как его место оказалось занято этим туповатым выскочкой. Глава дружественной семьи, что приняла в свой дом осиротевших Адилу и Джеспара, Люциус Даль’Сойл, был уверен, что столь быстрое продвижение по социальной лестнице Даль’Росса не что иное как чья-то выгода, и с горечью полагал, что со смертью Дамиана Даль’Варека на Эндерале закончилась эпоха порядка и закона. И оказался прав.       Дело Черновода было не единственным в своем роде. Вот уже несколько десятков лет Трибунал карал лишь тех, кто не мог заплатить им за помилование. Преступления, их тяжесть и их последствия редко принимались в расчет, когда дело касалось именитых фамилий. Те, кто пытался изменить это, таинственным образом исчезали. Храм Солнца, пресловутый Святой Орден, который имел полное право вмешаться в любой политический вопрос Эндерала, закрывал глаза на творящийся беспредел.       О нет, их глаза открыты. Но не для простого люда. Простой люд им безразличен. Расходный материал, пушечное мясо, глупые рты, что повторяют глупые молитвы и верят в них. Сегодня умрет один, сегодня же родится другой. Их дела, их дрязги слишком мелки для красных плащей. Что им чернь, резвящаяся под тенью Королевского утеса, когда с ними говорят сами Боги?       Что это за Боги, раз они ослепляют своих служителей? Не слепы ли они сами?       — Соберись, — свистящим шепотом приказала себе Адила и вынула из сумки несколько флаконов с зельями. Два — для эксперимента и одно — для себя.       Последнее она откупорила сразу же и собрала под язык горьковатую жидкость. То было ее единственным спасением. Без этого зелья ее жизнь давным-давно пошла бы под откос. Даль’Сойл, обеспокоившись состоянием своей воспитанницы, в первый же год после смерти Дамиана поднял на уши всю Лигу апотекариев. Он не жалел денег и требовал, чтобы девочку обследовали лучшие из лучших. Так в жизни Адилы появился Эйвинд Солнцебор — ее друг и учитель, тот, кто нашел способ обуздать ее рассудок и дал ей шанс стать кем-то большим, чем бесполезной обузой.       И на что ты потратила этот шанс?       Утерев губы, мокрые от слез, рукавом робы, Адила шмыгнула носом и потянулась к оставшимся зельям. Одно из них было противовоспалительным, а второе, по иронии судьбы, оказалось сонным. Ловко орудуя пинцетом, Адила уронила в них по щепотке размельченного ликориса, осторожно встряхнула флаконы и поднесла их к свече, не желая пропустить начало реакции.       Через несколько мгновений жидкость в них стала похожей на разведенную в воде кровь. Все — как по учебнику, все — как и должно было быть. Не отрывая взгляда от пресловутых склянок, Адила обессиленно опустилась на кровать.       И что теперь?       Адила надеялась, что момент, когда подтвердятся ее догадки, привнесет ясности в ее мысли. Но вместо этого в ее голове воцарилась тревожная пустота, и это было… так странно. В ее руках оказалось доказательство вины Черновода — и что?       Что я могу сделать?       Правильнее всего было вернуться в Лигу, добиться аудиенции у ее главы, Даль’Маннока, и рассказать ему все то, что ей удалось узнать. Продемонстрировать ему, используя остатки ликориса, что тот делает с зельями, объяснить, что его не так сложно достать. Но захочет ли он ее слушать? Поверит ли он в вину Черновода или решит, что Адила в очередной раз зациклилась?       Те, кому выгодно сокрыть преступление, всегда найдут способ превратить правду в ложь. Апотекарий—насильник очернит доброе имя Лиги куда больше, чем апотекарий, который хочет подставить своего собрата. Даль’Маннок бросил все свои силы на то, чтобы Трибунал снял с Черновода все обвинения. Он изначально отрицал любую возможность, которая выставила бы его подчиненного преступником. Изменится ли что-то сейчас, когда Адила предоставит ему доказательства?       Слабые доказательства. Чем она подтвердит, что этот ликорис она достала из сумки Ройла? То, что было в одном из мешочков, выпавшим из ее недр во время падения, видела лишь Адила. Сколько веса в ее словах?       Нисколько. И ты это знаешь.       Намного проще Даль’Манноку будет переключить внимание на саму Адилу. Он ее никогда не любил. Он разрешил ей обучаться в Лиге лишь потому, что за нее просили Даль’Сойл и Солнцебор, его старинный приятель и не последний человек среди эндеральских апотекариев. Без их вмешательства он никогда не позволил бы девчонке, ясность рассудка которой поддерживалась лишь за счет зелий, получить знак Лиги, какой бы талантливой она ни была.       Он обвинит тебя в пристрастности. Язвительно спросит, не пренебрегаешь ли ты своим лечением, предложит увеличить дозу, если прежняя уже не дает должного эффекта и ты теряешь контроль над собой. А еще хуже: он обвинит тебя в контрабанде и спустит на тебя всех собак. Уж он-то знает, что киранийские травы не достать легальным путем. Уж он-то хорошо знает законы и чтит их — когда ему это нужно. О Черноводе он тут же забудет, а ты… Это ты будешь стоять перед ним с доказательством своей вины в руках. И представ пред Трибуналом, ты станешь первым безупречным за долгое-долгое время, чья фамилия не обеспечит ему помилования.       — О Боги, — всхлипнула Адила и прижала пальцы, терпко пахнущие ликорисом, к дрожащим губам.       Она знала — знала, знала, знала, — что однажды этот проклятый мир раздавит ее одним ударом. У нее не было сил сопротивляться. И не было сил встретить свою кончину с гордо поднятой головой.       Какая же ты жалкая.       Ее никогда не расстраивало то, что Даль’Маннок буквально перекрыл ей кислород. Несмотря на то, что Адила была одной из лучших среди учеников и подавала большие надежды в качестве практика, он не позволил ей стать странствующим апотекарием, не обеспечил ее постоянным местом в каком-либо городе. Она покидала Лигу лишь за тем, чтобы отработать необходимые часы, прописанные в уставе, и — ее это более чем устраивало. Высоко в горах она могла представить, что живет в другой реальности, но эта иллюзия мигом рушилась, стоило ей выйти за ворота форта. Адила не хотела видеть этот мир больше положенного, не хотела быть его частью. Она ненавидела его, погрязшего в грехе и преступности, безразличии и эгоизме, и он с не меньшей силой ненавидел ее в ответ. Она считала дни, часы и минуты до своего возвращения и —       До своего очередного побега. Называй вещи своими именами, девочка!       — старалась не видеть, не слышать, не чувствовать. Но с каждым разом ей становилось сложнее контролировать свое безразличие. В ней что-то надрывалось, горело, раздирало внутренности и голову изнутри острыми когтями, и от этого страшного чувства не спасало ни зелье, ни дыхательные практики, которым ее научил Солнцебор.       Хватит себя жалеть. Сидеть сложа руки и даже не пытаться что-либо исправить — это недостойно Даль’Вареков, и ты это знаешь. Этот мир слаб, но он одерживает над тобой верх — вот так парадокс! И это происходит лишь потому, что ты идешь по ложному пути, девочка. Ты сама превратила себя в ничтожество.       Вздрогнув всем телом, Адила открыла глаза и прислушалась: сначала — к звукам вокруг, а потом — к себе. Таверна гремела музыкой и топотом десятков ног, отплясывающих незатейливые танцы. На заднем дворе «Кочевника» в загонах сонно хрюкали свиньи, а где-то у калитки на улицы Квартала Чужестранцев с пронзительным визгом дрались коты. В голове Адилы было все так же тихо и пусто, и она не знала, кому принадлежали звучавшие внутри нее слова.       На секунду ей показалось, что она слышит голос отца, но, конечно же, это было невозможно.       Ей стало нечем дышать. Ослабив высокий ворот робы, Адила бросила флаконы на кровать и выбежала прочь из комнаты. Прошла по пустынному второму этажу и толкнула двери, ведущие на балкон между зданиями таверны. На ее счастье, они оказались не заперты.       Суровый месяц Излома заявлял свои права, и, укрывая землю тонким белым одеялом, с неба сыпал мелкий снег. Морозный воздух обжёг горло Адилы, осколками битого стекла проник в ее застывшие лёгкие. Остудил ее голову, как будто горевшую в огне. С наслаждением дыша полной грудью, она привалилась к деревянным перилам и сунула руку в карман.       Черный камень уютно устроился в ее ладони. Когда зелье Солнцебора не приносило Адиле должного успокоения, с этим справлялось сокровище отца. Глупость, конечно, но ей казалось, что, касаясь его, она ощущала рядом незримое присутствие Дамиана Даль’Варека.       В первое время Адила помнила и о тревожных выдумках братьев о природе камня, и о том, с какой бережливой осторожностью отец относился к нему, и не решалась надолго доставать его из шкатулки, обгоревшей и растрескавшейся по краям. Однако со временем ощущать его теплую шероховатость под пальцами стало чем-то сродни необходимости. Она не чувствовала от него ни вреда, ни дурного воздействия — лишь поддержку. Это было трудно объяснить, да она и не пыталась: Адила знала, что никто ее не поймет. Даль’Сойлы были достойными, благочестивыми людьми, но они не знали о тайнах семьи Даль’Вареков равным счётом ничего, а Джеспар… Джеспар предпочел об этом забыть — как и о многом другом. Так ему было проще, легче. Спокойнее.       Но Адила не хотела забывать. Она помнила, как отец, сидя за своим столом, баюкал камень в своих ладонях, смотрел на него со странной смесью горечи и ожидания. Он как будто оставил в нем частичку себя. По-другому ощущение знакомой с детства ауры спокойствия и непоколебимой уверенности в своих силах и правоте Адила объяснить не могла.       — Отец, — прошептала она, потирая тускло-черный бок камня, — что мне делать? Я не могу оставить все как есть, но не знаю, что предпринять. Подскажи мне. Дай мне совет. Я никогда у тебя об этом не просила, но сейчас… Я не прощу себя, если буду и дальше молчать. Не сумею. Я…       Негромкий шорох под ногами вспугнул Адилу. Подавившись словами, она смущённо поджала губы и вгляделась в темноту заднего двора. Спустя несколько мгновений она сумела разглядеть у дальней стены таверны две сплетшиеся в тесные объятья фигуры. Парочка была слишком поглощена друг другом, чтобы обращать внимание на мир вокруг, но Адила… Адила поняла, что момент упущен.       Опустив глаза на камень, безмолвно чернеющий в ее ладони, она горько усмехнулась. И правда, как же она жалка! Вместо того чтобы найти в себе силы решить свои проблемы самостоятельно, она уповает на помощь мертвого отца и надеется, что с Вечных путей он нашепчет ей наставления через кусок минерала.       Прав был Даль’Маннок, когда говорил, что больной, слабый рассудок не излечит ни одно зелье на свете.       Посмеиваясь сама над собой, Адила оттолкнулась от перил и —       ***       Тем вечером Джеспар — как обычно, каким-то неведомым образом — пробрался в ее комнату, минуя бдительных стражей, несших свой пост в коридорах поместья, и оставил на ее кровати, под подушками, листок с их кодовой фразой. Адила долго вертела его в руках, отчаянно борясь с собой. Их ночные вылазки с Джеспаром были ее отдушиной — так Мариса называла то, что заставляет забыть об обыденности, неурядицах и ответственности хотя бы на время. В той пещерке, которую они с братом обнаружили около года назад, она была кем угодно: искателем сокровищ, бравым хранителем, расследующим таинственное дело, — но никогда — недостойным представителем рода Даль’Вареков. В той пещерке забывались причитания Доротеи, осуждающий взгляд отца, и Адилу не беспокоила бесконечная погоня за идеалом и чьим-то одобрением. Там она могла лихо завязать юбки под поясом, взять в руки палку, представить ее острым мечом, а ещё лучше — сильную магию, что прилагается к этому мечу, и с радостным кличем бежать по землистым коридорам навстречу приключениям. К победе.       Однако… Однако после сегодняшнего разговора с отцом Адила задумалась над тем, что эти бесполезные детские игрища лишь отвлекают ее, уводят в сторону от истинной цели. После развеселой ночи за пределами имения девочка с трудом просыпалась поутру и весь последующий день или витала в облаках, или клевала носом, доводя Доротею и учителей до бешенства. О каких занятиях могла идти речь? Адила с трудом вспоминала, о чем прочла в учебниках, чему научилась на занятиях по этикету… А ведь все это ей обязательно пригодится в будущем, верно?       Конечно, отец не сказал этого прямо, но он одобрил ее стремление пойти по его стопам. Лечение старух от душевных болезней точно не входило в ее планы. С чего бы? То было лишь дымовой завесой, злыми словами для того, чтобы задеть Доротею. Нет, целительство никогда не занимало даже самого маленького места в сознании Адилы. Отец не мог не понять этого. И он одобрил то, что действительно двигало дочерью.       Одобрил. Одобрил!       Даже Армэль и Доминик не могли похвастать постоянным расположением отца. Заполучить его одобрение было крайне сложно. И Адиле внезапно — впервые в жизни? — удалось. Девочка была готова возблагодарить всех Богов за это. Однако одними молитвами сыт не будешь — так говорил отец. Семеро не могут вести человека за руку весь его путь, каким бы праведным и достойным поддержки этот человек ни был. Они лишь дают шанс, благословляют попытку. А дальше — все в руках смертного.       Адила не хотела выпускать свою надежду из рук. А это значит, что она должна быть усерднее, строже к себе…       Она возненавидела себя, когда обнаружила, что буквально приплясывает у балконной двери, ожидая Джеспара. «Это в последний раз, — успокаивала себя девочка. — Я так сегодня и скажу ему: в последний раз — и точка».       В обусловленное время брат не появился. Адила услышала неясный шорох на балконе лишь тогда, когда, разочарованная и оттого злая на саму себя, побрела к кровати. Джеспар рос худым и необычайно ловким: мясистые стебли плюща с лёгкостью выдерживали его вес, и он, с проворностью мартышки цепляясь за них руками и ногами, вновь воспользовался своим излюбленным способом попасть с балкона своей комнаты на балкон сестры. Адила никогда не переставала удивляться, как бесшумно у него выходит проворачивать это хитрое дельце. У нее так никогда не получалось, и она из раза в раз боялась, что поднимет слишком много шума, спускаясь в сад или поднимаясь обратно в дом.       — Вивьен сегодня явно не до меня. Но стражи вокруг поместья больше, чем обычно, — едва слышным шепотом рассказал Джеспар, не дав сестре и шанса возмутиться его опозданием. — Интересно, с чего бы это?.. Я думал, что сойду с ума от скуки, пока дождался, чтобы они отвернулись от наших окон.       — Но… Раз так, разве нам удастся уйти незамеченными? — озадаченно спросила Адила.       Она с лёгкостью представила, как их ловят где-нибудь в саду, и Вивьен наконец празднует свою маленькую победу — как долго она пыталась поймать их на выходе из поместья? В лучшем случае она выпытает у них расположение их секретного лаза и навсегда закроет его. В худшем — отведёт с повинной к отцу. От одной только мысли об этом Адилу бросило в дрожь.       — Конечно, удастся, — снисходительно передёрнул плечами Джеспар. — Нам всего лишь нужно быть осмотрительнее.       Адила недоверчиво хмыкнула, но — ее руки, словно сами по себе, уже подвязывали юбки платья под пояс.       В последний раз, напомнила она себе.       Если бы кто-то попросил ее рассказать, как они добрались до секретного лаза в ту ночь, девочка не смогла бы ответить. Страх и адреналин переполняли ее, и все ее внимание было сосредоточено на худой спине Джеспара, едва заметной в темноте сада, и на собственном теле — чтобы ни в коем случае не выдать их хрустнувшей под ногой веткой или шелестом раскидистых листьев папоротника, зацепившихся за одежду. Она помнила стрекот сверчков в траве и крики ночных птиц, доносящиеся из леса, запах разогретого полуночного масла из фонарей у мощенных плиткой дорожек и россыпь звёзд на ночном небе. Но то был лишь неясный фон, картинка на краю сознания. Она помнила, что стражи было действительно много — больше обычного, — и понимала, что их с Джеспаром спасало лишь то, что стражники были сосредоточены на местности за пределами поместья. И что их с братом лаз находился в самом темном углу ограды, за тремя переплетёнными друг с другом в тесные объятья пальмами. То был и не лаз вовсе, а немного расшатавшиеся прутья — бесполезная находка для взрослого, потому как даже Адила и Джеспар протискивались меж них с трудом.       Облегчённо вздохнули они лишь тогда, когда чуть ли не ползком достигли края леса.       — Ох, это было весело! — заявил брат, взлохматил светлую челку, прилипшую ко лбу, и, хохотнув, посмотрел на Адилу. — Ты будто Черного Стража увидела.       Похлопав себя по разгоряченным щекам, та с возмущением фыркнула.       — Нас запросто могли поймать! Пару раз было совсем близко!..       — Вот так сюрприз! Не думал, что ты такая трусиха.       — Дело не в трусости, — уязвленно буркнула Адила и, припомнив любимое изречение Лемана, добавила: — Это — инстинкт самосохранения.       Джеспар некуртуазно хрюкнул от смеха и стряхнул травинки и песок, прилипшие к его штанам.       — Мы проворачивали это дельце десятки раз, — заметил он с обыкновенной для него беспечностью, — и провернем еще столько же, если будем осторожны.       — Я… Я не знаю, Джеспар, — замялась Адила и увидела, как брат застыл в удивлении.       У нее тревожно засосало где-то под горлом. Казалось бы, что сложного в том, чтобы сказать: я больше не хочу играть в эти игры. Что сложного в том, чтобы объяснить почему. Но язык Адилы словно прирос к небу. Ей не хотелось обижать Джеспара, не хотелось оставлять его одного. Да и что таить: ей и самой не хотелось оставаться в одиночестве.       Ни Армэль, ни Доминик не могли заменить им друг друга. Они любили их, но из-за разницы в возрасте уже не могли до конца поддерживать «мелких». Не спасала даже память о собственных забавах — наверняка, не менее авантюрных. И Адила понимала, что в этом нет ничего странного или противоестественного. Она и сама со снисходительностью наблюдала за играми детей помладше и уже помыслить не могла, чтобы присоединиться к ним.       Но Джеспар должен понять ее, ведь правда? Он всегда делился с ней своими мечтами. Так, брат хотел однажды стать великим путешественником. Своими глазами увидеть величественные зиккураты на Синем острове, а потом проплыть по Истекшему морю до малоизученных уголков пояса Киле. Попасть в библиотеки Аль-Рашима и на верблюдах добраться до Копий Азаторона, возвышавшихся в центре великой киранийской пустыни. Ступить на земли Нарсилла, единственного из трех островов Мьяр-Араната, где еще теплилась жизнь, и пройти вглубь него настолько, насколько позволит магическая аномалия, разлившаяся густым сиропом в воздухе. Оказавшись в Тирматрале, на поезде домчаться до одного из самых крупных городов звездников во всем Вине, Небреста, а потом сесть на корабль до Тирата, воздушного города, откуда когда-то, если верить легендам, правил сам Тир, Творец, верховный среди Богов. Джеспар взахлеб рассказывал ей об этом, наслушавшись Вивьен и моряков из порта Дюнного, начитавшись книг в семейной библиотеке, но боялся, что его мечтам никогда не воплотиться в жизнь, потому как отец уже наверняка придумал, чем будет заниматься его сын, когда вырастет. Адила возражала, уверяя его, что разгадывать секреты прошлого и открывать новые земли — достойное занятие для одного из Даль’Вареков, и что отец обязательно одобрит его рвение, стоит лишь объяснить ему истинную цель. Она всегда поддерживала Джеспара. Неужели Джеспар не поддержит ее?       — Ты хочешь быть судьей Трибунала? — протянул Джеспар, когда Адила на одном дыхании пересказала ему разговор с отцом. К этому времени они уже углубились в лес, продвигаясь к своей пещере. Брат подобрал с земли длинную палку и привычно водил ей по земле впереди себя, проверяя путь на наличие змей. — Но это же так… скучно.       — Скучно? — обиженно вздрогнула Адила. — Но ведь дело не в веселье! Это — ответственность, единственный способ поддержать порядок и…       — И угодить отцу, — закончил за нее брат, и в его голосе вдруг зазвучал непривычный холод.       — Что? — От растерянности Адила сбилась с шага и остановилась. — Джеспар, что на тебя нашло?       — Не знаю. Ничего, наверное, на меня и не нашло. — Лунный свет с трудом пробивался сквозь мясистые листья карликовых пальм и хитросплетения лиан на верхних ярусах леса, и мрак надежно скрывал выражение лица Джеспара. Однако что-то подсказывало Адиле, что он неприязненно морщится. Их отношения с отцом со временем становились лишь хуже и хуже. Мариса приговаривала, что виной тому был характер — один на двоих: упрямые и гордые, они не собирались уступать друг другу ни в чем и были готовы до последнего отстаивать свою правоту. — Клянусь Черным Стражем, не могу представить тебя судьей. Ты отлично рисуешь, так почему бы…       — Это красиво, но бесполезно, — отрубила Адила, вспоминая слова Дамиана. В них не было ничего, кроме правды. — Я же хочу приносить пользу. Продолжить дело отца.       — Выбрось все лишнее и оставь лишь то, что ты хочешь его одобрения.       — А ты хочешь делать все ему наперекор! — не выдержав, вспылила девочка. — Даже если это глупо, даже если ты и сам поступил бы так же, до того как услышал об этом от него.       — Он думает, что знает обо всем лучше всех, и готов контролировать каждый шаг окружающих! — Джеспар с такой силой взмахнул палкой, что та, прежде чем удариться о землю, с резким свистом разрезала воздух. — Я не хочу, чтобы кто-то решал что-либо за меня или навязывал мне свои идеи.       — Но это мое решение, — возразила Адила, едва сдерживая слезы горькой обиды. Это и есть та самая поддержка? — Я просто хочу этого — так же как и ты хочешь однажды отыскать древнейшее племя кочевых аразеальцев и поговорить с их шаманом. Разве это плохо? Разве в это так сложно поверить?       Джеспар открыл было рот, чтобы ответить — девочка слышала, как он вдыхает влажный, ночной воздух, — но вдруг отвернулся и побрел дальше в лес. Адиле ничего не оставалось, кроме как идти вслед за ним. Утирая глаза от противной влаги, она корила себя за наивность. Везде, где брат ощущал даже самую призрачную тень отца, он чувствовал вызов свободолюбию — как своему, так и чужому. Так с чего она решила, что он порадуется за нее, что он…       — Если я стану первооткрывателем, и какой-нибудь эндеральский гад однажды решит украсть мои карты и наработки, ты обрушишь на него всю мощь Трибунала? — вдруг спросил Джеспар деловитым тоном.       Поперхнувшись беззвучным всхлипом, Адила недоверчиво посмотрела на его спину, мелькавшую впереди светло-зеленым пятном рубахи.       — Сделаю все возможное, — буркнула она нарочито сердито, но внутри нее воспряли робкие, прибитые было к земле жестокими словами ростки надежды.       — Тогда это действительно полезно, — соизволил признать Джеспар и первым вышел к небольшому озерцу, припрятавшемуся у изножья песчаных холмов, покрытых папоротником и ведшим к укромному входу в их пещеру. — Если хочешь, можем вернуться. Ты выспишься и завтра удивишь учителей своим рвением к учебе.       — Вот уж нет, — прищурилась Адила. — Для начала я утру тебе нос в твоей же игре.       — Посмотрим, — знакомо хмыкнул брат и не менее знакомо пригладил свои светлые волосы. О, как бы он взбеленился, узнав, на кого так похож! — Раз уж ты теперь заделалась борцом с преступностью, то — как тебе такой сюжет? Ты будешь паладином Рожденных Светом, выслеживающим аразеальца, который осквернил святилище Ирланды в одном из городишек недалеко от Ксармонара и украл оттуда чашу с ее святыми слезами…       — Нет такой чаши! — возмутилась Адила. Ирланду, милосердную, но строгую богиню правосудия, она почитала едва ли не наравне с Мальфасом. В конце концов, зачастую, когда дело касалось обязанностей хранителей, их имена шли в тесной связке. — Ирланда никогда не стала бы поливать какую-то чашу своими слезами!       — А вот — полила, — легкомысленно отмахнулся Джеспар. — Допустим, это — символ ее скорби из-за того, что аразеальцы вынуждены вести войну друг против друга и лишь потому, что какие-то упрямцы отстаивают свое право остаться язычниками и поклоняться ветру, огню и воде.       Адила, закатив глаза, промолчала, хоть и про себя попросила Ирланду не наказывать брата за такое богохульство.       — И где мы возьмем хоть что-то похожее на чашу? — скептически спросила девочка.       — Там, у входа в старую крипту валяются какие-то горшки, помнишь? Найдем самый маленький из них — будет чашей.       Адила подозревала, что эти горшки некогда содержали в себе дары мертвым. Содрогнувшись, она добавила к своей молитве Мальфаса и всех оставшихся Богов — на всякий случай. Хоть кто-то из них должен был смилостивиться над ними, если этого не сделает Ирланда.       — Ну, хорошо, — тяжело вздохнула Адила. — Я буду паладином, а ты — тем самым преступником?       — Ага, — кивнул Джеспар и резво перекатился с носка на пятку. — Учеником шамана, чье племя было повержено в неравной схватке. Он — один из немногих, кому посчастливилось выжить, и теперь он мечтает отомстить. А подробности узнаешь, если поймаешь меня и заставишь говорить, иначе будет неинтересно… Ну как, сойдет?       — Я верну эту чашу в святую святых, безбожник, — гордо задрала нос Адила.       — Еретик звучит драматичнее, — заметил брат с широкой улыбкой, и они, обогнув озерцо, принялись взбираться по холму к пещере.       Их игра затянулась на долгие часы. В ту ночь фантазия Джеспара превзошла саму себя. Адиле — паладину — пришлось изрядно попотеть, прежде чем ей удалось заполучить «чашу» и заставить еретика признать свою вину и обратиться к свету истинных Богов. И, судя по смеющемуся прищуру брата, тот просто-напросто поддался ей.       Возвращаться в поместье они не спешили. Развалившись на каменных ступенях в глубине их пещеры — круглом полуразрушенном зале, принадлежащем то ли древней крипте по соседству, то ли храму при ней, — Джеспар рассказал, отчего подобная задумка игры посетила его.       Этим утром он в компании Лемана и Доминика ездил в Дюнное и там, слоняясь без дела по порту, пока дворецкий разбирался с доставкой провизии в поместье, подслушал разговор трех моряков. Один из них рассказывал своим товарищам о том, что ему поведал старый знакомый, который когда-то служил в Аразеале, в одной из рот, отвоевывавшей у дикарей территории, которые по праву принадлежали Цивилизованному миру. После одной ужасающей ночи он остался в живых, а из его роты таким везением могли похвастаться лишь единицы. Адила еще долго не могла избавиться от мороза по коже, услышав, что произошло.       В тот день рота солдат под покровительством Ирланды, в которой состоял тот мужчина («Кажется, его звали Коул, — пробормотал Джеспар. — Пусть им и будет»), одержала победу, захватив поселение вольного народа и продвинувшись еще дальше в степь. Победа должна была греть им сердце, но, по общему разумению, бойцы считали ее горькой и даже бесчестной. Их капитан до последнего верил, что сможет договориться со степняками, и те сдадутся без боя: в поселении было слишком много женщин и детей, и благородному мужчине не хотелось погружать их в кровавое бешенство сражения. Однако шаман не желала прислушиваться к гласу разума и поставила их перед выбором: цивилы или уходят, или пожинают плоды своего упрямства. Рота не могла ослушаться приказа и отступить. И тогда степняки напали первыми.       Это был страшный бой. Рота одержала верх над противником, потеряв лишь незначительное количество бойцов, и люди верили, что это Ирланда подарила им победу за их верность благому делу. Степняки сражались толпой: в ней были и мужчины, воины ошеломительной силы с острыми копьями наперевес, и женщины, которых капитан цивилов мечтал пощадить, но которые орудовали мечами наравне с искушенными воинами. Опасность представляли даже дети, вооружившись луками и пращами. Но ужаснее всего была дикая магия их шамана. Попав под всполохи энтропии, волнами исходившие от ее тонкой фигуры, люди погибали мучительной смертью — их тела ссыхались и, падая на землю, рассыпались в прах. Цивилам несказанно повезло, что в одно из мгновений ведьма исчезла — то ли пала, пораженная ловким мечом или меткой стрелой, то ли сбежала, предвидев поражение.       К концу сражения поселение опустело навек. Да и от самого поселения осталось лишь пепелище — деревянные дома с соломенными крышами вспыхивали мгновенно и прогорали дотла за считанные минуты. Отдышавшись, воинам Ирланды осталось лишь собрать тела павших и сжечь их, прочитав молитву, в которой они просили Богов смилостивиться над этими потерявшимися во тьме душами и принять их в свои объятья. А после они разбили лагерь неподалеку. Отправив гонца в ставку командования, они планировали переждать ночь, а поутру получить новые приказы.       Однако едва солнце скрылось за горизонтом, нехорошее предчувствие одолело бойцов. Отужинав наспех приготовленным супом и заготовленным перед походом вяленым мясом, они сгрудились у костра и попробовали поднять боевой дух, распевая походные песни. Безуспешно. С каждой минутой в их груди, в их животах закручивался жгут беспричинного страха. Какой-то молодчик зашептал молитву Ирланде, прося ее защиты от зла, подступавшего к ним из беспросветной тьмы ночных степей, но не успел сказать и нескольких слов. С каменистой насыпи неподалеку от лагеря раздался волчий вой.       Сначала то был один хриплый, горький голос, но потом к нему присоединились другие, окружая лагерь цивилов плотным кольцом. Казалось, им не было числа. Их было больше стаи, а то — двух или трех. Отблески костра освещали лишь жалкий клочок земли, и бойцы, схватившись за оружие, сгрудились в нем. В них еще теплилась надежда, что волки, как и любые другие осторожные хищники, не рискнут приближаться к огню. О, как они ошибались.       Вой прервался, и волки серой, рычащей волной ринулись к лагерю. Их глаза горели бешеным, золотым огнем, их ощеренные клыки сверкали острейшей сталью. Ловкие, быстрые, напрочь лишенные всякого чувства страха, они бросались на людей, метили им в глотки. Коул отделался лишь укусом в бедро. Рубанув вцепившегося в него волка по морде мечом, он изловчился поймать за уздцы одного из коней и взобрался в седло до того, как обезумевшее от ужаса животное понесло его вглубь степей. За его спиной раздавались вопли и хрипы, звон мечей и лязг челюстей, но он и подумать не мог, чтобы остаться и помочь товарищам. То был момент, когда ты спасаешь себя или погибаешь вместе со всеми.       Коул оглянулся лишь раз, в самом начале своего побега, чтобы проверить, не погнался ли кто-то из волков за его конем. Погони не было, но зрелище, что предстало пред глазами несчастного солдата, еще долго преследовало его во снах, превращая их в холодящие кровь кошмары. Ирланда не услышала молитв юнца. Зло обрушилось на ее людей, приняв форму волка… Коул никогда в жизни не видел столько волков. Серая орда поглотила лагерь, тела павших бойцов… сгрудилась вокруг высокой, тонкой фигуры шамана. Солдат мог поклясться, что она смотрела ему вслед, оглаживая своих слуг по окровавленной шерсти; глаза ее горели тем же золотым огнем, что и у них, и смех ее, злой и безумный, еще долго ударял ему в спину.       — Зачем она сделала это? — дрожащим шепотом спросила Адила.       — Не знаю, — пожал плечами Джеспар. — Но если подумать, то так, возможно, она отомстила цивилам за свое поселение.       — Но степняки напали первыми! — воспротивилась девочка, но неуверенно. — Капитан хотел решить дело миром.       — Вивьен говорит, что на войне нет мира. Степняки защищали свое поселение и свою веру. Это наши солдаты пришли и принялись навязывать им свои порядки. Думаю, головы полетели бы в любом случае, даже если бы степняки не были настроены агрессивно.       Адила помолчала немного, обдумывая услышанное, а потом огорченно покачала головой.       — Если это не выдумка тех моряков, то это ужасно. И… по-своему несправедливо.       Во всяком случае, наверняка именно так думала шаман, затаив злобу на цивилов. Чудом выжив и переждав некоторое время в укрытии, она поняла, что никто и никогда не осудит убийц ее людей по справедливости — кроме нее. Для всего мира те были героями, что несли волю Рожденной Светом Ирланды в дикие земли. А жертвы… Жертвы не в счет, ведь пред ними стоит благая цель.       Адила знала, что не сыщет понимания, сказав, что в глубине души согласна с мыслями шамана. Ей было жаль степняков, чей уклад жизни и вера пришлись не по вкусу Богам.       — Никогда не говори об этом при отце, — хмыкнул Джеспар. — Уж он-то расскажет, как отважны воины Богов и как глупы дикари, противясь благодати Цивилизованного мира.       — А что стало с Коулом? — вздохнула Адила.       — Ему пришлось отрезать ногу, потому что от укуса волка началось заражение, — отозвался брат. — Его разжаловали из армии, но, насколько я понял, расстроился он не сильно. Я бы точно не расстроился! Со временем он оправился, поселился в одном из портовых городов цивилизованного Аразеаля и стал торговцем. Но ты погоди. Я еще не рассказал самое интересное.       Испуганный конь отнес Коула далеко в степь, и лишь спустя сутки солдат смог найти дорогу в ставку командования. К тому времени его уже считали погибшим, и ему повезло, что в суматохе его так и не обвинили в дезертирстве — как и всех тех, кто бежал и сумел-таки выжить после нападения одурманенных волков. Вместо этого их долго и обстоятельно допрашивали, составляя общую картину трагедии. И только после того, как офицеры поняли, что выудили из несчастных солдат все, что они могли рассказать им, Коул узнал о том, что увидел гонец, вернувшись в их лагерь поутру.       К моменту его прибытия шаман и ее серые слуги уже покинули поле сражения, но после себя оставили цивилам послание. То был знак, который на языке вольных аразеальцев означал свершившийся суд, и выложен он был из обглоданных костей павших в неравном бою солдат.       След ведьмы затерялся в степях, хоть на ее поиски были брошены все возможные силы. Ее акт мести встревожил умы солдат Ирланды, и меж собой те принялись называть ее Костяным судьей и надеяться, что судьба никогда не столкнет их в бою.       — Костяной судья, — прошептала Адила и поежилась. — Уже одно название звучит… страшно.       — Уверен, узнай она, как кличут ее враги, то наверняка только возгордилась бы, — ухмыльнулся Джеспар, и в это же мгновение они услышали далекий, едва слышный треск, а следом за ним гул — как будто где-то за горизонтом на землю обвалился кусок неба.