Поцелуй за два миллиона

      Час молчания с Ваней на хате.       Полчаса молчания в машине.       Двадцать минут молчания в гримёрке.       Десять минут молчания на сцене.       Пять секунд молчания тогда.       Иногда во время молчания можно понять многое. И открыть для себя что-то новое.       Серьезно, Ром, что за хуйня?       Час назад Мирон и Ваня вошли в эту узкую квартирку-студию. Ваня тоже молчал, хотя в иной ситуации говорил бы, не переставая.       В машине водитель тоже молчал. Целые полчаса. Хотя он был блядский таджик.       В гримёрке все тоже молчали, охуевшими зенками поглядывая на артистов.       На сцене толпа молчала. Как и молчал Мирон.       Тогда, во время этого молчали все. Абсолютно. Даже, наверное, птицы перестали петь.       Что это?       Это минута молчания в честь Мироновой гетеросексуальности.       — Да что это за блядская хуйня?! — наконец смог выдавить из себя Мирон.       Эти слова сидели комом в горле два часа с момента поцелуя. Они вылетели криком вместе с новым телефоном, который успешно полетел в стену.       И, наверное, айфону бы пришла пизда, если бы не Ваня, который, аки футбольный вратарь, на лету поймал его.       — Я все понимаю, тебя сейчас ебать как плющит, но не надо орать, кидая телефон в стенку…       — Поменьше деепричастий, пожалуйста, я сейчас нихуя не соображаю! — перебил его раскрасневшийся Мирон.       По шее поползли красные пятна к ушам. Это была пигментация, которая означала волну очень сильных эмоций, и не важно, каких.       Ваня присел рядом с ним и приобнял его за плечо.       — Слушай, чел, я все понимаю, ты волнуешься за репутацию, но ты погляди — фэнам вроде понравилось даже, типа, им же всякие выебоны со стороны исполнителей обычно нравятся. Я слышал где-то, что какой-то рокер как то даже поссал в толпу со сцены, и всем зашло…       — Ага, ты мне для полноты картины ещё поссать предлагаешь, да? — язвительно ответил Мирон и всунул ему в руки подушку и плед. — Не о том я думаю. Не о реакции людей. На, поспи, говорить у тебя все равно плохо получается.       — Погоди, а о чем ты тогда думаешь?       Рудбой с интересом на него поглядывал, но на это Федоров лишь отмахнулся.       — Спи, блять, говорю. Не важно.       На лицо Вани наползла улыбка. Причем наползла сама. Эта была улыбка, которая обычно сопровождалась дружеским…       — У-у-у-у-у, Мирон, да ты втрескался.       Возможно, Ваня был и не большого ума (естественно в сравнении с самим Окси), но чуйка на феромоны у него была отменная. Усмехнувшись и бросив что-то в духе "окей, я всегда догадывался, что ты ебешь и Герду, и Кая, не оправдывай свою бисексуальность или как это называется", Ваня положил под голову подушку, накрылся пледом и отвернулся к стенке.       Окей, Ваня уснул. А что же делать Мирону?       А Мирону самое время взять пачку сигарет, пройти на балкон и закурить, ещё раз перебирая все свои ценности в жизни и думая, а не слишком посредственны ли они. Ведь, если они посредственны, то его жизнь ничего не стоит, и можно без зазрений совести ее обрубить.       Потому что это все безумие.       Блядское безумие.       Блядский шторм.       Мирон — мачта крепкая, но любой шторм с лёгкостью ломает мачты. А ещё Мирон ненавидит припизданутые метафоры, и это одна из них.       Вот, он сидит на корточках перед толпой. Жмёт руку какому-то парню с коротким ирокезом, а затем какой-то девушке с косичками по всей голове. Затем смотрит на толпу. Видит кучу разношёрстных людей, которых почему-то привлекает его творчество.       Искренний кайф. Если бы он продолжал поддаваться фазе и сидеть и пухнуть в этом своем ноунейм-ПГТ, разве бы он получал такое наслаждение? Демоны, или кто там у тебя сидит в голове, не должны управлять твоей жизнью. Особенно когда она связана с такими охуенными людьми, как…       Рома?       Что ты делаешь?       Мирон даже подумать не успел, как к нему подошёл Худяков, развернул его за плечо, притянул к себе и поцеловал. Хотя, нет, слишком собирательное это слово — поцеловал. Сначала он замешкался, наверное, все-таки раздумывая, стоит это делать или нет, затем слегка прикоснулся к губам Федорова, будто пробуя на вкус, а лишь после этого с силой впился в них, будто желая оставить на долгие миллионы лет свой наскальный рисунок.       Попробуй только начать оправдываться после этого, Ром.       Очень заметно, что ты целовал Мирона, не скрывая того, что чувствуешь.       Так вот, что это были за ужимки тогда в машине и на балконе. Так вот чем было вызвано то волнение за миронов алкоголизм. Так вот, что это.       И как давно, Ром?       Сигарета выпала из пальцев, когда Мирон приложил руку к губам, трогая их. Почему так трясёт? Не бывает такого резкого прозрения в том, что ты сам чувствовал на самом деле. Почему без причины заявлялся к нему домой, почему так долго думал о том, что чувствует Худяков, почему так долго думал о нем самом. Не бывает такого прозрения в своих чувствах после чужого поцелуя.       Или бывает?       Да и поцелуй-то был вовсе не чужой.       Поток мыслей прервался ровно в тот момент, когда у себя под окнами Мирон обнаружил Рому. Вот так просто. И Рома точно не знает, что случайно, видимо, приплелся к его подъезду. Потому что Худяков сидел и плакал, а показушно он бы не стал этого делать. Если бы он знал, что на него сейчас смотрит Окси, то тут же бы перестал сутулиться и, якобы незаметно, утер бы слезы.       Вдруг, он поднял голову и посмотрел на номер дома. Значит, понял, куда пришел. Он встал, подошел к домофону и позвонил.       Открыть?       Не открыть?       Открыть.       Открыть, а то опять вломится в квартиру, и Мирону останется платить сверх суммы. Окси впустил его, даже не спрашивая, кто — он прекрасно видел, как этот дохера странный парень утирал слезы. Хотя, а почему странный? Мирон, вероятно, чувствовал то же самое. Значит, они либо не странные оба, либо странные вместе. Тьфу, блять, да что это за "быть или не быть", открой ему уже входную дверь, а то Рома за ней уже минуту стоит и все никак не решается постучать.       Ключ повернулся в двери. Раз. Два. Дверь открылась. Сука, ну что за щеночек. Ой, немного не то. С каких это пор Мирон стал думать о нем, как о… щеночке? Чего, ебать? Но эти глянцевые красные глаза с не менее глянцевыми от слез щеками так напоминали того самого песика из приюта.       Брошенного. Одинокого.       Федоров молча пропустил его в квартиру. Рома хотел снять кроссовки, но шнурки никак не хотели подчиняться дрожащим пальцам. Тогда Мирон сказал:       — Не снимай их, проходи.       Да, Рома, к тебе относятся настолько хорошо, что позволяют истоптать пол, который помыли перед уходом на канцо. Вот так вот Мирон выражает свою… свою что?       Любовь?       Не любовь?       Не знает.       По Роме было видно, что он хотел себя вести так, будто ничего не произошло. Но у него не получалось. Вообще, у него хуёво получалось скрывать свои чувства — все на лице написано, пусть иногда и не знаешь некоторых мотивов.       Мирон усадил того на балкон, максимально тихо стараясь провести его мимо Вани, который чутко спал, стараясь, видимо, чуть что, уловить нотки голубизны в этой квартире, проснуться и сказать "попался, Жулик". Но он так и не проснулся даже тогда, когда дверь на балкон хлопнула сама по себе, ведомая сквозняком.       — Сигареты у меня не такие дорогие, но что уж есть, — шепнул Мирон, всунул Роме в губы Винстон и поджигая ему.       Рома рефлекторно затянулся, пусть и не сильно, видимо, соображая, что происходит. В такие моменты Мирон тоже обычно не сильно соображал. Взять хотя бы состояние, которое наступало после панических атак или фаз — чувствуешь себя, как горшок с нихуёвинкой. Ты пуст, в тебе ничего нет. Ни мыслей, ни осознания происходящего. Если есть кто-то рядом, то ты подчиняешься его действиям всецело. И ладно бы, если человек в это время заботился о тебе, а не издевался.       Рома курил, даже не поднося руки к лицу — просто сидел и дымил, держа сигарету в губах. Так что время от времени Мирону приходилось доставать из его рта сигу, стряхивать пепел и всовывать ему в рот обратно.       Зря Федоров тогда так резко ушел.       Надо было поговорить раньше, чтобы мир для них обоих не обрушился.       Но что делать, если вместо того, чтобы спросить "Ром, всё хорошо?" тогда на сцене, он посмеялся над чужой шуткой из зала.       Все мы хотим избежать трудных ситуаций. А вот Мирон часто избегает их буквально. Тоже плохая черта характера.       — Мирон.       — Чего?       Но Рома не ответил. Он вытащил докуренную сигарету и, затушив ее, лёг Федорову на плечо.       — Ничего. Прости.       Это покорное извинение вывело Мирона из привычного похуистичного состояния. Он аж вздрогнул. Вот и все. Залезли к тебе в душу, однако. Да и ты в чужую залез.       — За что ты извиняешься? — спросил Мирон, позволяя лежать на себе.       Он почувствовал, как Рома напрягся.       — Не заставляй меня говорить, за что. Я себя хуево чувствую.       Ну да, оно и видно. Ещё бы. Но надо было срочно спросить одну вещь. Срочно.       — Ты меня…? — начал Мирон, но не договорил.       Однако, все мы знаем, что он имеет ввиду.       — Да, — ответил Рома.       Да.       Да. Он тебя, Мирон.       Что бы ты там ввиду не имел. Да. Он тебя.       Описания природы в таких моментах дохуя графоманские. Вы бы прожили без описания тяжёлого холодного воздуха, который в этот момент давил на грудь Мирону, без описания синего московского неба без единой звезды, которое он запомнит на всю жизнь, без описания той тишины, которая редко воцарялась даже в спальных московских районах. Вы бы без этого прожили. Но вам, наверное, чертовски хочется узнать, как тяжело дышит Мирон, ощущая на плече чужую щеку. Как ему волнительно. И хорошо.       И как в самый, сука, не подходящий момент зазвонил телефон.       Да ну бля, серьезно?       Хотелось отключиться, но на экране высветилось недвусмысленное «мониторящий Сын-Вседержитель Отца-Основателя». Так у него был записан Локиминовский менеджер. Возможно, простое «Рощев» было бы куда яснее и короче, но Мирон же с изъёбинкой, надо же как-то отличиться.       И взял он трубку не потому, что в данный момент охуеть как хотел поговорить с этим прекрасным человеком, а потому, что Рому, судя по всему, потеряли.       — Алло?       — Блять, Мирон, короче, — волнительно проговорил Денис, путая слова. — Это я во всем виноват, это я подбил Рому на такое… Короче, Мирон, блять… Ты это… Блять, Мирон, ты это…       — Убиваться не собираюсь. Пока, по крайней мере, — перебил его Федоров. — Чего хотел?       В трубке раздался облегченный выдох.       — Фух, бля, пронесло. Романа Вениаминовича не видел?       — Видел. У себя дома прямо сейчас.       Облегченного выдоха не последовало. Что, уже не так сильно эта новость радует?       — Окей… и как?       — Что — как?       Хотелось сказать "Как поцелуй? Охуенно, я в восторге, движ в штанах, братишка", но Мирон понимал, что даже с дуру такое ляпнуть сейчас — верх маразма. Ведь рядом Рома. А он тут и без этого раскисает настолько, что курить сам не может.       — Как Рома, спрашиваю.       — Догадайся. Хуёво, как.       Молчание. Больше говорить было не о чем. Денис коротко сказал "заберу его утром", а затем попрощался.       Вот так вот, Рома. Слышал? Утром заберут. А пока что будем делать?       — Спать хочешь? — спросил его Мирон.       — Сдохнуть хочу, — вполне резонный ответ.       — Хорошо, а чаю?       Предложение, особенно в такой ситуации, на редкость ебанутое, но, как уже говорилось, Мирон с изъебинкой.       — Давай, — согласился Худяков.       И вскоре, где-то через полчаса, Мирон не понимал, что в этом мире было милее — Рома, тогда в дверях похожий на щеночка, или Рома, уснувший за столом с кружкой чая. Чай остыл, а вот Мирон нет. Хотелось как можно нежнее обращаться с Ромой. А сон на столе в разряд нежности точно не входит.       Мирон подошёл к Ване и слегка пнул его в бок.       — Доброе утро, блять, ну спасибо, — проворчал Ваня, глядя на часы. — Три часа ночи? Ты еблан?       — Или спишь на полу, или у себя дома, — вместо ответа сказал Мирон.       — Но мы ведь сейчас вместе эту квартиру снимаем.       — Ты не понял, да? У себя в Питере. Бери эту блядскую подушку и уматывай в кухню спать.       Ваня, охуев, привстал на локтях.       — Э, дядь, полегче. Чё с тобой? Опять таблеток обожрался? Иди из лужи попей, полегчает, может.       Видимо, Ваня вспомнил какой-то их совместный неловкий случай и усмехнулся, но вот Мирону было не до смеха.       — Слушай, будь добр, гостю место освободи, — стоял на своем Федоров.       — Какой ещё гость? — нахмурившись, спросил Рудбой, но когда заглянул на кухню и увидел спящего на столе Рому, то у него вопросов стало куда меньше. — У-у-у-у-у-у, ну, всё ясно. Ебаться будете, да? Попу мыл?       Вопросы исчезли совсем, когда Ваня получил хороший такой подзатыльник. И на кухне что-то поспать захотелось, и согласиться с тем, что все в порядке вещей, обычно так Мирон и делает — приводит к себе домой тех, кто четыре часа назад немного опозорил его на весь Твиттер.       Теперь Ваня на кухне, Рома — на кровати. Мирон думал. Думал. Но думал недолго — сняв с себя футболку, он прилёг рядом с Худяковым и даже немного приобнял его.       Наверное, в этот момент Рома подумал, что находится где-то на седьмом небе. Или ему все это снится.       Это сон, так?       Они уже оба не знали.       Наверное, для того, чтобы проверить, сон все-таки или нет, Рома снова потянулся к губам Мирона. Но он даже не успел к ним прикоснуться, как Окси взял инициативу в свои руки. Он взял того за подбородок и нежно притянул к себе. И так же нежно слегка затронул своими губами его губы. Это был не поцелуй, а скорее простое прикосновение. Но оно выражало столько чувств, скольких, наверное, не было в самом любвеобильном сексе.       Мир начал снова собираться по кусочкам. Как витраж. И собираться начали оба мира — и Мирона, и Ромы. Два разных, с разными ценностями и проявлением чувств, но зато оба тонущих в любви друг к другу. Пусть даже один из них это понял позже другого на несколько лет. Но это не значит, что поцелуй Мирона выдался хуже, чем у Ромы. Они оба хороши по-своему. Поцелуй Ромы— движением момента и неуверенностью, поцелуй Мирона — движением разума и неожиданным, но очень быстрым принятием своих чувств.       Федоров тем же невесомым поцелуем одарил Локи в лоб.       — Ром.       — Что? — сонно, но улыбаясь, спросил Худяков.       — И я тебя.       Мир точно собрался воедино.       Но это значит, что он не может разбиться снова.       Однако, пусть пока все будет хорошо. Ни Мирон, ни Рома не знают, что будет дальше. Пусть пока наслаждаются моментом. И поцелуями. В шею, в губы, в лицо, да куда угодно.       Тогда, во время этого молчали все. Абсолютно. Даже, наверное, птицы перестали петь.       Что это?       Это минута молчания в честь Мироновой гетеросексуальности.