Дорога в никуда

      На следующее утро в моей комнате сохранился странный запах. Я вовсе не знаток в парфюмах, но мой чувствительный нос учуял остатки аромата зеленого яблока, мяты и лаванды. Подняв руку, которой этой ночью цеплялась за моего спасителя, я почувствовала древесные нотки. Этот запах был мне смутно знаком, но я не могла вспомнить, откуда и при каких обстоятельствах. К тому же, в основном он проветрился из-за распахнутого окна.       Я мотнула головой, возвращаясь к действительности, зацикливаясь на приятных ощущениях.       Осознание того, что я проснулась без единой головной боли, заставило меня улыбнуться. Это в первый раз, когда мой сон изменился в утешительный. Я до сих пор чувствовала мягкие нежные поглаживания, которые помогли мне спокойно уснуть без единых кошмарных сновидений. Окончательно взбодриться мне помог холодный душ. Накинув на себя халат, я вышла из ванной, по пути встретив Палермо в том направлении. Мы поздоровались, и каждый направился по своим делам. Могу сказать, что сегодняшний день не испортит никакое событие, даже то, что за готовку сегодня отвечаю я. Сегодня я собираюсь готовить, вложив всю душу, всю любовь. Определенно, я должна постараться. Берлина не было, Профессор с утра пораньше ушел по делам и сказал, что вернется к обеду, чтобы забрать чертежи Палермо, а заодно и попробовать мою стряпню.       Палермо, услышав, что сегодня готовлю я − перекрестился:       — Надеюсь, ты не умудришься в этот раз переварить наш обед, как в прошлый раз, — я сняла тапок и бросила в его сторону, целясь прямо в лицо, однако он удачно увернулся и тапок стукнулся о стену позади него. Этот засранец хитро посмотрел на меня, а затем схватил тапок с пола и скрылся быстрыми шагами в направлении своей комнаты, естественно, заперев ее. Я стояла посреди кухни с одним тапком на ноге, и чувствовала как холод, заметив легкую добычу в виде левой ноги, начал стремительно набирая скорость, проникать под кожу. Мои, сначала угрозы, а затем мольбы не дали никакого результата. В монастыре было всего четыре пары домашней обуви, что означало об отсутствии дополнительной пары. Тапочки Палермо на нем, про Профессора не стоит и думать, он, когда уходил, оставлял их у себя в комнате. Остается только Берлин, но я лучше от холода тут умру, чем рискну взять что-то, принадлежащее ему.       Обреченно вздохнув, я направилась на кухню. Стоило мне ступить на каменный пол, как я почувствовала неприятную прохладу. Я, конечно, могла надеть кроссовки, но Профессор слишком строго относился к уличной обуви. Он был слишком чистоплотным, поэтому даже во время уборки никто не смел мухлевать. Ничего не поделаешь, сама виновата, придется терпеть. Андромеда, тебе не в первой. Достав необходимые ингредиенты, а именно: спагетти, фаршированное мясо, морковь, лук и остальные необходимые продукты, я принялась за готовку.       Занимаясь сортировкой необходимых овощей, я параллельно поставила на сковороде разогревать растительное масло, затем дождавшись до нужного разогрева, добавила измельченный лук и морковь, обжаривая до прозрачности овощи. Перейдя к фаршу, я почувствовала, что холод стал доставлять мне ощутимый дискомфорт. Оставив фарш на сковороде на 15 минут, я отошла в поисках левой пары тапка Берлина. Знаю, что рисковала в этот раз не только шеей, но я всегда отличалась безбашенностью. И вообще, я собиралась вернуть его на место, как только закончу с готовкой.       Поиски злосчастного тапка заняли больше пятнадцати минут. Я это поняла, когда почувствовала неприятный горелый запах. Побежав с найденным тапком в руках на кухню, я подтвердила свои опасения. Все и правда сгорело, я вздохнула от досады, надев тапок на ногу. Берлин, ты умудрился испортить все, даже не присутствуя! Теперь придется готовить что-то другое, а из подходящих ингредиентов не осталось ничего. Мое внимание привлекли неожиданные пакеты на столе, их не было до того, как я отправилась искать тапки. Вероятно, Профессор вернулся к обеду и прикупил продукты, среди которых оказались и баклажаны.       Мама любила делать «Мусаку». Прикинув в голове, сколько времени на это уйдет, я решила взяться за дело, но сначала нужно было прибраться на кухне. Пока я вычищала сковороду от мяса, в комнату кто-то зашел. С горелой кастрюлей в руках, с выбившимися прядями волос, я обернулась посмотреть на незваного гостя.       В таком виде меня нашел Берлин. Он, очевидно, вышел только что после душа, так как у него были мокрые волосы и немного капель стекали с них. Его белая рубашка прилипла к некоторым частям тела, привлекательно подчеркивая стройную фигуру. Выглядел он сексуально, а еще, видимо, продукты оставил на столе не Профессор… Направляясь в мою сторону, Берлин посмотрел на тот беспорядок, который я устроила, цокнув языком. Стоило мне сдвинуться с места, как я вспомнила про тапочки, которые были на мне. Один ярко-желтого цвета, другой темно-синего, ничего такая цветовая гамма. Я, сглотнув, наклонила голову вниз, чтобы посмотреть на его ноги. На правой ноге красовался точно такой же темно-синий тапок, а левая нога собирала пыль идеально чистым белым носком. Он проследил мой взгляд, возвращая свой на мои ноги. Я плотно скрестила их вместе, боясь того, что сейчас произойдет.       — Я могу об… — он взмахнул рукой, не давая закончить предложение, и вплотную приблизился ко мне.       — Кажется, у тебя вошло в привычку одалживать мои вещи, что следующее? Мой пиджак или моя сорочка? — Последнее прозвучало довольно пошло, он и сам это понимал, так как продолжал дьявольски ухмыляться.       — Это все Палермо, я бросила тапок, он убежал, я осталась без него, — я несла какую-то пургу, не смотря на него и чувствовала, что готова зарыться головой под землю, как страус, лишь не видеть его самодовольную усмешку.       — Я сейчас верну тебе, — только я собралась снять тапок, как он схватил меня за челюсть и медленно поднял за голову, приковывая мой взгляд к себе.       — В этом нет нужды, я джентльмен и не могу позволить даме мерзнуть на этом холодном полу, — от него пахло шампунем, гелем для тела и лосьоном для бритья. Этот запах определенно пробудил во мне приятные чувства, заставляя мои рецепторы поднапрячься и впитать их.       Отпустив мою челюсть, он отошел от меня и сказал то, чего я не ожидала от него:       — Я помогу тебе с готовкой, иначе такими темпами ты не только заставишь нас бегать по маркету, но еще и обанкротишь. Что будем готовить? — Я все еще пребывала в шоке от того, что он никак не отреагировал на тапочки, что даже пропустила мимо ушей его сарказм.       Слегка тряхнув головой, я спросила, знаком ли он с греческой кухней, ответом мне послужил его самодовольный кивок. Да, эти два часа будут не самыми легкими. Показав ему рецепт «Мусаки», мы принялись за дело.       Берлин закатал рукава для удобства и помог мне прибраться на кухне. Его быстрые, четкие движения не оставляли после себя сомнений в том, что этот мужчина доминант. Наблюдая за ним со стороны, я все чаще ловила себя на мысли, что мне нравиться останавливать взгляд на его могучих загорелых руках, которые не скрывали рукава сорочки. Он пару раз оборачивался в мою сторону и ухмылялся над моей реакцией, заставляя в душе закатывать глаза.       Должна признаться, он и вправду хорош в готовке, у него все получалось быстро, просто и красиво. Как будто я наблюдала за работой профессионально повара, очень эгоцентричного самодовольного повара. Но ведь, повара они такие, их сложно переубедить в том, что кто-то готовит лучше и самое главное – вкуснее.       Четыре пары рук – это не две. Мы и заметить не успели, как приступили к тушке. Я быстро проверяла ингредиенты, в то время как Берлин занялся бараниной. Наблюдая за ним, я заметила, что он часто хмурился, когда пробовал на вкус соус и если ему не нравился вкус, он немного грыз ногти. Но стоило придать еде нужный аромат и приятный вкус, как он улыбался, и вокруг его глаз образовывались морщины, показывающие его истинные чувства. А еще, несмотря ни на что, он оставался в роли строгого босса даже здесь.       Кто бы сомневался: — «Чернобыль, не спи, следи за овощами и баклажанами» или «Готовка – это искусство, к нему нужно подходить со всей душей, иначе велика вероятность того, что при окончании ты получишь жалкую подделку, а не – несравненный оригинал». Наблюдать за таким Берлином доставляло удовольствие, он переставал отчасти вести себя высокомерно, отпускать обидные фразы, а еще что самое главное – он делал все со страстью, и его страсть передавалась тебе.       Вскоре, мы закончили с готовкой, осталось только отправить обед в духовку, разогретую до 200 градусов и оставить на 20-25 минут.       Через нужное время, Мусака с баклажаном и картофелем была готова, и пока Берлин стоял ко мне спиной и чистил стол, я решила взять платформу, но напрочь забыла о том, что она слишком нагрелась. Прикрикнув от возникшей боли, я чуть было не опрокинула наш обед, однако Берлин успел схватить его на лету голыми руками и быстро поставил на стол. Я видела, как его руки сразу же обожглись и стали стремительно краснеть. Я чертыхнулась и быстро схватила его руки и поднесла к крану. Одной рукой удерживая его ладони, другой я открыла воду и держала под сильным напором воды. Это частично успокоит раздражённую кожу. Простояв под такой водой 10 минут, я закрыла кран, Берлин все это время сохранял молчание.       — Не трогай ничего, я сейчас вернусь, только найду аптечку, — я посмотрела на него и, дождавшись от него кивка, быстро убежала в комнату, где хранила всегда дополнительную аптечку. Достав ее из шкафа, я быстро вернулась к нему.       Он сидел на диване и смотрел на руки перед собой. Я села рядом и аккуратно взялась за его правую, подрагивающую руку. Перед тем как начать обрабатывать ожог, я подула на нее, надеясь, что это хотя бы частично уменьшит боль. Я вздохнула с облегчением, понимая, что у него ожог I степени и через пару дней он исчезнет. Голос Берлина прозвучал неожиданно:       — Зачем ты это делаешь, зачем дуешь на рану? Это успокаивает боль лишь частично, с нею нужно разбираться либо сразу, перекрывая, либо дать телу почувствовать ее, испытать, как следует. Лишь тогда ты привыкнешь к ней, и не будешь обжигаться при каждой вспышки боли, — его голос звучал ужасно одиноко, но он продолжал смотреть на свои руки.       — У меня мама так делала. Она всегда дула, говоря, что к боли можно привыкнуть, но когда ты будешь бороться с ней, заботясь о себе, то ее можно даже победить.       — Не всякую боль можно победить, тебе ведь известно это, — мне показалось, что голос Берлина прозвучал надломлено, словно он задумался о чем-то важном, о чем-то, что преследует его всю жизнь.       — Я знаю это, но я не хочу привыкать к ней, я хочу победить ее, — моя последняя фраза взбесила Берлина, он резко одернул руку и посмотрел на меня мрачным взглядом:       — Прекрати быть такой легкомысленной, неотесанной, невнимательной. Если не прекратишь, ты даже не успеешь и глазом моргнуть, как тебя убьют во время ограбления, — тон которым он сказал больше походил на лед: крепкий, крупный, толстый, как айсберг. Чернобыль смотрела на него с недопониманием. Берлин стремительным шагом покинул комнату, даже не взглянув на нее.       Андромеда смотрела на свои ноги, сначала на правую - с желтым тапком, затем на левую - с синим, и смеялась: громко, дико, надрывисто. Она смеялась так громко, как могла, и со стороны могло показаться, что ей весело, но на самом деле Андромеда знала, что обожглась в очередной раз.       Смех, как боль, сначала осторожно направляется в твою сторону, преобразуясь в страх, дожидаясь нужного момента, и тогда смех, будучи гневом, засасывает тебя: медленно, основательно.       В тот день оказалось, что такими нас застал Профессор, и мне тогда не было известно, но у него был разговор с Берлином по поводу этого. Кто бы мог подумать, что такой айсберг, как Берлин может треснуть, покрываясь мелкими трещинами, что он может потерять свою власть, силу из-за глупого чувства, которым, как он думал, переболел уже пять раз. Берлин сначала не хотел этого признавать, боясь наступить заново на одни и те же грабли. Он знал, что если это произойдет, план окажется под угрозой, но он ничего не мог с этим поделать. Этот день стал отправной точкой для нас.       Андромеда стала чаще появляться перед его глазами, он начал обращать внимание на ее манеру речи, на стиль одежды, на поведение и к страху для себя, со временем он начал находить все это привлекательным. Да, Андрес де Фонолосса боялся, он боялся перестать быть эгоистичным нарциссом, а еще он боялся настоящей любви.       Андрес де Фоноллоса был трусом, когда дело касалось истинной любви.