***
«Тяжело то, что я в такой неизвестности, что я не имею будущности, что я и предугадывать не могу о том, что со мной станется. Назад и посмотреть страшно. Там всё такое горе, что сердце пополам рвется при одном воспоминании.» ©***
Гнилая слякоть, земля — каша из грязи, луж и мусора, свет фар, скрежет шин, густой дым, а еще много разных людей — безликие и равнодушные прохожие, поднимающие воротники у плащей, наматывающие шарфы на шеи и надвигающие шапки на лбы. Ветер холодит оголенный затылок, пальцы белые и онемевшие, звук выходит дребезжащим, надтреснутым, у брата смычок уже попросту елозит по струнам, раздражая слух. В стеклянной банке пара монет на дне и несколько капель от моросящего дождя. Работа совершенно не окупается. Только зря инструменты портят. — Пошли обратно, — пыхтит Миша, пока пытается запихнуть скрипку в чехол. Федор с хрустом выпрямляет спину и чуть не роняет виолончель, в последний момент прижимая ее к себе негнущимися пальцами. — Помоги, пожалуйста, засунуть ее, — тихо просит он у брата. Тот, заканчивая со своей скрипкой, сразу бросается отбирать у него тяжеленный и неповоротливый инструмент. — Мать не разрешит в этот раз ее оставить. Опять ничего не собрали, — бормочет Миша, высыпая на ладошку кучку монет. Федор поджимает губы, но молча кивает. Выбора-то у него все равно нет. Да и таскать каждодневно огромную виолончель туда-сюда тоже очень неудобно. Конечно, обычно ее взваливает на себя Миша, но Федору не хочется, чтоб и его брат надрывался. Они оба не блещут атлетическим телосложением. Замечая, как опустились уголки его губ, Миша встает перед ним, с любовью улыбается, и Федору хочется к нему прижаться всем своим телом и греть ладони о дыхание. Вместо этого он снова кивает, вжимает голову в плечи и прячет руки в карманы тонкой курточки, ускоряя шаг. Брат нагоняет его и бредет рядом, почти плечом к плечу. Улицы совершенно одинаковые. Между проходами громоздятся серые пятиэтажки, в узких дворах качаются ржавые качели, а капли тарабанят по горке, скатываясь в коричневую мутную лужу. Редко проезжают машины — тогда они вскакивают на бордюр и, удерживая равновесие, семенят вперед, иногда отшатываясь прочь от брызг ледяной грязной воды. Идти им не очень долго, просто это монотонно и скучно. Федор знает путь от центральной улицы до больницы наизусть. Привык уже любоваться деревьями с грязно-желтыми листьями под квадратными решетчатыми окнами, в них еще иногда мелькают черные силуэты людей, все однотипные, но какие-то кривые. Не такие, как люди в больнице. Те просто бедные и нищие, а эти… гнилые, но будто их изнутри что-то сжирает, медленно и неуловимо. Миша не верит и не видит, но он вообще не замечает страшных вещей. Миша всегда видит только хорошее. И больницу их Миша любит. Она трехэтажная, серая снаружи и желтая внутри, увитая взбухшими трещинами, как больной — толстыми узлами вен. Батареи в ней влажные и холодные, постели у пациентов сырые, с осеннего по весенний сезон все вечно кашляют и дышат сипло, с натугом так, будто вот-вот — и умрут. А Федор это место не очень любит. Но Федор любит маму и папу, да и Миша тоже. Вся крошечная семья Достоевских умещается в пристройке возле больницы. Половина из нее занята инвентарем, а другая — постелью родителей, точнее, захворавшей матери. Отец обычно ночует в кабинете, потому что он доктор, очень хороший и преданный своему делу. Еще их каморку занимает большое пианино, которое мать все отказывается выкидывать. Федор тоже против. Иногда она, когда чувствует себя хорошо, садится за него и играет Моцарта, расцветая на глазах. А ему нравится подолгу слушать, даже если это всегда Моцарт, всегда десятая соната*. Но чаще всего мама болеет и лежит, а осчастливить ее почти не удается. Федору до слез стыдно и жалко, что сегодня они демонстрируют ей еще меньше денег, чем вчера. — Молодцы, — тихо, еле-еле шелестит мама и гладит по щеке Мишу. — Вот только это… — голос ее прерывается кашлем, искажается и скрежещет. Брат хватается за стакан с водой. А Федор стоит и чувствует, что у него только от одного вида совсем отощавшей матери спирает в груди до боли. — …Бессмыслено, — заканчивает она с хрипом и откидывается обратно на жесткую подушку. — Надо попросить вашего отца продать хотя бы…пианино, — сипит мать и переводит взгляд на него. Федор от ее знакомых, родных глаз и тонкой, но нежной улыбки тоже светлеет, хоть и получается у него через силу. Маленький Федор Достоевский любит маму, отца, брата, свою виолончель, маленькую каморку, в которой становится теплее от людского дыхания, даже больницу и пациентов в ней, случайных прохожих на улице, силуэты в окнах, гнилую ноябрьскую слякоть, накрапывающий дождь и гигантские моря луж после него, и вечером со жгучей благодарностью читает молитву Богу, стоя на коленях. А ночью он обгладывает собственные пальцы от голода.***
Завтрак им никогда не перепадает. В больнице с утра всегда кипиш, отец бегает от одного пациента к другому, а повара в столовой всегда злые — выбить у них тарелочку даже самой отвратительной каши нереально. С Мишей они тогда обычно занимаются учебой. Федору она дается легко, и программы старших классов он щелкает как орешки. Брат почти так же, разве что с точными науками бывают проблемы. Школу они оба почти не посещают, приходя туда лишь в конце четверти, чтоб передать тетради со всеми работами. Учителя ему поражаются, качают головой и просят учиться и дальше. Пророчат ему судьбу профессора или ученого, лишь бы только способность начал контролировать. Федор прислушивается и благодарит, но ему, честно говоря, плевать. Для него пойдет что угодно, ведь главное — семья. Едят они обычно часов в двенадцать, или позже. Тогда отец умудряется найти им скудный, но по их меркам роскошный обед, часто состоящий из пресной гречки и каких-то консервов. Большую часть они отдают всегда маме, а потом сами ходят и мучаются от болящего до рези живота. Тогда Миша тайком его проводит в столовую, там как раз тоже только закончился обед. Почти все объедки сваливаются в большой помойный чан, а нормальные куски повара отбирают себе. Федору и Мише не принципиально. Федор рад наскребать себе вязкую влажную кашу, торопливо съедать с черствым хлебом, а потом еще долго вылизывать тарелку и собственные пальцы. У него они, кстати, вечно в крови, всегда болящие и холодные. Миша ругается, говорит, что инфекцию занести можно, и заставляет менять чернеющие бинты. Федор вообще в брате души не чает. Брат — вылитый он сам, только более прибранный и в замотанных изолентой очках. Миша очень серьезный, безмерно храбрый, невероятно добрый, он первенец, гордость отца, опора матери. И способность у него чистая, правильная и хорошая, а оборотни-эсперы всегда пользуются спросом из-за чудовищной регенерации и разнообразии в использовании. Миша еще не может надолго обращаться в Воробья, но Федор уверен, что у него получится, не может не получиться. В конце концов, Богу он молится за брата всегда с особым усердием, а за себя — практически никогда. Он просит у Господа на коленях, пока ноги не устанут и не начнут неметь, пальцы — не чувствоваться, а его язык — заплетаться. Но печать зверя стоит на нем с самого рождения, и расплачиваться за нее приходится не ему.***
Глаза Михаила смотрят в пасмурное небо, а оно в ответ отражается в пустом взгляде. Федора не трясет — он застывает над телом, не чувствует засыхающих капель на лице, не просит, а умоляет, чтоб это было не по-настоящему. Покажи ему сейчас человека, который смог бы это исправить, Федор бы, не думая и не стыдясь, бросился к его ногам, целовал руки и кричал о милосердии. Распластался бы перед Богом, позволил наказать себя любыми муками взамен за жизнь брата. Потому что как это может быть? Чистейший, непорочный, лучший из них двоих лежит под деревом в луже крови. Тот, кто сам подобен Богу во плоти. Федор смотрит, впитывает эту картину в себя, запоминает на всю жизнь. Икона святого, погибшего от шальной руки потерянного человека, грешного и вовсе ненужного этому миру. Он касается его без зазрения совести, карает преступника и испытывает лишь брезгливость к крови, окрасившей его лицо. Федор почему-то думает, что горячая жидкость, окропившая правую сторону тела, должна быть желтая, цвета болезни и гнили, как и все в этом проклятом месте, в этом мире. Чиста только алая кровь, покидающая тело его холодеющего брата. Федор падает на колени и хочет молиться за славу и за покой. А потом отец оттаскивает его за капюшон куртки, вздергивает и кричит что-то в лицо. Он не слышит, потому что все заполняет шум, слух взрывается криками и сиреной. И Федор сам, будто очнувшись ото сна, начинает хватать ртом воздух и бессмысленно шептать. Михаил, Мишенька, Миша, любимый, обожаемый, ближайший, родной брат. Адская агония в груди рвется наружу, и он сжимается прямо там, душит вой ладонями и чувствует грязные слезы на лице. И все с этого момента становится мешаниной образов, бесконечных рыданий, криков и бесполезных молитв.***
Федор знает, что все идет не так, но у него нет сил и возможности исправить. После смерти брата все становится бессмысленно. Он не может ни сосредоточиться, ни расслабиться, ни захотеть жить с тем же рвением, ни пожелать умереть. Наступает полная апатия, и он перебирает струны на скрипке брата, бегает глазами по строчкам из Откровения Иоанна Богослова и думает: «а сколько же остается ему?» Им всем, потому что Федор чувствует дыхание смерти. Она стоит — огромная и черная — за поворотом, громко дышит и ждет. Ее присутствие он узнает легко, потому что она опять, как перед смертью Михаила, царапает ногтями его затылок, обнимает со спины и ласково шепчет что-то неразборчивое на ухо. А его взгляд застывает и замирает на одной точке, и разум будто отключается в эти моменты, наполняется белым шумом, как тогда. Тело дрожит от страха, от первородного ужаса, и руки, и ноги, и все мелко трясется, пока она не отходит, не оставляет после себя слабость и мертвое спокойствие. Федору страшно погружаться в него. Оно все глубже и глубже с каждым разом.***
Федор играет Моцарта. Мажорная мелодия разлетается из-под его пальцев, легкими смешинками наполняя их комнатушку. Ему не слишком нравится эта соната, как и игра на пианино в целом, потому что от нее искусанные пальцы ноют сильнее, чем от виолончели, да и концентрации нужно больше. Но его дорогая мама любит Моцарта, восхищается и мечтает ходить на концерты, посвященные ему. Она бережно хранит вырезки из случайных статей и учебников с ним, даже если они размокают от влаги, буквы и нотные листы совсем истираются, и бумага вот-вот раскрошится прямо в руках. Сегодня Федор их достал и сложил возле ее постели, и ему казалось, что она улыбалась. Его красивая, умная, ласковая, добрая мамочка сегодня слушает его игру. Она наряжена, как на праздник, расчесана и умыта, и лицо ее будто светится. Мама немного бледна, но Федор знает, что это нормально. Они все здесь такие. Немного неудобно играть, потому что перед глазами все плывет. Ритм сбивается, когда капли падают на клавиши. Это красивая, радостная соната в особенный день для его светлой и чистой матери. Для Федора это еще один день, когда его ломает, скручивает, как тряпку, и перемалывает на кусочки. На губах запекшаяся корочка крови, пальцы обкусаны до мяса, Федор зарывается ими в грязные волосы и царапает, ранит кожу. Он сидит на корточках перед дверью их каморки, сжимается в комок и старается сам себя обнять. Хоть немного, хоть самую малость. Боже, ему так хочется тепла и ласки, ему необходимо заглушить в ком-то свою боль, слиться в одно единое, просто понять, что он не один. Отец с пустым и бессмысленным взглядом стоит рядом, подставляет ладони под накрапывающий дождь, омывает лицо, размыкает губы и кричит в небо, абсолютно беззвучно. Или, может быть, Федор не слышит из-за нарастающего шума в ушах.***
Кровь плещет фонтаном, окрашивает пожелтевшую от времени и солнца ширму, выливается морем на пол, стекает с его локтей. Федор просит покоя для каждого — под его прикосновениями к морщинистым и влажным щекам пробивается багровый родник. Геенна огненная горит в его руках и ввергает туда нечестивых, совершивших преступление и получивших наказание. Отец приносит его в жертву и молит о прощении всякий раз, как еще одна человеческая жизнь под его ладонями расплачивается за грехи. И Федор прощает, отпускает и знает, что делает все, как надо. Это лишь его предназначение, его судьба, и если Господу удобно карать его руками людей, то он не станет протестовать. Федор знает, что отец не выдержит, если ему придется самому это делать. В больнице витает запах гнили и болезни, и эту зиму не выдерживает никто. Изнывающие от адского жара и мертвого холода, бедные люди сами просят успокоения. Смерть уже прижимает их к себе. Они давятся бесполезными таблетками, убивающими их изнутри, пресной безвкусной едой, похожей на помои, и каждую ночь надеются больше не проснуться. На Федора они смотрят, как на ангела во плоти, просят за него Бога и плачут от счастья, прежде чем познать чудовищную боль и очищающие страдания. Всякий раз после этого он отмывает кровь из-под ногтей и чувствует взгляд отца, полный сожаления. Тогда Федор лишь каменеет внутри, отрешенно идет до каморки, где после лежит на холодной, никогда не согревающей постели матери и смотрит в потолок. Там, над крышей, небеса, и Федору очень хочется, чтоб кто-то так же глядел оттуда и ронял слезы о нем.***
Было понятно, что потихоньку их мир скатывался в пекло. Больница погрязла в долгах и грязи. Вода от снега с крыши начала просачиваться на третий этаж, затапливая помещения. Очаги плесени стремительно покрывали разбухшие от влаги стены. И так еле живая аппаратура портилась и барахлила. Трещина на правой внешней стене расползалась вширь. Их дом трещал по швам. Отец получал зарплаты по минимуму. Им двоим едва хватало на еду. Головокружение от чувства голода уже стало настолько привычным, что Федор перестал обращать на него внимание, хотя в первые дни валился с ног от слабости. Собственно, бюджет на кормежку пациентов сильно урезали. Те, кто еще оставался в этом месте, были настолько плохи, что на выписку надежды не было. Они ждали смерти и молили о ней. Федор видел это по их больным глазам. Кровь на руках его уже почти не волновала. Сначала пропахли ладони, потом одежда, и вскоре все его тело обволок несмываемый металлический душок. Федор к нему привык, как к родному. «Я несу смерть и пахну как смерть, так отчего же мне теперь чувствовать дурноту? Все в порядке, так и должно быть.» Волновало его в этой ситуации только то, что местным чиновникам становилось невыгодно держать такое аварийно-опасное и убыточное предприятие. В следующем месяце они намеревались подписать указ о сносе больницы. О сносе их дома. Отец уже оббегал все, что было можно. Никто не слушал жалкого раба, потому что никто не стал бы поступаться своими интересами ради нищего докторишки и его бесполезного сынка. Они рисковали остаться на улице, и это было действительно страшно. Его отец старел, тощал и мрачнел на глазах. На исхудавшем лице оставались только глаза — большие и несчастные, и, глядя в них, Федор видел, что тот постепенно заболевал, покрывался трещинами, как и эта больница. Отчаянье жрало последнего дорогого ему человека изнутри.***
Когда, кажется, нет никакой надежды, появляется он. Высокий светловолосый мужчина азиатской внешности, с вечно улыбающимся ртом, смеющимися глазами, громким зычным голосом и невероятной харизмой. Оочи Фукучи говорил на беглом русском, назвался успешным японским предпринимателем и уважаемой, медийной персоной. Доказательства, что предъявил он им, полностью подтверждали его слова, и, видя множество статей с ним, отрывки различных межнациональных программ по ТВ и стайку журналистов, что окружала его дорогой автомобиль, Федор не мог не смотреть на этого человека, открыв в восхищении рот. Даже и не верилось, что такой мужчина заинтересовался их задрипанной больницей. Приезд его казался сказкой, и его собственный отец, обычно хладнокровный, нервно подрагивал от внимания Фукучи. — Я вложусь в вашу больницу: отремонтирую ее, заменю оборудование, поставлю своих людей, обеспечу вас надлежащей зарплатой и хорошими условиями для работы, — обещал Оочи на полном серьезе и четко объяснял, что и как собирался сделать. План у него был точный и разумный. Никаких причин для того, чтоб не верить этому человеку, не находилось. Этот мужчина действительно не врал, но и не одаривал их подарком от доброты душевной. Он заключал сделку с его отцом, суть который изложил ему наедине, попросив Федора отойти на это время. Сидя в родной каморке, он молился, чтоб отец соглашался на что угодно. Ничего хуже ада, от которого их отделял один шаг, не было. Вот так его жизнь обменяли на благополучие в будущем.***
Федор, правда, доволен тем, что все выходит именно так. Ему не обидно, что отец буквально делает его залогом этой сделки. Наоборот, он успокаивает его и говорит, что все в порядке. Это правильно. Федор рад принести больше пользы. По словам Оочи, он создавал новый проект, для которого ему обязательно были необходимы эсперы с эксцентричными способностями. Когда Федор объяснял ему, что он не мог контролировать свою силу, тот лишь гулко рассмеялся, уверив, что это всего лишь дело времени обуздать ее. От его уверенного тона и сам Федор невольно начинал верить в это, отчего в душе рождалась искорка надежды. Надежды, что когда-нибудь он сможет тронуть человека, не причинив ему вреда, не чувствуя теплой крови на своих руках и не беря еще один грех на душу. Оочи Фукучи был подарком Бога, не иначе. Жаль было только, что приходилось расставаться с отцом. Оказалось, что Фукучи останавливался здесь только проездом и держал сейчас путь в центр страны, где хотел обустроить жилье для таких одаренных эсперов. Федора это смущало и пугало, потому что он никогда не выезжал дальше своего района, но отец в красках расписывал ему, как это здорово — увидеть что-то кроме серых многоэтажек, вечной слякоти и гнили больницы, узнать что-то новое, завести знакомства. Конечно, Федор видел, как его глаза были печальны и тревожны, как он боялся и беспокоился, как мучал себя виной за все это и механическими движениями помогал паковать скромные пожитки. В последний вечер перед отъездом отец устраивает ему прощальный ужин, получающийся на удивление сытным и вкусным. Федор вдоволь наедается и впервые за много месяцев не чувствует голода и боли в желудке. Ему так тепло и хорошо, и к отцу он испытывает лишь нежное умиление и горячую любовь. Отец улыбается ему в ответ, искренне и любяще. Эту улыбку Федор тщательно запоминает и складывает в дальний уголок сердца. — Я откладывал немного денег на твое обучение, но там почти ничего и не собралось, — с легкой горечью бормочет отец, но вновь озаряется и светлеет, когда достает невзрачную коробку. — Решил, что, раз все так складывается, лучше обрадую тебя напоследок. Как-то твоя мать говорила, что хотела купить тебе что-то подобное. Не знаю, угодил ли я тебе или ей, но… — он замолкает и нервно улыбается, пододвигая к нему подарок. Федор сверлит глазами крышку коробки, сжимает ее на коленях и неуверенно косится на отца, одобрительно кивающего. Внутри лежит шапка-ушанка с белым пушистым мехом, настолько сверкающим и чистым, что Федору страшно брать такую дорогую и красивую вещь в руки, а надевать — тем более. Но он все равно дрожащими руками надевает ее, поправляет и смотрится в зеркало почти испуганно. Федор не знает, идет ему или нет, но от щемящего чувства в груди у него текут слезы. Этой ночью он тихо молится за упокой брата и матери и спит сладко-сладко. Утром отец провожает их в путь. От осознания, что вот сейчас он покинет место, в котором провел все время с начала своего рождения, потряхивает, болит все от страха внутри, но походка легка от предвкушения, и Федор улыбается, наверное, впервые так счастливо. — Как только я овладею своей силой и смогу без опаски касаться людей, то обязательно приеду и обниму тебя и за маму, и за Мишу, — клянется Федор и, дождавшись твердого кивка отца, садится в машину ожидающего его Оочи Фукучи.***
Они летят около десяти часов с двумя пересадками. Федор постоянно прилипает взглядом к окну, смотрит изумленно распахнутыми глазами вниз и старается рассмотреть совсем крохотную и невидимую с такой высоты и из-за облаков страну. Фукучи только усмехается и ворчит, что он так стекло продавит и выпадет. Он вообще довольно ласковый. Достоевского это смущает, но это лишь с непривычки. Ему нравится все происходящее, пускай он и незаметно плачет в первый час разлуки с отцом и домом. — Ты же помнишь ваш адрес, — говорит ему Оочи, когда они стоят в аэропорту, и Федор утирает краем кофты намокшие глаза. — Будешь писать письма и созваниваться с ним — я этому никак не препятствую, так что хватит реветь, — посмеивается мужчина и проверяет время на телефоне. Федору кажется, что, контролируй он свою способность лучше, Фукучи потрепал бы его по голове. Самолеты, на которых они летят, всегда полупустые. Фукучи объясняет это безопасностью как Федора, так и людей вокруг него. Это немного смущает Достоевского, но он отвлекается на облачные горы, подсвеченные солнцем, прилипая к толстому двойному стеклу иллюминатора. Потом он пробует еду, которую разносят улыбчивые стюардессы. Она кажется ему до того вкусной, что Федор совершенно несдержанно и шокировано сообщает об этом Оочи, на что тот, посмеиваясь, говорит, что еда в самолетах ужасна. «Вот приедем, будешь есть что получше. Надо тебя откормить, а то вон какой худющий, страх божий.» Достоевский чувствует себя младенцем, открывающим мир для себя заново. Чем дольше они летят, тем сильнее окружающий пейзаж меняется. На второй пересадке стоять в одной легкой куртке становится уже некомфортно, и Фукучи предупреждает, что будет еще холоднее. Федору это совершенно не нравится, и он натягивает белую шапку, которую не снимает даже в самолете, ниже. К ночи они приземляются и едут вновь в черном автомобиле вдоль города, который оказывается совсем небольшим, особенно по сравнению с Москвой. Здесь мало высоток — сплошные серые пятиэтажки, хвойные деревья, множество водоемов, в темное время суток почти нет людей на улицах. Настоящая глушь, от которой у Достоевского как-то нехорошо екает сердце. Дом на окраине тоже не внушает доверия. Он трехэтажный, целое поместье, но совершенно холодный и пустой. Фукучи ругается, просит его потерпеть и, кажется, идет включать обогрев. Почему никто ничего не подготавливает к их приходу, Федор не спрашивает, только с каким-то звериным страхом озирается и силится идти дальше, ноги прирастают к полу, будто какая-то невидимая сила хватает его и умоляет повернуть обратно и потребовать возвращения домой. Достоевский действительно хочет, набирает в грудь побольше воздуха и слышит, как стучит от страха сердце. Но замирает, натыкаясь на жесткий взгляд Фукучи, который вновь возвращается в помещение. Это совсем мимолетное столкновение, но Федор уже смутно осознает, что что-то не так. Вот только Оочи не дает подтверждения догадкам, вместо этого растягивая губы в улыбке. — Не пугайся ты так. Здесь здорово, но просто давно никого не было, — Фукучи ведет его вперед, к лестнице. — У тебя будет своя комната. Там сейчас пустовато, но, думаю, ты ее обживешь. Федор слушает его и, хоть на сердце все еще тяжело и тревожно, расслабляется от его убедительной интонации и уверенного голоса. Да и комната оказывается действительно хорошей, просторной и светлой. Он неприхотливый, а потому и такие апартаменты кажутся ему роскошью. Оочи, видимо, не собирается составлять ему компанию и после ужина сразу уходит куда-то, давая отдохнуть в одиночестве. Внутри Достоевского затаиваются опасения, но уставший с дороги Федор их игнорирует, с трудом читая молитву и сразу же падая на кровать. Бездна наконец-то отпускает его. Он ведь должен быть рад, не так ли?***
Отцу Федор пишет восторженные письма, в которых описывает, как ему хорошо и как тепло в гигантских комнатах, и о разнообразной еде, о маленьком городе и разных людях, которых Федор видел, о множестве озер и сосен, о целом ряде станков-качалок на горизонте и о белых ночах; пишет об Оочи Фукучи, о его доброте и терпении, о том, что пока они одни, но скоро сюда приедет еще несколько эсперов; признается, что за всеми непрекращающимися уроками, изучением японского языка, забывает иногда читать молитвы, но в моменты грусти всегда прижимается губами к серебряному крестику и вспоминает о родном доме. Отец ему отвечает: радуется ремонту в больнице и налаживанию порядка среди пациентов, безумно благодарит Фукучи, а сыну наказывает быть усерднее и послушнее, но все равно желает успехов в учебе и в контроле способности, а потом обычно приписывает, что сердечно обнимает и целует. Это все правда, потому что весь месяц с хвостиком, что Федор проводит в поместье Оочи, похож на рай. Первые дни его заполняла тревога, но вскоре она исчезла, смытая волной новых положительных впечатлений. Этот человек улыбался и смеялся, относился к нему практически как к сыну, и Достоевский постепенно отходил от своей паранойи. «Не все люди плохие, Федор». И он верит. Верит, потому что для него Оочи Фукучи святой. Конечно, вскоре заниматься однообразной зубрежкой деятельному разуму Достоевского быстро надоедает, и Федор пристает к Фукучи с вопросами, когда начнется обучение по развитию его способностей. Оочи расплывчато объясняет, что пока ожидается приезд еще нескольких эсперов. В компании друг друга им будет легче, может, они даже сдружатся. Достоевский не особенно надеется на это, но посмотреть на новеньких ему жгуче интересно, потому что одному в большом доме порой токсливо. Федор только плечами тогда пожал. Он готов ждать столько, сколько потребуется, ведь здесь и одному хорошо. Достоевскому порой начинало казаться, что он попал в сказку, которая будет длиться бесконечно. Но у этой истории, как и у всякой сказки, было двойное дно.***
Известие он получает только спустя неделю после случившегося. Перед ужином Оочи просит его подойти к кабинету. Сегодня Федор почти не выходил из своей комнаты, засев с самого утра за учебниками, а потому возможность хоть немного размяться ему нравится. Наверняка Фукучи снова нагрузит его заданиями, но Достоевскому уже не привыкать. Это даже хорошо. Однако, едва переступив порог кабинета Фукучи, он окунается в будто похолодевший, тяжелый воздух. Федор смутно узнает эти ощущения предгрозовой тишины и втягивает голову в плечи, встревоженно думая, не провинился ли в чем. — Федор, присядь, пожалуйста, — под спокойной интонацией скрывается не просьба, но приказ, и у Достоевского подкашиваются ноги. Стул, на который он тяжело опускается, будто нарочито жесткий и неудобный. — Пришли неприятные известия. Честно, не знаю, как смягчить это, но… Твой отец — Михаил Андреевич — погиб при несчастном случае, — сухо произносит Фукучи и поджимает губы. Его жилистые руки спокойно лежат на столешнице, переплетясь пальцами, будто эта новость нисколечки не волнует его. Федор громко втягивает носом воздух, притягивает ватной рукой к себе письмо, отпечатанное на дешевом листе, бегает безумным взглядом по строчкам свидетельства о смерти Михаила Андреевича Достоевского… года рождения… в 12.34 пополудни был найден. С каждой строчкой ему кажется, что он падает. Проваливается сквозь жесткость стула, сквозь пол, нижний этаж, падает все глубже. Все вокруг рушится и распадается на глазах, выжигается изнутри от пламенной агонии и боли. В ушах звенело. Его утягивало обратно в бездну, и Достоевскому уже не за что было держаться. — Фукучи-сан… — с трудом пытается вытолкнуть он слова сквозь зубы. И Оочи сразу ловит их, быстро и чутко понимая, что Федор хочет попросить. — Можешь пойти к себе и отдохнуть. Я не буду тебя беспокоить, — милостиво разрешает ему Фукучи и всем своим видом выражает глубокое соболезнование его утрате. Его руки все еще спокойны, и Федор не может оторвать от них взгляда, чтобы посмотреть в его лицо. Он почти боится найти на нем выражение удовлетворенного спокойствия, которое читается в его расслабленной позе. Достоевский пытается найти в себе слова благодарности, когда со скрипом отодвигает стул и встает, но ничего не вылетает изо рта. Он сдается и механически кивает, разворачиваясь и покидая кабинет. Так и не найдя в себе сил посмотреть Фукучи в лицо. Деревянной походкой он возвращается к себе, где все ему моментально становится противно и гадко. Постель чудится ледяной и жесткой, четыре стены давят, и вся комната — будто гроб. Федор лежит на ней неподвижно, уставившись в потолок, силится осознать. Ни стона, ни жалкого воя не покидает его груди, и, запертые внутри, они принимаются жрать его. Достоевский закрывает совершенно сухие глаза. Ему кажется, словно все ребра ему ломают разом, и осколки от костей впиваются прямо в сердце. Слез все еще нет. Ему кажется, что все, что дорого ему было в жизни, медленно истлевает в его руках.***
Фукучи отказывает ему в поездке на похороны. Это злит и сбивает с толку. Ему ведь просто нужно съездить и попрощаться нормально с отцом, растворить свою боль в месте, что и так пропитано ею, и побыть еще раз вместе с семьей, пускай и на кладбище. Он бы пробыл там всего лишь день и сразу же вернулся обратно, но Оочи упирается, резко сворачивает разговор и запрещает в дальнейшем говорить на эту тему. Федор чувствует, что вот-вот начнет кричать, замолкает, считает мысленно до десяти и уходит из его кабинета ни с чем. Федор не знает, куда деть себя. Он пытается сесть за учебники, но голова пустая и тяжелая, как будто он на таблетках. После того, как он в пятый раз перечитывает первый абзац и не понимает ни слова, учебник летит в стену, а Достоевский со стоном стискивает голову руками. Он не может думать. Он вспоминает про отца. Теперь это не так сильно ранит — не скользит лезвием по сердцу, а скорее медленно забивается колом в грудь, и Достоевский чувствует себя обессиленным, беспомощным и оставленным. Все его ресурсы со смертью отца выкачали и оставили только пустую оболочку. Федор не может ни заниматься, ни есть, ни спать, только лежать и бездумно смотреть в потолок, прижимая к губам крестик и шапку к груди. Вот и все, что у него осталось от любимых людей. Он прикрывает глаза и старается хотя бы задремать, но только опять прокручивает события прошедших дней. Дыхание перехватывает. Он резко садится на кровати, подтягивая колени к груди. Слезы горячим потоком брызгают из глаз — Федора трясет от собственного идиотизма. Как легко было поверить в то, что Оочи Фукучи посланник Бога. Ни единого раза не замечать равнодушия, мелких манипуляций, отбрасывать от себя тревогу от расплывчатых планов на будущее. Не замечать, как нити опутали его всего, контролируя каждый шаг. Федор криво улыбнулся, глядя на покрытые сеточкой белесых шрамов пальцы. Марионетка, вот он кто. Глупая, запутавшаяся в нитях кукловода марионетка. «Коготок увяз — всей птичке пропасть, так, кажется, говорят?» Достоевский стискивает кулаки. Жмурится аж до боли. Его отец, добрый старый врач, как он умер? От пули в затылок или от яда в стакане? Не выяснишь ведь теперь. Несчастный случай… а потом похоронили в закрытом гробу, верно, Фукучи? Что теперь думать. Все равно эту партию Оочи выиграл еще тогда, когда заключил договор и обменял какие-то копейки на судьбу Федора, оставшегося из-за смерти отца бесконечным залогом благополучия никому не нужной больницы. Достоевский аккуратно ложится обратно, так, будто боится рассыпаться от лишнего движения. Из уголков широко распахнутых глаз к вискам текут слезы, не переставая. Заливаются в уши, но Федору все равно. Он перед собой ничего не видит и не издает ни звука. Бездна поглощает его.***