***
«Есть такое слово: отверженные. Так называют обычно жалких потерянных людей, нравственных уродов. Так вот, начиная с самого рождения я чувствовал себя отверженным, и, когда встречал человека, которого тоже так называли, я чувствовал прилив нежности к нему и тогда не мог сдержать восхищения самим собою.» ©
***
«Любопытно, что этот человек, столь поразивший меня с самого детства, имевший такое капитальное влияние на склад всей души моей и даже, может быть, еще надолго заразивший собою все мое будущее, этот человек даже и теперь в чрезвычайно многом остается для меня совершенною загадкой.» ©
***
Руки дрожат. Лезвие в пальцах прыгает, едва достигая кожи. Дазай втягивает воздух сквозь стиснутые зубы, дрожаще выдыхает. Кромка лезвия настолько острая, что, едва прикоснувшись, прорезает до крови. Алые капли проступают, стоит лишь убрать скальпель. Это почти не больно. Чувство онемения, преследующее его, немного отступает, давая дорогу боли. Дазай всхлипывает, проталкивая лезвие дальше в плоть, погружая в дрожащее запястье, жмурясь. Ему не нравится боль, но даже она сейчас чувствуется отдаленно, приглушенно, как сквозь подушку. Осаму смотрит на то, как кровь капает на светлый пол, затекая в стыки между кафельной плиткой. На его левой руке два длинных пореза, один глубокий, обильно кровоточащий — видно лезвие прорезало какой-то крупный сосуд. Другой тонкий, почти царапина, продавленная линия на светлой коже. Дазая колотит. Голова будто забита ватой. Он жмурится, сжимаясь на полу в комок. Ему хочется почувствовать хоть что-то, но ничего нет. Дазай лежит на холодном кафельном полу, не в силах оторвать взгляд от вытекающей из него крови, абсолютно завороженный этим. Где-то в комнате начинает звонить телефон. Дазай закрывает глаза, надеясь, что Мори забудет о его существовании. Щелчок голосовой почты. «Дазай-кун, будь так добр подняться в мой кабинет. Сейчас же.» Дазай со стоном прикладывается лбом о кафель. Да чтоб его.***
Мори смотрит. Этот его взгляд не сулит ничего хорошего. Дазай незаметно сглатывает, выпрямляясь. Бинтованные руки сложены за спиной. Дазай почти мечтает, чтобы этот взгляд никогда на нем не останавливался, но сейчас они одни в кабинете. Мори, наконец, моргает и незаинтересованно пододвигает к себе папку отчетности. — Сегодня в порту будут русские, — неторопливо излагает Мори, переворачивая страницы. — Мы несколько месяцев договаривались о поставках необходимого количества материалов… Мори едва заметно морщится. Осаму знает, что русский-переговорщик боссу не понравился. То ли излишне прямолинейный, то ли слишком грубый, то ли изо рта у него воняло. Мори все говорит и говорит, пространно изливая детали, которые Осаму бережно собирает и складывает в памяти. — …Суть в том, Дазай-кун, что тебе следует проследить за качеством первой поставки, — наконец переходит к главному Огай, шелестя бумагой. Его руки двигаются хирургически точно, пока он расписывается. Так же точно, как и всегда. Дазай с трудом отрывает от них взгляд. Он знает, что безопаснее смотреть в стену над правым плечом Мори, но иногда его взгляд как намагниченный возвращается к этим нервным паучьим пальцам, обтянутым тканью перчаток. — Если что-то пойдет не так, ты примешь командование и будешь координировать действия агентов. Впервые с начала своего монолога Мори смотрит на Дазая, и тот вздрагивает против воли. — …Я понял, босс, — тихо отзывается Осаму, выпрямляясь еще больше. Мори улыбается, откладывая в сторону бумаги. — Разумеется ты понял, Дазай-кун. Ты очень умный ребенок, — Дазай смотрит на то, как переплетаются эти длинные пальцы, бесконечным и скользящим змеиным жестом. Мори улыбается, но за этой улыбкой нет тепла. — Если что-то пойдет не так, я разрешаю устранить всех причастных. Дазай кивает. Он вдруг чувствует, как сильно он устал, но не позволяет себе даже опустить плечи. Только улыбается Мори в ответ, копируя его улыбку один в один.***
В порту зябко, ветрено, пахнет солью и водорослями. Ветер треплет темные волосы Осаму, забирается под черное тяжелое пальто, давящее на плечи, цепляется за бинты. Он идет на три шага позади «главного» — высокого скуластого мужчины в темных очках. Рядом мелко семенит китаец-ювелир, спрятав костлявые ладони в рукава. Дазай силится вспомнить его имя и не может. То ли Пао Ло, то ли Ронг Джао, лучший ювелир Йокогамы, старый, морщинистый, похожий на высушенную мушмулу. Грузовые суда гудят, отстыковываясь от доков. В голову Дазая ввинчивается множество звуков: мерзкий крик чаек, голоса портовых рабочих, корабельное гудение, шум волн, мерно толкающихся в бетонные пристани. В итоге русские опаздывают. Они стоят в тени ангара и ждут. Пятнадцатый док постепенно пустеет, по мере того, как новоприбывшее грузовое судно встает на якорь. Грузчики косятся на их небольшую компанию, где среди черных костюмов выделяется только яркое ципао ювелира. Дазай неподвижно застывает позади всех, наблюдая за тем, как начинает нервно переминаться с ноги на ногу «главный». Осаму даже не попытался запомнить его имя. Подставное лицо, ничтожество, поднявшееся чуть выше шестерки и теперь напустившее на себя вид столь важный, что Дазаю даже хотелось хорошенько плюнуть ему в душу. Пройтись ботинками по гордости, так, чтобы навсегда стереть тот полный высокомерия взгляд, которым этот человек окинул его с ног до головы при первой встрече. Дазай прикрыл глаза. Расправа над этим человеком ничего бы не дала. Благодаря Мори, его репутация среди низших чинов оставляла желать лучшего, и, несмотря на то, что он уже довольно часто направлял агентов исполкома на «боевых миссиях», рядовые члены мафии были о нем… весьма невысокого мнения. Мягко говоря. Многие считали, что свое (пока что чисто формальное) звание офицера подросток заслужил, отсасывая боссу под столом. Не то чтобы это не было правдой, в какой-то мере… Дазай едва заметно поморщился. Мори вполне любезно просветил его насчет того, какие именно слухи о нем ходят, шепча мерзкие подробности ему в ухо во время одной из их постоянных… сессий. Не то чтобы Дазай и правда не мог сбежать. Однако, исключая то, что Мори не тот человек, от которого можно сбежать просто так, он еще и был официальным опекуном Дазая Осаму вплоть до достижения им восемнадцати лет. Осаму подавил вздох, косясь на циферблат часов на крупном запястье одного из телохранителей. Русские опаздывали уже на пятнадцать минут.***
Дазай без интереса скользнул взглядом по фигурам русских, остановившись на том, который шел впереди — худом и сутулом мужчине лет сорока, в остроносой кепке и с захватанным потертым чемоданом в руках. Дазай пригляделся к его рукам: из-под широких рукавов мятого серого костюма выглядывали расплывшиеся и посиневшие от времени наколки кириллических букв, вытатуированные на тыльной стороне ладоней. Мужчина закивал «главному», расплываясь в белозубой улыбке на незапоминающемся лице, сунулся пожать руку, быстро и почти без акцента забормотал на английском. — Денек добрый, уважаемые, не правда ли погода просто восхитительная? Прощеньица просим за запоздание, дак только что-то в кораблике барахлило, пришлось, это, разобраться, значится, с этим, — Дазай в очередной раз за день подавил вздох и принялся исполнять свою роль — роль переводчика. «Главный» хлопнул русского по плечу, широко ощерившись неполнозубым ртом. — Да что уж там, Иван Васич, что мы, рассыплемся? Дазай послушно перевел, скучающе рассматривая остальных. Фразы почти не задевали его разум, четким и быстрым переводом слетая с губ. Чуть позади Ивана Васича, ссутуля плечи и уставясь куда-то в сторону, переминается с носка на пятку высокий нескладный подросток едва старше самого Дазая. Едва старше, но уже на полголовы выше. В шапке какой-то дурацкой, беленькой. Осаму принимается рассматривать его скуластое лицо, длинный нос, густые черные брови, недовольно искривленную линию узкого рта. Подросток раздражен, но будто и нет, будто и не трогает его ничего из происходящего, а взгляд у него глубокий и скучающий. Дазай ловит этот его взгляд, будто заглядывает в бездну, которая смотрит на него в ответ с вызовом, мол, чего пялишься? Дазай увлекается, почти забывает, что говорить надо. Почти выпускает ситуацию из рук, засмотревшись в чужие пустые глаза цвета красного янтаря. Иван Васич уже не так дружелюбен, как был всего пять минут назад. Его лицо раскраснелось от гнева, а хитрые маленькие глазки то и дело скользят от такого же красного лица «главного» к хмурой фигуре подростка рядом, обратившего, наконец, свое безраздельное внимание на ситуацию. Ронг Джао (или Пао Ло) без суеты подносит к моноклю камень за камнем. — Половина из них хрусталь, господа, — с каким-то даже внутренним удовольствием произносит старик, подкидывая на ладони чистый как слеза камушек. — Хороший, качественный хрусталь, но никак не алмазы, уж поверьте мне. Васич вскидывает руки в негодовании, срывает с головы кепку и машет ей так, будто она — залог его правоты. — Уважаемые, да этот старикашка — шарлатан! Я бы в жизни не подсунул своим клиентам хрусталь вместо алмазов, это же какой-то абсурд, кто бы стал после такого вести со мной дела?! Дазай только приподнимает брови, когда распалившийся русский выхватывает из рук опешившего китайца монокль и сам принимается проверять переливающиеся на свету «алмазы». С каждым просмотренным камнем лицо русского все больше бледнеет. — И правда хрусталь, — выдыхает он наконец, затравленно глядя в угрюмое лицо «главного». Рот его, нервный и тонкогубый, подергивается в стороны, словно не решаясь расплыться в подобострастную улыбку. — Быть такого не может… Агент Исполкома хмуро оборачивается к Дазаю. Ситуация стремительно переходит к моменту, когда «что-то идет не так». Осаму качает головой, безмолвно веля мужчине обождать, но тот не слушает. — Вот что, Васич, — щелчок взведенного курка заглушает звук волн. Дазай чертыхается про себя, отступая назад и осматриваясь. Вот что ты получаешь, когда пускаешь дело на самотек, черт бы их всех… Его «подчиненные» повытаскивали стволы, пока еще только угрожая. — Мой босс с твоим толковал так долго не для того, чтобы ты мне тут сейчас фальшивые камушки толкал! Дазай видит, как меняется лицо Васича, становясь враз жестче. За его спиной двое рослых мужчин выдвигаются как-то вперед, будто готовы броситься в рукопашку, только Иван моргни. Только вот смотрят не на него, а на подростка, нечитаемо сверлящего взглядом затылок Васича. — Ты это, кончай дурку-то пороть, — как-то очень спокойно говорит Иван, делая почти незаметные полшага назад, будто готовится бежать. Дазай видит, как подросток за его плечом так же незаметно перекрывает ему путь отхода, заступая дорогу. — Зачем бы мне боссов-то наших с тобой надувать, сам подумай. Мое дело ведь простое, привез товар, увез денежку… Дазай смотрит поверх его плеча, нервно стискивая кулаки. Все небольшое тело русского напрягается, будто готовится бежать. Рука Васича скользит за отворот пиджака. Через мгновение на асфальте кружится, разбрызгивая дым, маленькая дымовая шашка. «Главный» с проклятьем отшатывается, закрывая рукавом рот и нос. Кто-то кричит (кажется, даже на русском) и начинает стрелять. Дазай пригибается, почти распластываясь по асфальту. Выстрелы короткими вспышками разрывают заволокший причал дым. Васич скрывается в плотной дымке. Кто-то стреляет совсем рядом и Дазай зажимает руками уши. — Прекратите! Хватит стрелять, слышите?! Собственный голос, кажется, доносится как сквозь вату, забившую уши. В голове звенит. Дазай звонко рявкает в наушник снова. — Отставить пальбу, я сказал! Налетевший порыв ветра расшвыривает плотные клочья дыма. Осаму поднимается, одергивая одежду. Быстро пересчитывает своих «черных костюмов». Четыре человека, плюс скорчившийся на асфальте ювелир, прикрывший руками седую голову. Потерь нет. Хорошо. Дазай осматривается. Нелепо раскинув руки в стороны, на асфальте растянулось худое тело Васича. Широко распахнутые, налитые кровью глаза невидяще пялятся в осеннее небо Йокогамы. Рядом, раскрывшись, лежит потертый чемоданчик со свертком поддельных алмазов. Дазай сглатывает подступившую к горлу тошноту. На Васиче не заметно ни единого пулевого, а всего в шаге от трупа стоит, перекатываясь с пятки на носок, засунув руки в глубокие карманы темных штанов, подросток в смешной белой ушанке. Рукава его забрызганы кровью, до сих пор вытекающей из ушей переговорщика. — Какого хрена, — шепчет кто-то из русских, отшатываясь от долговязой тонкой фигуры и крестясь. Подросток вскидывает на Дазая смутные глаза, и Осаму на какую-то долю секунды видит, что он напуган, да так, что впору трястись и губы кусать от страха, но мгновение проходит, и алые глаза снова нечитаемы. Осаму смаргивает. Берет себя в руки. — Уберите оружие, — приказывает Дазай, смеряя «главного» нарочито насмешливым взглядом. В голосе его лязгает сталь, и вскинувшийся было агент, смешавшись, кивает. — Вы отстранены от командования операцией. Теперь… Он переводит взгляд на подростка, застывшего под этим взглядом, как испуганная мышь. — Ты пойдешь со мной.***
— Твой босс оставил тебя наблюдать, как и меня, — это не вопрос. Дазай искоса смотрит на подростка, стоящего к нему боком. Рядом, в двух шагах, руку протяни. — …Красивая тут гавань, верно? — голос у русского хрипловатый и монотонный, будто давно не использовался, но приятный. Дазай переводит взгляд на воду, бьющуюся о бетон. Где-то внизу одиноко мотается пластиковая бутылка, постукивая о пристань твердым горлышком. Верно. Красивая. Дазай вздыхает, хлопая себя по карманам. Стащенная у Хироцу-сана пачка сигарет находится не сразу, а ветер раздражающе сдувает маленький огонек, и Осаму снова и снова щелкает колесиком зажигалки. Подкуривает, коротко кашляет, давясь дымом. — Алмазы… кха, да чтоб… кхах, — мальчишка откашливается, вздыхает, потирая горло. Сигарета дрожит в тонких пальцах. — Они ведь у тебя, верно? Русский смотрит на него так задумчиво-напряженно, без улыбки, но и без особой угрозы. Дазай все понять не может, что же за этими пустыми стекляшками глаз скрывается такое. Черная челка спадает русскому на переносицу, пряди обрамляют лицо, выбиваясь из-под смешной белой шапки-ушанки. Дазай смотрит в ответ. Молчат. — …Да, — подросток медленно кивает. Его английский звучит очень формально, и Дазай слышит едва заметный акцент. Ему почему-то нравится этот отстраненный глубокий голос. — Мне нужно было отыскать и захватить «крысу». Господин Васич не первый раз такое проворачивает. У босса возник к нему… определенный ряд вопросов. Забытая Дазаем сигарета прогорает до середины, вспыхивая оранжевым при каждом порыве ветра. Черные костюмы мельтешат на палубе русского судна, обыскивая каждый закоулок корабля. Дазай слышит в наушнике, как коротко переговариваются агенты. Солнце медленно выползает на середину ярко-синего осеннего йокогамского неба. — Жаль, что господин Васич так глупо погиб, босс хотел бы видеть его живым, — продолжает русский, едва заметно ежась от холодного ветра. — Но это неважно. Я разберусь с этим со своей стороны. Это уже моя забота. Дазай закуривает снова. Они оба молчат, просто стоя рядом, и Осаму почему-то охватывает удивительное спокойствие, словно весь остальной мир отгорожен от них прозрачной непроницаемой стеной. — Утверждаешь, что Васич работал один? — тихо осведомляется Дазай. — Да. Русский смотрит на то, как плещется и сверкает на солнце вода. Дазай же рассматривает его самого, так въедливо и внимательно, что собеседнику неуютно. Осаму улавливает легкую дрожь, с которой высокий подросток прячет ладони в карманы поглубже. В порту всегда холодно — с моря дует северо-западный ветер, видимо, пронизывая достаточно легко одетого русского до костей. Осаму стаскивает с себя тяжелое черное пальто и без слов накидывает на плечи собеседника. Пустые стекляшки глаз русского изумленно распахиваются, часто-часто моргая. Дазай ухмыляется в ответ, пожимая плечами, мол, ничего не знаю, мне-то не холодно. Этот безмолвный обмен взглядами забавляет его. Растерянность русского можно пощупать руками. — Вероятно, мои люди будут искать маленький кулек с камушками на этом корабле чертову вечность, — Дазай вздыхает. Ветер в клочья разметывает вылетающий из его рта дым. — Тем более, что его там нет. Русский вскидывает на него эти свои невозможные глаза, готовый, кажется, отшатнуться прочь, но Дазай не дает ему ни шанса сбежать. Стремительно сокращая расстояние, Осаму думает, что вцепившийся в отвороты пальто русский почему-то выглядит испуганным, но тут же отбрасывает эту мысль, выуживая из кармана штанов подростка его ладонь, стискивающую сверток с драгоценным содержимым. Дазай усмехается, глядя в побелевшее почему-то лицо собеседника так близко, что это было почти неприлично. Но русский не смотрит в его лицо, только на то, как пальцы Дазая стискивают худое запястье. — Какого дьявола, — шепчет черноволосый. — Какого дьявола ты еще не мертв?***
Федор выпускает вожжи из рук и все летит к чертям. Фукучи направил его выследить и доставить «крысу» живьем, но теперь она растянулась на асфальте в полный рост и совсем мертвым трупом кровоточит из ушей, не в силах поведать, на кого же работала на самом деле. Федор осознает, что облажался и не сможет перехватить инициативу. Теперь… ну, теперь парадом командует мальчишка. Федор только поглубже вталкивает окровавленные ладони в карманы, безнадежно их пачкая. Мальчишка лет четырнадцати, темноволосый, удивительно хорошенький, с еще не сломавшимся голосом, звонким и ледяным… Он берет летящую к чертям катастрофу в свой кулак. Федор уже чувствовал на себе его пристальный, нервирующий взгляд. Эта темная, внимательная глубина следила за ним раньше. Наблюдала из его собственных глазниц его собственного отражения. Достоевский раздраженно дергает уголком рта. Мало ли на свете людей с такой же пустотой, потрепанных жизнью? Он не искал друзей по несчастью. И, Господь Всемогущий, как он хотел просто скрыться где-то в доках после случившегося с Васичем. Перехватить его даже в дыму было несложно, но Федора потряхивало от ощущения крови на ладонях, он мысленно считал до десяти и пытался просто не впасть в истерику на глазах у всех. Оочи Фукучи его накажет за этот позор. Бог его накажет. Достоевского подташнивало и мутило, когда настырный японец утягивал его подальше от подчиненных. Федор не боялся его, потому что одно прикосновение — и ему конец, но словами все никак не мог отпугнуть и перевести диалог в другое русло. Тем более, что их разговор напрягал все сильнее, и от понимания, что этот мальчишка ничуть не уступал ему в умственных способностях, Федора морозило от тревоги. Это достигает своего апогея, когда японец трогает его. Трогает и не умирает. Федор смотрит на него во все глаза, затаив дыхание от шока. Крови на его ладонях нет, только старая застывает мерзкой корочкой, тело не валится навзничь, а его не прошибает от отвращения к самому себе. Это просто какой-то сон. — Почему ты не умер? — снова требовательно повторяет Федор, забывая о вежливости и сохранении какого-либо английского акцента. Японец хмурится, но тут же его лицо начинает разглаживаться. Мальчик выглядит почти самодовольно, и Достоевский чувствует укол раздражения. — Моя способность аннулирует силы других эсперов одним касанием, — это идеальный ответ на неполный вопрос. Мальчишка хитро щурит темные глазищи. У Достоевского екает сердце от настоящего восхищения. Впервые за всю его сознательную жизнь кто-то касается его и остается целым и невредимым. А чужая кожа, оказывается, совсем отличается от своей собственной, по температуре, текстуре и ощущению, который разрядом тока проникает под рубашку. Федору до безумия хочется повторить. — Я могу тебя коснуться? — кажется, японец хотел сказать что-то еще, но Достоевский его совершенно нетактично перебивает. В его голове воцаряется пустота. — Мне… нужно это. Пожалуйста. Он отчетливо понимает, как сильно у него сейчас горят щеки. Наверное, он смахивает на больного с дрожащими руками, пунцовыми щеками и диким взглядом. Федор старается успокоиться, поджимает губы и отворачивается, но, видимо, мальчишка все видит, раз жалеет его. Достоевский хочет подойти спокойно и уверенно, но вместо этого он буквально налетает на бедного японца, прижимаясь вплотную и сначала хватая просто за руки. Ладони у него узкие, но с длинными костлявыми пальцами, и Федору до одури нравится стискивать их в своих, пускай и новые ранки на его собственных болят. Из-за этого задания он опять нервничал и пообкусал их. — Если хочешь, то трогай сильнее, — совершенно спокойно говорит ему мальчишка и мягко улыбается, пока смотрит на пораженного до глубины души Федора. Достоевский не понимает, почему японец делает это. Наверное, это какая-то очередная подстава, потому что ничего в его жизни не бывает просто так, но… Федор просто не может оторваться от тела перед собой. Ему так до слез хорошо, и он запускает ледяные ладони под чужую рубашку, чуть не плача от счастья. На периферии всего этого Достоевский отмечает, какой мальчишка худой — он может пересчитать его ребра, просто проведя пальцами. — Не думал, что наши отношения будут развиваться так быстро, — нелепо шутит на ухо японец. Федор не видит ничего смешного, а потому он считает своим долгом пребольно ткнуть пальцем ему в бок. Будь его ногти не обгрызены под корень, Достоевский обязательно назло исцарапал бы тонкую кожу. Впрочем, вредить этому удивительному юноше не хочется, пускай тот и раздражающе посмеивается от реакции Федора. Ему все-таки невероятно хорошо гладить чужую кожу, сжимать в своих руках худенькое тело и понимать, что человек под ним живой, что его обнимают и касаются в ответ. — Ты раскрылся мне. Я ценю это, — шепчет японец уже без доли шутки в голосе. Федор от этого лишь устало прикрывает глаза. Да, он действительно с самого начала первый дал слабину, показывая все свои карты перед мальчишкой. Достоевский мог соврать, что сразу попытался убить японца. С внешним, несколько больным и безумным видом, со столь резким нарушением личных границ и страшной способностью его реакция казалась очень естественной. Пожалуй, любой эспер, не знавший о силе японца, поразился и испугался бы этому. Это было бы хорошим оправданием, но Федор, изголодавшийся за столько лет по тактильным ощущениям, ни за что бы сейчас не променял этого мальчишку на крупицы какой-то никчемной гордости. — Ты не боишься, — в свою очередь утверждает Достоевский. — И тебе не противно. Японец хмыкает и смотрит без тени испуга на лице. — Я не страшусь смерти. Она только дарует долгожданный покой. Федор едва заметно морщится от этих слов. Он никогда не понимал и не собирается понимать тех людей, что в открытую заявляли о своем равнодушии к смерти, потому что для Достоевского она была страшнее всего на свете. Ее ледяные пальцы все чаще сжимались на его шее, и скинуть их становилось сложнее. Мог ли Бог посылать ее в наказание за его проклятую силу? — В таком случае, боишься ли ты дьявола? — вкрадчиво смотрит ему в глаза Федор и наклоняется ближе к чужому лицу. Ему интересен этот человек. Достоевский хочет изучить его, испить до дна, как кочевник в пустыне, добравшийся спустя долгое время до оазиса чистой воды. Он жмется к нему, плавится и прикипает всей душой. — Слишком размытое понятие, — отворачивается от него японец и испаряет появившееся напряжение. — Дьяволы бывают разные. Федор с этим не согласен, но, скользя взглядом по бесконечным бинтам на теле юноши, он не решается спорить. Может, и в правду есть люди ужаснее его. — Большинство моих товарищей считают дьяволом меня. Я, прошу прощения, допустил мысль, что и ты можешь с ними согласиться, — признается Достоевский, пока внутренняя обида за нелестное прозвище колет грудь. Японец тихо прыскает и качает головой. — Не очень-то ты похож на дьявола, но хорошо. Что угодно, это забавно. Запомню. Достоевский снова мстительно пихает его, но скорее для приличия, чем от раздражения. Оно и так почти отступает, давая место чему-то легкому и щекочущему, что трепыхается в груди и заставляет уголки губ приподниматься в подобии улыбки. Это чувство не хочет сидеть внутри, а потому прыгает по всему телу короткими разрядами, пока не овладевает им полностью. Федор прижимается к чужому уголку губ своими совершенно целомудренно и невинно, как будто ребенок выражает первую симпатию. От такого простого действия у него уже звенит в ушах, и Достоевский с пылающими вовсю щеками отворачивается, косится на японца со страхом и любопытством и хочет отстраниться, позорно сбегая. Но как только он дергается, тот крепко удерживает его за бока и придвигает обратно к себе, вставая на цыпочки. Федор стискивает его в руках до синяков. Он держится за него, как за соломинку, потому что ему так необычайно страшно от новых ощущений. Достоевского целуют. По-настоящему, по-взрослому, до боли в груди, чувственно и откровенно. Его обветренные, искусанные губы сминают более мягкие и нежные, действующие так уверенно и смело. Федор застывает и не может толком ответить, позволяя мальчишке перехватить всю инициативу и мокро сплестись с ним языком. У него не хватает дыхания, кружится голова, и когда тот отстраняется, Достоевский наваливается на него всем телом, потому что ноги дрожат и толком не держат. Он кладет подбородок на чужое острое плечо и прикрывает веки, пока японец мягко гладит его по спине и шепчет что-то успокаивающее на ухо. — У тебя это получается лучше, чем у меня, — отмечает Федор, когда наконец-то расслабляется и перестает висеть безвольной куклой на мальчишке. Но японец отвечает уклончиво, не желая распространяться об этом. — Пару раз доводилось… практиковаться, — вскользь роняет. Его небольшая ладошка мягко оглаживает щеку Достоевского. — Понравилось, да? Хочешь продолжить? Этот тип просто змей-искуситель. При всем желании Федор бы не смог ему отказать, а потому он коротко кивает, раз упираться бессмысленно. В этот раз Достоевский снова первый начинает поцелуй, стараясь неловко повторить за японцем, который сначала, кажется, поощряет это, но потом дергается и отстраняется, слизывая кровь с прокушенной губы. — Не пытайся меня укусить. Вообще не двигай… зубами, — он пытается объяснить мягко, но это выходит скорее странно, и уже сам Федор издает нервный смешок. Мальчишка сначала невесомо касается, не используя языка. Достоевскому это, пожалуй, нравится даже больше, чем долгие мокрые поцелуи, от которых жар разгоняется по всему телу. Но японец хочет их углубить, а Федор поддается, идентично повторяя все движения. От этих незамысловатых действий внутри становится так хорошо. Достоевского это поражает. Какое человек все-таки непонятное существо. От самой долгой молитвы порой никакого внутреннего спокойствия, а обыкновенное тепло от другого человека стирает всю боль и грязь пережитого. Будь его воля, Федор бы остался в этом моменте на бесконечно долгое время. Но тот начинает тоже сыпаться сквозь пальцы, терять краски, постепенно растворяться — японцы кричат с судов, да и его люди тоже нетерпеливо копошатся. Остаются только формальности, и они разойдутся навсегда. — Отдашь мне камушки? — мальчишка заправляет ему прядь волос за ухо и интересуется с такой интонацией, будто у Федора карманы не алмазами набиты, а обычной щебенкой с этого же причала. Достоевский цокает языком и лезет их доставать, целыми горстями запихивая в пальто. Ему бы так и свалить с ними, но он уже понял, что этот приставучий японец не отстанет, пока не получит своего. Что ж, сделка действительно состоялась, пускай и с происшествиями. Здесь Фукучи будет не за что его винить. — На самом деле, у нас еще есть время. Ты можешь не торопиться, — сладко и хитро щурится мальчишка, но Федор отступает на шаг и качает головой. Это вызывает у японца недоумение, но для Достоевского это важнее, чем поцелуи. Не сказать, что незнакомый мальчик уже являлся ему кем-то близким спустя меньше часа с их первой встречи, но, будь Федор творцом своей судьбы, он бы пожелал именно этого — стать кем-то дорогим для него. — Я хочу отдать тебе кое-что.***
Федор поднимается к левой стороне причала, где его ожидают подчиненные. Без чужого пальто почему-то очень неуютно и действительно холодно, хотя до этого он почти и не ощущал ветра. В кармане Достоевский крепко сжимает ответный подарок мальчишки. Он не понимает, зачем тот дал ему это, что это все значило, но раз для японца это важно, то Федор не спорит. Столпившиеся подчиненные смотрят на него со страхом и презрением во взгляде. Обычно. Им никогда не привыкнуть к «дьяволу» рядом с ними. Достоевскому мерзко от них, но он все равно приветственно кивает и собирается дать приказ об отстыковке, когда раздается голос этого мальчишки. Федор пораженно озирается и наконец-то замечает, как маленькая фигурка машет ему и кричит что-то с другого конца причала. Ему приходится сделать пару шагов вперед, чтоб расслышать. — …зовут тебя?! — японец понимает, что его расслышали, и улыбается, замирая на месте в ожидании ответа. Достоевскому страшно и неловко вопить на весь порт, да и голос у него негромкий, но… ради этого мальчишки он готов пожертвовать своими связками и мнением каких-то шестерок. — Федор! Федор Достоевский! — орет он со всей силы, аж жмурясь от старания — лишь бы японец его услышал. Его руки цепляются за бортик. Тот прикладывает ладонь к уху, сначала морщится, но, разобрав, аж светится. У Федора теплеет на сердце, и он жестом просит его тоже озвучить свое имя. Позади него раздается голос заместителя Васича, ледяным тоном сообщающего, что босс просит его к телефону. От этого внутри все холодеет, и Достоевский с испугом оглядывается обратно на мальчишку, мысленно умоляя его быть быстрее. Фукучи же точно что-то заподозрит, если не подойти вовремя! Японец, замечая тревогу на его лице, открывает рот и… Слова тонут в протяжном гудке какого-то корабля, а у Федора все обрывается. Он совершенно ничего не разобрал. Ничего. Ни единого звука. Матросы деловито снуют вокруг, хмурый зам Васича стоит рядом, сложив на груди руки. Фукучи что-то тщательно втолковывает ему в трубку, и Федор едва понимает, что слышит от него. Одинаковые человеческие лица мелькают, будто действие прокручивается дальше. Достоевский застывает, ничего не понимая, как будто кассетную пленку зажевывает на самом важном моменте. Федор оборачивается и опускает руку. Из динамика мобильника слышится сердитый голос Фукучи: «Да слышишь ли ты меня вообще?» Но Достоевский не слышит. Он смотрит назад и не видит никого на противоположном краю причала.***