***
«Апреля 8, года 20ХХ. Пятница. Дорогой Незнакомец, Несмотря на то, что меня все жжет стыд, что в эту неделю я забывал писать Вам, это были хорошие дни. Я носился, как никогда, кажется, в жизни не бегал. Приходил к себе и сразу же падал на матрац, и так по кругу. И в голове все крутилось, чтоб чирканул Вам хоть строчку, но постоянно забывал, слишком многое происходило. Не могу винить в этом моего Коленьку, хотя он, знаете ли, главный зачинщик. Я мог бы, конечно, свалить вину и на Пушкина, и на Гончарова, но и они не виновны, а лгать в письмах к Вам — распоследнее дело, а я не хочу врать ни вам, ни себе. Пожалуй, все дело в Фукучи-сане, что опять укатил в Японию, забрав с собою своих охвостней — злоязыкого Дзено, о котором я Вам давеча излагал, и этого, второго, никак имя ухватить не могу. Чернявого и престранного. Он, чернявый этот, будто бы и вовсе неприметный, а сильный и прямой, что рельс. Мечник, вишь, вечно ошивается в саду, шашкой своей машет, на веранду не выйти! Довольно о них всех, впрочем. Не желаю снова изливать Вам свои жалобы. Как Вы знаете, я думаю о Вас и днем, и, к моему величайшему стыду, даже ночами. Поистине, мой фанатизм к Вашей персоне переходит всяческие границы, стоит лишь мне задуматься, как отвратительно, должно быть, выглядит это с Вашей стороны. (Пишу так, а сам вспоминаю какие у Вас губы мягкие и сгораю со стыда! Грешник бессовестный!) Но все это неважно! Мне стоит вернуться обратно к тому, что цельную неделю мне не хватало сил подняться с матрацев, сесть за стол, взять ручку и приступить к написанию очередного письма. Причиной моему столь слабому состоянию служило то, что всю неделю мы успешно справляли День Рождения Николая Васильевича, которое пришлось на первое число. Думаю, вы уже догадались, о чем я пожелал рассказать Вам сегодня… Если свой День Рождения я успешно игнорирую из года в год, то Коленьке нравится воспринимать его, как нечто особенное. Меня, как Вы, должно быть, понимаете, это несколько раздражает. Однако, та слабость, которую я к нему питаю, подталкивает меня иногда на поступки вовсе мне несвойственные: я исполняю его капризы, лишь бы Николай Васильевич улыбнулся мне улыбкой светлой, да радостной. При этом, не сказать, что я потакаю ему во всем. Как Вы знаете, в большей степени это он исполняет какие-то мои поручения, чем я делаю что-то ради него. Редкий случай, когда я в действительности поступался из-за него своими интересами или комфортом, но в эти дни (с 30-го по 1-е числа) мне пришлось знатно побегать. Не мне одному, впрочем, что меня все же немного утешает. Не один я попался в ловушку его радостной улыбки! Не буду перечислять все, через что я прошел, иначе письмо выйдет поистине огромным и жалким, и даже мне будет невмоготу его после перечитывать! Пожалуй, кратко изложу, чем я и все остальные занимались: с 30-го по 1-е число я, Пушкин и Гончаров уныло таскались по Москве в поисках подарков, торта, какой-нибудь другой еды и выпивки. На мой вопрос, зачем нам нужно последнее, Саша уверил меня, что культурные посиделки всегда сопровождаются небольшим количеством напитков с градусом. Я ему, как Вы понимаете, поверил. Надо сказать, что бегать по окраинам Москвы — затея худшая из всех возможных! Я знаю, что климат у Вас в Йокогаме более мягкий, даже по сравнению с Европейской частью России. В Москве не так морозно, как в той же Сибири, там я спать ночью от холода не мог, но снегом заметает все точно так же, а холод стоит сухой и злобный. Зимой здесь все покрыто грязной серой кашей, а весной это месиво превращается в бесконечное болото из потоков земли, нечистот, мусора и прочих неприятных субстанций. Свои сапоги я промочил основательно, а по приходу в Мертвый Дом обнаружил еще и полностью мокрые носки; у меня текло из носа, в висках и пазухах ломило и кружилась голова, и я молился, чтоб вся эта суета скорее закончилась. Уверен, что Вы с самой первой встречи поняли, какой я человек. Мне чужды компании, громкие празднования и нелепые формальности, хоть последние я все еще стараюсь как-то соблюдать. Вся эта затея с «сюрпризом» казалась мне ужасной глупостью, инфантильной выходкой… Николай Васильевич ведь прекрасно осведомлен о нашей мышиной возне, а потому попытки скрытничать казались мне бессмысленными. Сначала мы — Гончаров, Пушкин и я — скорчившись, сидели под столом, а потом совершенно нелепо повыпрыгивали перед Коленькой с воплями «С днем Рождения!» Лицо мое, должно быть, в этот момент напоминало цветом вареную свеклу. Наши старания окупились и… о, если бы Вы могли видеть эту улыбку: мягкую и радостную, и растерянную. Она совершенно особенная. Как мне хочется чаще видеть ее на лице моего Коленьки… После я, как за мною водится, принялся мрачно и неловко сидеть в стороне. Мне не нравились ни скомканные поздравления, которыми остальные осыпали моего Николая Васильевича, ни кусок дешевого приторного торта, который мне Пушкин плюхнул в тарелку, ни подарки, на которые хватило у нас денег… От меня Коленьке досталась клетка с канарейкой, успевшей знатно повыводить из себя нас всех своим беспрестанным чириканьем. Пушкин притащил яркую книжицу «Фокусы для чайников», над которой долго хихикал в книжном. Я ее листал, но из интересного там только фокус с распиливанием. Ваня, алея ушами, всунул в руки Гоголя кружку с рисунком весьма уродливого клоуна, жонглирующего ножами. Все, что интересовало меня, как приличного подростка, это немелодичный перезвон бутылок с алкоголем в большом пакете. Дорогой, все, что ниже будет рассказано — пошлость и незрелая глупость, за которую я испытываю стыд, за которую мне почему-то смешно. Пил я впервые, никогда до этого момента ничего крепче крови Господа Нашего не пив, сразу же хватанул водки по наущению этого паразита-искусителя Пушкина! Зеленый змий увил нас своими кольцами и ужалил меня, кажется, наделив способностью сохранять в памяти все постыдные и неловкие моменты, за которые ответственен был хмель в моей голове. Помню, Коленька, такой заботливый, даже волновался за меня, когда я впервые брался за рюмку дрожащими руками. Да я и сам, чего греха таить, нервничал и едва на себя все не разлил. Пушкин — все беды мои от него! — подбил нас на спор, а я, видите ли, азартен. Меня даже мало волновала суть спора, мне просто хотелось выиграть и я опрокинул в себя пять рюмок подряд. Оказалось, алкоголь на меня почти не действует, но горло драло знатно. Наливая еще, Саша шутил, что водка — это святая вода, выжигающая наши грехи изнутри. Мне это сравнение очень понравилось тогда, а сейчас я со здоровой долей самоиронии думаю, что грехов моих, видимо, так много, что даже чистый спирт их не выжжет. Вы, наверное, и сами понимаете, что, имея столько запасов выпивки и подросткового энтузиазма, за один день все это не кончилось. Удивительно даже, как канарейка Бусинка не скончалась за все то время, пока мы пьянствовали. Для меня время слилось в единую массу, которую я теперь никак не могу распределить по дням. В моей голове только невнятные обрывки: вспоминаю Сашу, который все наливал мне и наливал, а потом сам падал головой в торт; Ваню помню, срывающегося из-за стола в сторону санузла, мучительно там выворачиваясь наизнанку; помню, как держал ему волосы, чтобы не заляпало. Коленьку… с ним я помню много разного. Мне и стыдно, и сладко от случившегося в его комнате. Наверное, я должен ощущать себя отвратительно и неправильно, но под градусом мир все-таки становится в разы лучше и проще. Мне в его руках хорошо и будучи трезвым как стеклышко, и не занимаясь всякими непотребствами нечестивыми. Помню, как смеялся до колик, пока он зачитывал заплетающимся языком, жаловался мне на громоздкие японские речевые обороты, как сам ему тихонько рассказывал о чем-то, когда пальцами вплетался в его длинные волосы и дыхание губами ловил, не целуя, как пробовал сыграть десятую сонату Моцарта, используя только его клаксоны. Мне просто было хорошо. Уже на шестое число Пушкин отметил, что выпивки у нас не осталось, что меня очень огорчило. Ваня радовался как дитя. Он был единственным трезвым, но не очень здравым разумом в нашем коллективе. Всю неделю шугался меня и Коленьку, друг от друга не отлипающих, а на Пушкина ворчал и обижался, нервничал, что Фукучи-сан мог заявиться в любой момент, и запирался в комнате. Вообще-то, он был прав, просто мы его игнорировали, счастливые и пьяные. Сейчас я думаю, как хорошо, что алкоголь закончился быстрее, чем мы рассчитывали. Фукучи возвращается двенадцатого, а Мертвый Дом весь в грязи, повсюду валяются бутылки и рюмки, осколки и мусор от случайных столкновений с внезапными предметами, а по ванным комнатам расползлись Ваня и Коленька, которые болеют адским похмельем. Я недавно им относил таблетки от головы и живота. Знаете, сегодняшним утром я заглядывал в зеркало и нашел себя удивительно уродливым: бледным и нездоровым. Под запавшими глазами синяки почти черные, губы потрескались, а кожа такая бледная, будто я на солнце бываю раз в год. Выгляжу, как мертвец, но это ничего, это просто нужно выспаться, желательно у Коленьки под боком, и все пройдет. Но, знаете… я осознал это только выйдя уже в коридор, да так и застыл. Глаза мои, всегда безжизненные и пустые, словно стекляшки, почти сияли. Понимаете? Не тем лихорадочным, безумным сиянием угасающего разума, как у тяжело больных, а тихими огоньками в самой глубине зрачка. Я будто бы в эту самую минуту, в этот день был счастлив. Мне захотелось захохотать. Это, пожалуй, глупо, но тогда я подумал о Вас. Я подумал, что хочу, чтобы в Вашем пустом и темном взгляде тоже зажглось это сияние. Я хотел бы увидеть это сам. Необычно это и странно, глупо и по-детски, вам бы такое было неинтересно. Но мне все равно очень хочется думать, что однажды и Ваши глаза тоже заблестят от радости. Простите мне этот сумбур, Бога ради! Знайте, я пью и за Вас тоже. Искренне Ваш, Ф. М. Достоевский.»***
Федор откладывает ручку в сторону и разминает пальцы. По полу вокруг стола разбросаны пустые бутылки из-под алкоголя. Достоевский дотягивается до ближайшей и опрокидывает в себя остатки огненной жидкости, прижимает тыльную сторону ладони ко рту и жмурится. Водка уже привычно обжигает горло, искусственным теплом растекаясь по телу. Федор встряхивается и встает. Его качает, но чувство спокойствия и умиротворения не проходит, и эспер радостно улыбается в пустоту комнаты. Он ничуть не жалеет об этой неделе, проведенной в алкогольной дымке. Ему наконец-то тепло и спокойно. Он складывает лист с удивительно аккуратными строчками текста в конверт и убирает в ящик стола, к сотням таких же писем, которые никогда не будут отправлены. Федор прикрывает глаза, переживая краткую вспышку острого сожаления. Это ничего, если он никогда больше Его не увидит, ведь у него есть Николай. Его Коленька. Какое-то время он еще смотрит на стопки писем, перехваченные бечевкой, потом закрывает ящик и запирает его на ключ, наказывая себе потом, когда протрезвеет, помолиться за Того Человека, и выходит из комнаты, не выключая свет. У него еще есть дела.***