Зеркальце

«У бурных чувств неистовый конец, Он совпадает с мнимой их победой. Разрывом слиты порох и огонь Так сладок мед, что, наконец, и гадок…» Шекспир Вольготно жизнь Федора в Александровской слободе потекла. Ни в чем он не знал отказа, никто не смел язвить укором царского любимца. Высоко вознесся сокол к солнцу, да только позабыл, что может то пёрышки опалить. Привык Федор без стука в царские покои входить, и однажды горько пожалел об этой своей привычке. Застал он у Ивана Малютиного сына Максима. Что-то в книге ему царь показывал, по-хозяйски руку на плечо положив. — Не ждали? — холодно спросил Федор. Отвлекся Иван от чтения и махнул рукой. — Отчего же? Проходи, вон твои любимые сладости уже сготовили. Гордо тряхнул Федор волосами и прошелся по комнате, не удостоив угощение и взглядом. — Что тут у вас за читальня? — спросил он. — Государь меня читать учит, — сказал Максим, как бы оправдываясь. Хмыкнул Федор и сложил руки на груди. — А разве не слышал ты, что господь сказал, что от многих знаний многие горести? Похлопал государь юношу по спине. — Иди-ка пока, Максимка, потом продолжим. — Да-да, иди, — сказал Федор и добавил уже тише. — Потом продолжим. Когда закрылась за сыном Малюты дверь, обратился Иван к Федору. — Что это за муха тебя укусила? — спросил он, раскладывая книги. — Не кусал меня никто, — проворчал Федор. — И вообще давно ли вы грамоте взялись учить голодранцев всяких? — Грамота дело благое, — невозмутимо отвечал Иван. Потянувшись, он встал из-за стола и подошел к Федору. Привычным движением потянул он за пояс юноши а, когда пояс упал к его ногам, взял лицо Федора в свои руки и долгим поцелуем его уста запечатал. Черными разводами на белой коже чернила расползлись, которыми царь писал до этого. Ответил Федор на его поцелуй, но яд ревности уже его сердце отравил. — А кого попало в постель тащить тоже дело благое? — спросил он, улучив момент. Нахмурился Иоанн, толкнул его к стене и руки на горле сжал. — Царю приказывать вздумал? — прошептал он. — Знаешь, что я с такими приказчиками делаю? Облизнул Федор губы. — Знаю, как не знать, — прохрипел он. — Так давай же, сделай! Все, что хочешь, делай: бей, коль охота, твой я весь, только других любить, пока я жив, не позволю! Разодрал он на себе рубашку и еще сильнее к царю приник. — Тьфу, зараза, — сказал Иоанн, отстранившись. — Грех я ваш: не отмолите, не забудете! Чем я вам неугоден стал? Ведь нет того, чего я не умею. — спросил Федор с обидой. Взмахнул он рукой, поправляя кафтан, и ненароком сбил свечку. Обжег горячий воск нежную кожу, и вскрикнул он от боли. Задрожали слезы на ресницах и принялся он торопливо пояс завязывать. — Ну, хорош хорош. Иди сюда, горемычный, — подозвал его Иоанн. Послушно протянул ему Федор правую руку. Взял его за руку Иван и осторожно подул на обожженное место. — Ничего, меч держать сможешь… ну, или зеркальце свое. — Так я все левой отродясь делаю, разве не замечали вы? — улыбнулся Федор. — Отец все розги переломал, пока меня переучить пытался, да все без толку. Словно в доказательство своих слов Федор взял левой рукой гусиное перо и пощекотал им по носу Ивана. От неожиданности царь засмеялся, и Федор подхватил его смех, тут же сменившийся натужным кашлем. — Болит шея? Ты уж прости меня, грешного, сил не рассчитал. — Сделай еще больнее, только не бросай. — Ты как она говоришь, — вдруг сказал Иван. — Все вы так говорите, только первыми и уйдете, меня оставив. Федор упрямо мотнул головой, и зазвенели сережки серебряные, а потом зазвенели еще громче, долго не замолкая в ночи.

***

Веселились на пиру опричники. Вино да мед рекою текли, а ноги сами в пляс пускались. Весел и царь был, на своего прекрасного кравчего любуясь. Наклонился к нему Федор, вино наливая, и чуть руки царской коснулся, улыбку в уголках губ затаив. Знал он, что стократ ему то прикосновение ночью вернется, и весело было на душе у него. Провожали опричники воеводу доблестного Алексея Басманова в дальний поход. Убелила седина волосы доблестного воина, но не знал он покоя, всюду интерес государственный блюдя, но и про себя не забывая. Один Малютин сын невесел был. К вину доброму не притрагивался он да по сторонам не смотрел. Шепнул Федор на ушко царю словно лукавое, и кивнул тот свое благословение дав. Взял Федор чашу с вином и поднес Максиму. — Жалует тебя царь чашей со своего стола, — сказал он с поклоном. Неохота было Максиму разум свой вином дурманить, но не посмел он царской волей пренебречь. Выпил он до дна чашу, но вот уж новую принес ему Федор. Веселие же тем временем все больше бесчинства напоминали, до того не боялись опричники ни бога, ни людей православных. Дождался Федор, как захмелеет Максим, и велел его в летник бабий обрядить. — Пусть и он попляшет, — хохотал он, в ладоши хлопая. Хотел было сына воевода осадить, но куда уж там — не совладать ему с Федором было. Схватил он сына за руку, задралась шуба дареная, обнажив синяки свежие. Выдернул руку Федор, надменно губы искривив. — Оставьте меня, веселиться я хочу! — выкрикнул он и в пляс пустился. Смертный холод воеводу пробрал. Сгубил он сына своего собственными руками. Уедет он в поход, и совсем во грехе сгинет Федор, и никто за его душу тогда и копейки не пожалует. Вот узнает Малюта, как над его сыном потешались, и захочет счеты с обидчиком свести. Вспомнил Алексей Басманов и о Пимене, как тот его остерегаться Малюты наставлял. Созрел в его голове дерзкий план, как отправить сына подальше от слободы, чтобы уберечь от гнева Малютиного. Улучил он момент, когда Федор один был, и обратился к нему грозно. — Ну, чего встал, разве не слышал, что царь приказал меня подменить? — Царь? — переспросил Федор, разом о хмельном веселии позабыв. — Ну не я же? Уж не знаю, чем ты его прогневил так. Давай быстрее седлай коня и отправляйся затемно, пока басурмане еще одну деревню не пожгли. И вот на-ка саблю мою возьми, а то свою поди уже сто лет не точил. Ну, с богом. Перекрестил отец сына, благословив на дорогу дальнюю, а сам один остался, в сердце своем измену замышляя. И все же не спешил Федор седлать коня. Решил он напоследок с царем проститься. Да только как приблизился он к покоям царским, так услыхал оттуда смех женский. Словно сама по себе потянулась рука к шее, но одернул себя Федор. Решимость в что бы то ни стало доказать царю свою верность зажглась в его душе. Развернулся он и пошел седлать коня.