***
В отделении хирургии второй городской клинической больницы с самого утра суматоха. То и дело раздаётся зычный голос заведующего, отдающего короткие распоряжения суетящимся с поступлениями пациентов медсёстрам прямо из операционной. Сегодня в хирургии завал. Пришлось самому к столу стать. Сегодня не вышли на смену трое хирургов: один слёг с гриппом, а двое не смогли вылететь из Мюнхена, где выступали на конгрессе. Их рейс отложили по причине то ли погодных условий, то ли ещё какого форс-мажора. На всё отделение остались только заведующий — Мясник Василий Павлович, и Должанский Степан Петрович — «хирург-теоретик», как за глаза называли его коллеги, и небезосновательно. Нет, какие-то «холодные» плановые холециститы он вполне успешно оперирует. И за ургентную аппендэктомию возьмётся, если аппендицит не флегмонозный или не осложнён перитонитом. И ассистировать при сложных вмешательствах может. И даже советы давать, как лучше и правильнее. Но Василий Павлович прекрасно понимает, что оставлять отделение на одного Должанского — не вариант. Руки заведующего выполняют резекцию желудка, а мысли заняты отделением. Интерн ещё сегодня на дежурстве, но он не в счёт, его ещё и хирургом назвать язык не поворачивается, хотя пацан толковый, хваткий. Но даже и с ним — не вариант. А у Василия Павловича, как назло, сегодня юбилей — годовщина свадьбы. И жена категорически заявила за завтраком, что «ресторан заказан, гости приглашены, и если ты ещё и сегодня снова на своей проклятой работе останешься, то это будет уже точно последней каплей». Сколько Василий Павлович себя помнит, столько у его супруги и разговоров об этих «последних каплях». Но в чём-то её и можно понять — на работе Василий Павлович, практически, поселился. Но на этом юбилее нужно быть однозначно. И дата круглая, и жену жалко, и гости с рестораном… А тут такое — отделение, практически, без врачей. Конечно, есть ургентные хирурги, есть политравма на подхвате, анестезиологи опытные, но это спокойствия заведующему не добавляет. Ещё и как назло, сегодня будто все разом в один день решили обостриться. Вот не сиделось спокойно. Шутка ли, четыре «острых живота» за утро, а с крайней язвой Василий Павлович до сих пор возится. — Васильпалыч, — в предоперационной уже маячит интерн с обиженным выражением лица, — вы чего меня не позвали на Бильрот? Вы же обещали. — Мне, Мишаня, тут сейчас только тебя не хватает для полного счастья, — Василий Павлович раздражённо бросает в лоток очередной инструмент и, не глядя, протягивает руку за следующим, заботливо подаваемым операционной сестрой Аллой. — Иди лучше к Должанскому в третью операционную, что он там возится с тем жёлчным несчастным. — Так а он того, стенка расплавилась, — радостно докладывает Мишаня. — Степан Петрович на изжоге весь, выгнал меня, надо ж на ком-то сорваться. Да и что я, жёлчных перитонитов не видел, что ли. Другое дело — ваша операция… — Там же калькулёзный был, если я не ошибаюсь. Вот уж не повезло. И что, наш Степан Петрович сам перитонит моет? — прерывает интерна заведующий. — Да чего ж сам, — Мишаня хмыкает. — Рудина позвал из политравмы. Там с ними как раз их анестезиолог сейчас — Володя Барлога. Вместе возятся. Так я это, «помоюсь», может, и к вам, а? — Послеоперационных всех проверил? — Василий Павлович матюгается про себя, снова упустив край короткой петли тонкой кишки, из которой формирует анастомоз. — Всё же нормально шло, — бурчит под нос, — надо ж было вот так появиться — под руку. Алла сочувственно вздыхает, промокая лоб заведующего салфеткой и бросая на интерна уничтожающие взгляды. Но тому и море по колено. Уже успев обработать руки и переодеться в стерильный комплект, он замирает у противоположной стороны стола. — Ну и чего ты там отсвечиваешь? — Василий Павлович наконец фиксирует петлю кишки, удержав её и наложив несколько узловых швов. — Держи давай. Видишь анастомоз? Вот он должен быть четко посередине свободного края этой петли. Будем его сейчас дальше шить. — Ну всё, молодая смена на посту, я наверное, уже и пойду, — шутит ассистирующий ургентный хирург, оглядываясь на часы в операционной. — У вас уже, Васильпалыч, вон какая подмога, а у меня ещё поликлиника сегодня. — Да уж, подмога, — заведующий скептически качает головой. — Стой, где стоишь, Мишаня, и не трогай ничего. Сейчас мы здесь закончим, а ты потом разрез зашьёшь. Сергей, спасибо, что помогаешь, — Василий Павлович выпрямляется над столом, чувствуя, как предательски ломит спину и болят глаза. Да, нужно признать: сдаёт потихоньку, что не радует совсем. — Без тебя не справились бы. — Вы бы справились, — улыбается Сергей. — Нет такого, с чем бы вы не справились, Васильпалыч. — Кроме жены, — смеётся заведующий, — вот с ней никак не выходит. — Могу помочь, — шутит анестезиолог, — профессионально, конечно, не подумайте чего. Операция подходит к концу, исход успешный, и бригада немного расслабляется, понимая, что ещё одна очередная жизнь спасена. И теперь можно позволить себе и пошутить, и немного отдохнуть. Только интерн недоволен, понимая, что снова попал всего лишь к завершению, когда и не увидишь ничего толком. А, между тем, это не простой Бильрот-2, а с какой-то хитрой, с целью свести к минимуму послеоперационные осложнения, модификацией, хода которой Мишаня так и не отследил. После обеда ситуация с поступлениями стабилизируется. Хирурги, расположившись в ординаторской, пишут протоколы операций, заполняют истории болезни и прочие необходимые документы. Должанский, довольный собой и успешно проведённым сложным оперативным вмешательством, нудно и с ненужными подробностями вещает интерну о различных лапаротомических доступах, когда в основном все и всегда применяют старую добрую срединную лапаротомию. Ко второй половине дня, ближе к вечеру, в отделении вообще устанавливается тихая и относительно спокойная, размеренная атмосфера. Василий Павлович, беседуя в своём кабинете с родственниками одного из пациентов, ловит себя на мысли, что на сегодня уже и не должно быть никаких сложных случаев. И тут же мысленно три раза плюёт через левое плечо, чтоб не сглазить. Буквально сразу же звучит голос интерна, отчётливо слышимый из-за открытой двери ординаторской: — Ну теперь всю ночь спать будем, всех с утра уже прооперировали. Как всегда, когда я на дежурстве, ничего интересного не вижу толком. И сделать ничего серьёзного не дают. «Да чтоб тебя», — ругнувшись под нос, Василий Павлович поднимается и выходит из кабинета, проводив родственников. Заходит в ординаторскую и, остановившись у входа, окидывает взглядом помещение. — Насмотришься ещё, Мишаня, — обращается к продолжающему жаловаться на «вселенскую несправедливость» интерну. — И насмотришься, и наделаешься так — воротить будет. Значит, доктора, я домой поехал, жена уже три раза звонила. Отделение на тебе, Степан Петрович. Вдруг чего — звони. — Надеюсь, что ничего, — флегматично отвечает Должанский, отхлёбывая кофе. — Очень надеюсь. Мне сегодня за утро хватило. Особенно этой бабульки с перитонитом. Доходилась, называется. Вот так и получается, когда рук не хватает. Хорошо, Рудин помог. Сам бы я заковырялся с этими камнями. — Я вообще модификационную резекцию пропустил, — тяжело вздыхает Мишаня. — Эх, так и не увидел ещё ничего толком. Несправедливо. — Мишаня, не начинай снова, а то в поликлинику отправлю, — шутливо грозит Василий Павлович и, развернувшись, выходит, направляясь к своему кабинету. Вечер плавно вступает в свои права, к счастью, не принеся новых сюрпризов. Пациенты спокойные, новых поступлений нет. Сидящий будто на иголках Должанский уже слегка расслабляется — осталось ночь продержаться, и хорошо бы без всяческих сюрпризов. — Мишаня, за кофе слетаешь? — подобревший Должанский задумчиво смотрит на опустевшую банку. — Быстро как-то закончился. — Да куда ж я денусь-то, — больше для проформы ворчит интерн, отодвигая свои бумаги. Тем более, идти далеко и не нужно: всего лишь спуститься в круглосуточный буфет на первом этаже в приёмном отделении. — А потом на вечерний обход пойдём? — А потом на обход пойдём, — кивает Должанский. — Что ж тебе неймётся всё, — бубнит в спину закрывающему за собой дверь интерну. — Не сидится спокойно, на подвиги тянет. Эх, молодёжь. Сам Должанский не был настолько старым, чтобы двадцатичетырёхлетнего Мишаню считать «молодёжью» в том самом смысле, в котором сказал. Степан Петрович недавно перешагнул сорокалетний рубеж и был, что называется, полон сил. Однако, у хирургов — год за два, а то и за три, если не повезёт. «Переведусь на постоянку в поликлинику, — думает Должанский в очередной раз, — вот чесслово переведусь. Ну красота же: ни тебе дежурств, если самому не брать, ни сложных случаев, ответственность минимальная. Сиди себе, фурункулы вскрывай, панариции всякие, перевязочки делай. Утром пришёл, в обед уже свободен. Надо двигаться в этом направлении. Хотя бы решиться на разговор с Мясником. А то так и буду здесь нервные клетки жечь и кофе литрами хлестать. Кстати, о кофе — где этого Мишаню носит, только за смертью посылать…» — Степан Петрович, к нам ДТП везут, — только что упомянутый Мишаня врывается в ординаторскую с горящими глазами и запыхавшись, будто марафон пробежал. — Там какая-то жесть, говорят. — Накаркал-таки, — Должанский в сердцах бросает ручку. — Может, не к нам, всё же? Может, в неотложку отвезут? Или в политравму? Всё же, после ДТП… Но оживший мобильный не даёт ему договорить. Бросив взгляд на дисплей и увидев высветившееся имя Сони с приёмного, Степан Петрович отчётливо слышит грохот рухнувших надежд на спокойное дежурство. — Да, Сонечка, — обречённо произносит Должанский, принимая вызов. — ДТП, Степан Петрович, — скороговоркой докладывает Соня. — Парень двадцати шести лет, проникающее ранение брюшной полости, травматический шок — это что видим фактически и по данным со скорой. Основные анализы на цито мы уже взяли, как только готовы будут, с лаборатории передадут. Его сразу к вам поднимать? — Да, Сонечка, поднимайте сразу, — Должанский вздыхает и кладёт телефон на чью-то раскрытую историю болезни. Затем смотрит на пританцовывающего в нетерпении интерна. — Звони Алле, пусть готовит операционную. И кровь. Много. И в политравму звони: нам нужен Барлога и двое их хирургов. Пойду встречать пациента. — Степан Петрович, ну Алле понятно, это само собой. Анестезиолога тоже, но хирургов зачем? Сами справимся, ну. — Зови, я сказал, — сверкнув глазами, Должанский резко поднимается и стремительно шагает к выходу. — Знаю я эти проникающие брюшной полости с травматическим шоком. Дай бог, чтоб за пару часов справились. Ох ты ж… Недоговорив, Должанский замирает посреди коридора и слышит за своей спиной такой же приглушено-удивлённый возглас интерна. Как раз из лифта вывозят каталку с пострадавшим, из тела которого торчит проткнувшая его арматурина. — ДТП, говоришь? — злобно зыркая на ни в чём не повинного интерна, цедит Должанский. — Сами, говоришь, справимся? — Ну а чего, — потупив взгляд, Мишаня немного медлит, — не, ну… Ну кто ж знал? — Звони давай, — Должанский включается в работу, читая сопроводительный из скорой. — Так, что вы тут ему вводили? Ага, промедол, физраствор 800… ОЦК бы его теперешний знать ещё… ага… ага…столбнячный анатоксин, очень хорошо. Так, ждём анализы, и в операционную. Аллочка, группу определяем и кровь готовьте. Плазму тоже. И моемся. Быстренько. Шок здесь явный. Что мы там внутри увидим — неизвестно. А ещё нужно подумать, как эту фиговину вынимать. Интересно, на месте её чем отпиливали и кто. Ох, ну вот за что мне всё это, а? Ну почему именно сегодня? — Степан Петрович, — Соня, тронув Должанского за рукав, протягивает ему бланки готовых анализов. — Здесь клинический, биохимия позже будет. — Спасибо, Сонечка, — Должанский смотрит в бланк и почти бежит к операционной, торопя и подгоняя остальных. — Давайте, ребятки, тут острая массивная кровопотеря у нас. Адреналин внутривенно и плазму подключаем сразу, — моясь, Степан Петрович приветственно кивает подошедшему анестезиологу. — Здорово, Вова, а орлы твои где? — Гнездо вьют, — анестезиолог ловко подключает аппараты к пациенту, руководит медсестрой-анестезисткой, устанавливающей катетер. — То есть, остеосинтез заканчивают орлы мои. Кстати, торакальный на смене, возможно, и нам пригодится. Рёбра здесь так точно сломаны, пневмоторакс под вопросом? А что там с животом? — Не знаю пока, что с животом, — Должанский входит в операционную, держа на весу руки. — Судя по ходу этой гадости, — кивает на арматурину, — как минимум, перфорированы петли кишки. Алла, как только группу определим, сразу эритроцитарную массу подключаем. Навскидку, судя по состоянию и крови, здесь примерно около 40% кровопотери. Гиповолемический шок, я полагаю. Ещё и инородный предмет. Если его сейчас вытащить — боюсь, хлобыстнет. — Давайте в процессе диагностической лапаротомии извлекать, — предлагает Мишаня, — в процессе, чтобы мы могли видеть, куда оно дошло. И могли сразу что-то по месту коагулировать и ушивать. — А у нас других вариантов нет, — Должанский ухмыляется. — Только вот, Мишаня, ты как, без наркоза собираешься лапаротомию делать? — Так а… — интерн оглядывается на Барлогу, который, нахмурившись, наблюдает за монитором, где отображены жизненные показатели лежащего на столе тела. — Так б, — на секунду подняв взгляд, бросает анестезиолог. — Я с таким давлением его в наркоз не введу. Сейчас поднимем немного и попробуем вводный. Потом заинтубируем, и только потом уже, помолясь, будем входить потихоньку… — Четвертая отрицательная, — докладывает Алла, закончив с определением группы. — Ну вот за что? — чуть ли не стонет Должанский. — Ладно, что имеем уже. Звони, попробуем выдавить из них эту группу. Пока льём плазму. И эпинефрин повторим. Глюкозу туда же. — Поднимает вопросительный взгляд на анестезиолога, тот согласно кивает. — Я бы ещё гидрокортизон добавил. Живот мне не нравится в районе девятого ребра. Ты видишь? Мишаня усердно пялится в область девятого ребра пациента, но кроме гематомы ничего необычного не замечает. — Вроде меньше кровит, — осторожно замечает интерн. — А гематома — это оно туда, получается? — В забрюшинное пространство получается, судя по характеру гематомы, точно не в клетчатку и не подкожно, — Должанский аккуратно пальпирует пациента, хмурясь всё больше. — Какой-то крупный сосуд, по всему. Несколько. Петли точно. А то и… Если это поджелудочная — я точно в поликлинику уйду. Завтра же. — По анализу — в крови pH до семи, — Мишаня всматривается в глаза Должанского. — Это некомпенсированный ацидоз. И если… — Закрыл рот, — резко обрывает его Должанский. — Ацидоз потому, что массивная кровопотеря. Мы обязаны его вытащить, что бы здесь ни было. А что здесь может быть, мне даже предположить муторно. Что там, Вова? — обращается к анестезиологу. — Ну Вова не господь бог, — замечает Барлога, — но тоже кое-чего могёт. Подняли немного давление, цефтриаксон превентивно ввели, фентанил пошёл. Сейчас заинтубирую, базовый введём, и ваш выход, господа. Одновременно выдохнув, хирурги шагают к столу.***
Харон, не мигая, смотрит в костёр. Сколько проходит времени, неясно. Внутренний хронометр молчит, так же как и остальные чувства и ощущения. Даже мысли, кажется, не текут, превратившись в вязкое желе. — И что ты здесь забыл? — будто внутри своей головы слышит голос Змея Харон, а после видит и его самого, сидящего рядом на бревне. — Давно не виделись, — хмыкает Харон. — Ты куда запропал? — Никуда, — пожимает плечами Змей. — Есть вещи, в которые нельзя вмешиваться. Даже если очень хочется. — И что теперь? — спрашивает Харон. — Я так понимаю, это всё. — От тебя зависит, — Змей помешивает палкой угли в костре. — Знаешь, ты с самого начала повёл себя не так. И с упорством барана продолжал переть напролом. Я пытался удержать тебя от необдуманных решений, но мы каждый должны сами проживать свою жизнь. — От меня уже ничего не зависит, — Харон пожимает плечами. — Я не справился, брат. Так тоже бывает. — Сдаёшься? Харон молчит, снова пожав плечами. — Ты ведь сам всё знаешь, — продолжает Змей. — И как должно было всё быть. И почему вышло, как вышло. И где ты налажал — тоже знаешь. И как поступить должен был. Нельзя присваивать людей. Нельзя требовать абсолютного доверия, скрывая что-либо самому. Нельзя делать всё абсолютно, если тебе позволено всё. — А вторую сторону выслушать? Не? — А что я нового услышу от второй стороны? — Змей слегка усмехается. — Что тебе крышу рвёт? Что всё это от большой любви? Так никто и не отрицает этой любви. От любви, сдуру, знаешь, и убить можно. — Я предупреждал. Я просил. И я не телепат, чтобы угадывать, когда стоп-слово должно прозвучать… — Перестань, — обрывает Змей. — Мне ли тебе рассказывать, что на этом этапе даже доводить до того, чтобы была необходимость в стоп-слове не стоило… Тем более, в этом случае, когда оно априори не прозвучало бы. И об этом ты тоже знал. Пошёл на поводу своего либидо, получил результат. Ответственность никогда не была твоей сильной стороной. — Доверие, говоришь? — Харон вздыхает. — Когда нет доверия, то и любви никакой нет, ведь так? — Когда нет доверия — это, бесспорно, плохо, — соглашается Змей. — Хуже может быть, только если его не замечаешь. — Ну что теперь уже. Исправить я все равно ничего не в состоянии, — Харон снова вздыхает. — Ладно, пойду я. Я так понимаю, куда-то нужно дойти, не может же всё здесь быть вот так — никак. Да и мне явно уготовано место пожарче. — Вот так возьмёшь и все бросишь? — удивлённо приподняв бровь, спрашивает Змей. — Серьёзно? — Уходя — уходи, так же? — Харон поднимается, продолжая криво улыбаться. — Да и кому я там нужен. — Вот же упёртый идиот, — сердится Змей. — Это, конечно, против правил, но ничего, Вечность большая, отработаю. Ну-ка, пойдём, — Змей поднимается и тянет Харона за собой.***
В операционной уже извлекли арматурину и постепенно продвигаются внутри, подвергая рану тщательной ревизии. Должанский ушивает очередной сосуд, накладывает шов за швом на повреждённый кишечник, Мишаня усердно удерживает края раздвинутых тканей инструментами. Кажется, всё идёт неплохо. Как сказал Степан Петрович, парню крупно повезло — железо арматурины прошло мимо жизненно важных органов, повредив только брюшину и сосуды. И будто бы всё ушито, а кровит и кровит непонятно откуда. — УЗИ бы нам, — вздыхает интерн, с ненавистью глядя на прибывающую кровь и гору промокших, окровавленных салфеток в лотке. — УЗИ-шмузи, — сердится Должанский, — суши давай, не вижу ничего. Так, вот ещё один, но это явно не причина. Поджелудочная точно в норме, расположение немного атипично, повезло, что так — не задело. Мы же здесь всё излазили уже. Где я тебе УЗИ на ночь глядя найду? Да и толку от него. И так всё видно, не видно только, где протечка. Ага, вот в глубине вижу крупный сосуд с нарушенной целостностью. Может, оно? — Глубже надо, — у Мишани крутится в голове что-то из лекций матёрого профессора с кафедры абдоминальной хирургии. Вот только что именно крутится — вспомнить он никак не может. Что-то, связанное с массивной кровопотерей. Что-то элементарное, что по умолчанию всегда проверяется в первую очередь. Но Должанский же должен был это исключить, не первый день на работе. Что же там было-то? — Ребят, давайте быстрее, — негромко замечает анестезиолог. — Мы давление плохо держим. — Сколько? — не поднимая головы от операционного поля, спрашивает Должанский. — Ну-у, думаю, пара минут у вас есть. — Миша, промакивай, — Степан Петрович продолжает ушивать сосуд. — Постоянно суши. Как из ведра льёт. Всё же излазили… И брыжейка поперечно-ободочной… — Давление падает, — голос Барлоги резче и беспокойнее обычного. — Сильно падает. — Селезёнка! — одновременный, в унисон, вопль Должанского и Мишани заставляет даже немного вздрогнуть операционную медсестру. — Как же я так… Как же так, — сокрушается Должанский, наконец-то определяя источник кровотечения. — Поперечно-ободочная же, по ходу раневого канала, ну. Как же я так протупил. Селезёнка, азбука же… Ох, она здесь в хлам вся, вот и льёт. Так, Мишаня, вот здесь придержи и суши, постоянно суши. Сохранять тут нечего. Срочно спленэктомию, и ушиваем.***
Харон, сначала двинувшись за Змеем, останавливается и качает головой. — Да нет, лишнее это. Не нужно. Пойду я лучше. Бесполезно всё. Да и пора мне. Точно пора.***
— Фибрилляция! Отошли от стола! — отрывистая команда Барлоги в голове Мишани звучит приговором. — Степан Петрович, — интерн беспомощно оглядывается на Должанского. — Степан Петрович, он же… Мы же… — Заткнись, Мишаня, — Должанский, отойдя от стола, смотрит на устанавливающего электроды дефибриллятора анестезиолога, молясь про себя всем богам мира. — 130, — командует Барлога. Жужжание аппарата. — Разряд! Жужжание. — 150. Разряд! — 200 давай. Разряд! — Ещё 200. Разряд! — Ну давай же, парень, давай, — стиснув зубы, приговаривает Барлога. — Ещё 200. Разряд! Так, отлично. Есть перфузионный ритм. Работаем. Хирурги бросаются к столу, продолжая начатое. Мишаня мысленно торопит Должанского, поглядывая одним глазом на кардиомонитор и озабоченного анестезиолога. — Быстрее, ребятки, быстрее, — подаёт голос Барлога. — Не нравится мне его давление. И пульс. Падает. Падает, мать его так. Асистолия! Адреналин эндокардиально. Качаем. — Живи, ну живи же, — шепчет Мишаня побелевшими губами. — Есть, — Должанский разгибается над столом, сдвигаясь и давая место анестезиологу для проведения сердечно-легочной реанимации. — Ушил всё, кровотечение остановлено. Давай, Вова. Давай, родной, качаем и льём всё, что есть. — Асистолия, — чуть не плача, Мишаня кивает на кардиомонитор, будто Степан Петрович сам не слышит этот противный, сверлящий мозг, звук. И чего он радуется так, что ушил? Толку-то уже… Длинный однообразный писк кардиомонитора и прямая непрерывная линия. Тяжёлое дыхание анестезиолога, упорно продолжающего массаж сердца. Медсестра-анестезистка, вводящая в катетер препараты один за одним. Побелевший Должанский, наблюдающий за стрелкой часов операционной, понимающий, что… «Это бессмысленно», — он уже готов произнести эти слова. Вот только пусть стрелка ещё немного продвинется, хотя бы ещё пару минут…***
— Смотри, — Змей толкает Харона куда-то в сторону, и тот, ударившись спиной о ствол дерева, смотрит прямо перед собой, видя коридор больницы. У приоткрытого окна стоит Марат с тем пареньком, которого Харон видел в клубе, когда чинил проводку. Значит, они вместе. Харон улыбается и тут же хмурится, видя, что Марат курит в открытое окно. — Дальше смотри, — голос Змея заставляет Харона вглядеться вглубь коридора. У операционного блока перед медсестрой стоит какая-то женщина в белом халате, накинутом поверх одежды. Слушает, что говорит медсестра, время от времени кивая и что-то спрашивая. Рядом с ней Харон замечает Наташку — сестру Андрея, с обеспокоенным выражением лица слушающую разговор и нервно сплетающую пальцы рук. А поодаль… Немного поодаль Харон видит Андрея — бледного, с закушенной губой и искривлённым гримасой лицом, со сжатыми в кулаки пальцами до побелевших суставов. С крупными каплями пота на висках. С остановившимся взглядом. И впервые за весь период, что он находится здесь, Харон чувствует, как его накрывает ощущениями, эмоциями, болью. Дикой болью, рвущей всё нутро, раздирающей сердце, выворачивающей наизнанку. Болью от того, что он видит, насколько плохо сейчас его любимому человеку. Видит, что он один, совсем один сейчас. — Почему? Почему они его все кинули? Никто не поддерживает. Даже Наташка, как так?.. Почему все его кинули? — Ты первый его кинул, — неумолимо звучит голос Змея. — Ты, Харон, именно ты. Тебе ли не знать, что он не подпустит в таком состоянии к себе никого. Никого, кроме тебя. А ты… А Харон очень хочет обнять Андрея, успокоить, прижать к себе, забрать его боль. Так сильно хочет. Так сильно… — Хочешь — сделай, — тихо произносит Змей. — Тебе есть ради чего жить. Есть, ради кого. Ведь так?***
— Есть ритм, — кардиомонитор снова начинает ритмично пищать, отображая сердечный ритм пациента на столе. — Он вернулся. Давление стабилизируется. Шейте уже. И так три с половиной часа возимся. Когда Харон открывает глаза в палате, его взгляд встречается со взглядом Андрея, сидящим около его кровати. Прямо на полу, чтобы было удобнее держать за руку. Он не помнит, просыпался частично в операционной или уже по дороге в палату. Практически не помнит, как оказался в палате интенсивной терапии и как его подключали ко всевозможным датчикам, как мелькали разные лица — медсёстры, хирурги, анестезиолог, что-то колдующий у аппарата ИВЛ. Помнит только то, что ему очень нужно и важно быть сейчас здесь. Состояние очень подгруженное, вялое, как будто его обмотали в несколько слоёв ваты. Очень сильно хочется спать. Взгляд ещё немного плывёт, предметы раздваиваются. Расфокусировка туманит поля зрения. Но Харон видит главное — любимые глаза прямо перед собой. И ради этого, действительно, стоит жить