Стану твоим дыханием-3: У твоих ног

Время, что прошло между звонком Макса и возвращением Харона в сознание, странным образом разделилось на две равнозаменяемые ветки. С одной стороны, казалось, что от стремительности сменяемых друг друга событий Андрей не успевает вдохнуть глоток воздуха и задыхается. С другой стороны, он задыхался от того, что томительность ожидания сначала в приёмном отделении больницы, потом возле операционного блока и, наконец, в палате, когда он вглядывался в осунувшееся лицо Харона и молил всех богов вместе взятых, чтобы тот пришёл в себя, сводила его с ума предчувствием непоправимого, заставляла сердце панически биться, а горло судорожно сжиматься в спазмах от надвигающейся потери. Беспокойства добавляли и озабоченные лица врачей, которые постоянно сновали туда-сюда, неодобрительно косясь на Андрея и переговариваясь меж собой непонятными терминами. Андрей не знал, что значит риск ДВС, ацидоз, нефросиндром, гиповолемия, шок и прочие пугающие даже самим своим звучанием термины. Но что в этом ничего хорошего нет, понимания хватало. Тем не менее, операция закончена, Харон жив, и это вселяло надежду. Честно говоря, Андрей и в принципе не очень-то адекватно воспринимал окружающую обстановку. Всё сливалось в какой-то сюр и частично выпадало из осознания. Он совершенно не помнил, как доехал до больницы — этот фрагмент его жизни исчез из памяти, будто он неведомым образом моментально телепортировался из одной точки в другую. Он с трудом может вспомнить, как его, стоящего в ступоре в приёмном отделении, хватала за руки Лариса, трясла за плечи, несколько раз ударила по щекам, чтобы вернуть в реальность. А он думал только о том, что если с Хароном вдруг что-то… если с ним что-то… он никак не мог мысленно закончить фразу… Если вдруг, то он… с ним… без него он… и заманчивая картинка перед глазами — на полной скорости, вцепившись в рулевое побелевшими от напряжения пальцами, прямиком в бетонную стену… И только теперь, встретившись взглядом со взглядом открывшего глаза Харона, Андрей, наконец, приходит в себя. Реальность вновь становится стабильной, не дрожит перед глазами мутной дымкой — в мир словно вернулось равновесие. Андрей сжимает пальцы Харона и пытается улыбнуться: — Всё хорошо, родной. Я рядом. И всегда буду рядом с тобой. Ты только не бросай меня вот так. Только не так, слышишь? Харон прикрывает глаза, слегка сжимает в ответ руку Андрея — на большее пока не хватает сил. — Прости меня, — тихо говорит Андрей. — Я такой дурак. Дурак и эгоист. Думаю только о себе. Как я мог отпустить тебя в таком состоянии. Почему-то в конфликтных ситуациях кажется, что только тебе больно. И никто никогда не думает о другой стороне. О том, что в этом участвуют два человека. Я знаю, что ты любишь меня. И я люблю тебя. И нужно было просто сказать и объяснить, почему мне стало обидно. Попросить тебя объяснить, что происходит. И что мне некомфортно в этом. Но я снова позволил своим эмоциям взять верх над разумом. Я не хочу терять тебя. Не могу потерять. Ты моя жизнь, понимаешь? Андрей продолжает говорить, не отрываясь, глядя в глаза Харона, чувствуя, как слёзы наворачиваются на глаза: — Когда я понял, что могу потерять тебя, всё стало таким бессмысленным и вместе с тем таким понятным. Каким глупостям и мелочам мы придаём слишком большое значение, скольких неприятностей можно было бы избежать, если просто сесть и поговорить о том, что заставляет волноваться. Главное ведь быть честными друг с другом, правда? Ты был честен со мной, когда рассказал обо всём. А я… я до конца так и не смог признаться в своих страхах и сомнениях. Но я постараюсь. Честно, постараюсь. Ты только живи, обещай мне. Харон снова едва сжимает руку Андрея и устало прикрывает глаза. Андрей смотрит на него, наклоняется, прижимается губами к его ладони и, кажется, даже не дышит. Мир снова замирает, останавливается время, и Андрей тоже замирает, погружаясь в почти трансовое состояние. Есть только ощущение теплоты кожи Харона на губах, его запах и больше ничего. Сколько он так уже сидит, Андрей не смог бы сказать, он не чувствует боли затёкшего тела от неудобной позы, он держится за руку Харона, будто это самое важное в его жизни, и именно это держит и самого Харона, не даёт ему уйди в далёкое далеко. Не даёт ему оставить его, Андрея, в одиночестве. — Андрей? — голос Ларисы заставляет вздрогнуть от неожиданности. Андрей поднимает голову и оборачивается на тётку, за которой с недовольным лицом маячит кто-то из врачей. — Тебе надо отдохнуть. С ним теперь всё будет хорошо. А вот на тебя смотреть больно. Андрей отрицательно качает головой: — Я никуда не уйду. — Андрей, — Лариса мягко кладёт руку ему на плечо. — Это против правил, то, что ты тут находишься. Его стабилизировали, тебя, в любом случае, попросят уйти. Я и так совершила невозможное. И тебе, в самом деле, необходимо отдохнуть. — Я не могу оставить его сейчас. — Ты отдохнёшь и вернёшься. Его переведут в обычную палату, и ты сможешь его навещать. — Я знаю, что должен быть рядом. Ему легче, если я рядом, — упрямо сжимает губы Андрей. — Ему будет совсем не легче, когда он поймёт, что ты изводишь себя. Андрей нехотя кивает, понимая, что Лариса права. Осторожно высвобождает руку и поднимается, морщась от скованности движений. Смотрит на Харона, наклоняется, целует его в висок: — Я люблю тебя, слышишь, — шепчет в самое ухо, не обращая внимания на трубки и аппараты. — Я вернусь. И я всегда рядом, даже если кажется, что меня нет. Веки Харона вздрагивают, он чуть приоткрывает глаза, немного наклоняет голову, давая понять, что услышал, и снова засыпает. — Пойдём, Андрей, — Лариса тянет его к выходу. — На тебе лица нет. Только сейчас Андрей чувствует боль в онемевших конечностях, понимает, как он устал за прошедшие сутки. Тяжесть усталости наваливается, моментально лишая его последних сил. Он заваливается в сторону и упирается плечом в стену, чтобы не упасть. — Ты как? — Лариса с беспокойством заглядывает ему в лицо. — Совсем плохо? — Справлюсь, — кривится Андрей. — Присядь, я принесу твою куртку. Потом сама отвезу тебя домой. За руль я тебя точно не пущу. — Хорошо, — соглашается Андрей. — Спорить я с тобой сейчас всё равно не могу. — И не спорь, — кивает Лариса. — Это совсем сейчас лишнее. Подожди здесь, я принесу вещи, Наташка тут ещё где-то ждёт, и поедем. Андрей садится на диван в коридоре, откидывает голову на спинку и закрывает глаза. Кажется, что за истекшие сутки он потратил годовой запас сил, и теперь любое элементарное движение требует неимоверных усилий. — Андрюша, — Наташка, незаметно и неслышно материализовавшаяся рядом, обнимает его за плечи. — Мы все так переживали. — Спасибо, — Андрей слабо улыбается, — один бы я тут с ума сошёл от неизвестности. — Мы же семья, — убеждённо говорит Наташка. — И всегда готовы помочь тебе и поддержать. Андрей кивает, с горечью отмечая про себя, что те люди, которые больше всего должны бы переживать за него, знать о нём не хотят и вряд ли посочувствовали бы ему в такой ситуации. Уже дома, отказавшись от предложения Наташки составить ему компанию, приняв душ и выпив кофе, Андрей устало опускается на их общую с Хароном кровать, ощущая томительное одиночество, пустоту внутри и ощущение вины за случившееся. Ночь проходит в тяжёлом забытьи, сны не приносят ожидаемого отдыха, и наутро Андрей, невыспавшийся и по-прежнему разбитый, хмуро едет на работу, понимая, что работник из него сейчас из разряда — обнять и плакать. Звонок в больницу не приносит никакой новой информации. Будь Андрей специалистом, то ответ дежурной медсестры «Стабилен», — его бы порадовал. Но Андрей совсем не профи в медицине, и ему это говорит только о том, что Харону не лучше. Конечно, Андрей не настолько наивен, чтобы ожидать, что Харон на следующие сутки после такого будет в полном порядке, но всё же. Промаявшись до конца дня и ничего толком не сделав, прямо с работы Андрей едет в больницу с целью хотя бы немного побыть рядом с Хароном. Однако, там его ожидает неприятный сюрприз — его просто не пускают. И ни уговоры, ни попытки подкупа, ни скандал, ни угрозы лечь прямо на пороге и не двигаться с места, пока не пропустят — не работают. Раздосадованный Андрей звонит тетке и выслушивает ещё и от неё. — Да какого чёрта, — взбешённо произносит Андрей срывающимся шепотом, перебивая возмущённую тираду Ларисы. — Какого чёрта? Что за порядки такие ублюдские? — Нормальные порядки, — Лариса непреклонна. — Правильные. Сейчас организм у него ослаблен, и лишние посетители со своей микрофлорой явно не помогут в восстановлении. Плюс его все равно несколько дней на седативных держать будут, чтоб спал и меньше шевелился. Стресс какой для организма. Для него сейчас основная задача — регенерация. А когда минует кризис, тогда уже можно и наведаться. Это прежде всего в его интересах, Андрей. Не веди себя как капризный ребёнок. Я понимаю, что ты переживаешь, но поверь мне, лучшее, что ты сейчас можешь сделать — поехать домой отдыхать и позитивно мыслить. Он же может и почувствовать, что ты на грани. Это ему разве поможет? — Не поможет, — вздыхает Андрей. — Ладно, я тебя понял. Поеду домой. — Вот и молодец, — Лариса с облегчением тоже вздыхает. — Езжай осторожно. И держи меня в курсе. Что доктора говорят? — Ничего они не говорят, — бурчит Андрей, спускаясь в больничный двор. — Стабилен. Что это за ответ? — Это отлично, — Лариса пытается объяснить. — После такой тяжёлой операции и таких травм — стабилен — это вообще идеально. Он сильный, выкарабкается. Всё, езжай. Созвонимся. Андрей ещё раз тяжело вздыхает, смотрит на больничные окна и бредёт к машине. Дома слоняется без дела из угла в угол. Ложится, но сон не идёт. Прокрутившись почти до утра, Андрей снова едет на работу. Несколько дней проходят как один — длинный, слившийся воедино, бесконечный и тягомотный. Третьи сутки радуют информацией, что Харона переводят из палаты интенсивной терапии в палату с усиленным наблюдением, тем не менее, посетить его ненадолго можно. Окрылённый, Андрей сразу же хочет сорваться в больницу, но с работы не всегда можно уйти тогда, когда захочется. Решение взять отпуск за свой счёт приходит спонтанно, и Андрей идёт прямиком к Василию Карповичу с уже написанным заявлением. — Как невовремя, — недовольно хмурится главред. — Вы как сговорились все. То один на больничном, то другая в свадебное путешествие, то ты отдохнуть решил. Повременить никак? — Сейчас надо, — твёрдо отвечает Андрей. — У меня родственник в больнице, ему уход нужен. — А, ну если так, — сникает Василий Карпович, — тогда, конечно. Ты там Максу все дела сдай, он решит, кому передать. Меньше всего сейчас Андрею хочется разговаривать с Максом, но при таком раскладе встречи не избежать. На удивление, Макс не пытается завязать с ним разговор и задаёт на больную тему только один вопрос: — Живой? Андрей кивает, Макс кивает в ответ и дальше разговор сворачивает в рабочее русло. — Сколько тебя не будет? — Неделю точно, там посмотрим. — Хорошо. Ты там держись. — Держусь. И Андрей держится. Каждый день ездит к Харону, сидит у его постели, пока не прогоняют, держит его за руку, и говорит-говорит… обо всём, что приходит в голову, о жизни вообще, о их совместной жизни в частности, о том, что надо бы завести кота и Новый год скоро, и, может быть, когда Харон встанет на ноги, не мешало бы съездить куда-нибудь вместе отдохнуть, говорит о своей любви. Он вообще много говорит. И каждый раз боится почему-то, что говорить начнёт Харон, потому что по его взгляду видно, что он очень хочет что-то сказать. И тогда он берёт руку Харона в свою, просит его поберечь силы, что у них будет ещё время всё на свете обсудить, а сейчас самое важное — это чтобы Харон поскорее поправился. Да, Харону действительно есть что сказать. И многое сказать нужно, хотя и не очень хочется. Именно сейчас, когда Андрей настолько открыт и откровенен, было бы просто нечестно по отношению к нему продолжать умалчивать о важных вещах, которые неминуемо вернутся рано или поздно. Сказать, чтобы Андрей понимал однозначно расклады и суть самого Харона. Чтобы не получилось так, что те же грабли в очередной раз приложат каждого, и не факт, что без последствий. Сказать для того, чтобы Андрею не пришлось додумывать и догадываться о, казалось бы, очевидном. Вот только очевидны эти вещи для Харона и ему подобных тематиков, а для Андрея в этом мире всё ещё очень зыбко и неясно. Недомолвок никаких быть не должно, только четкость и однозначность. Чтобы он понимал, с чем связался, с кем связался… Харон глубоко вздыхает. Надо, надо сказать. Это сейчас, на фоне своего страха потери, на фоне чувства вины Андрей посыпает голову пеплом и корит себя за игнорирование стоп-слова. Но в любой ситуации участвуют двое. И вины Харона не меньше, если не больше, с учетом опыта. Вот только слушая о том, что скоро Новый год, что нужно съездить отдохнуть и, может быть, даже завести кота, у Харона внутри всё сжимается в непонятном ощущении. Он не может дифференцировать эту эмоцию. Здесь и запредельная нежность, и сочувствие к Андрею, и любовь. И всё это вместе смешивается в какой-то такой пульсирующий тёплый комок, что разделить и осознать каждую эмоцию невозможно. Да и ненужно, наверное. Вот только чувство горечи стоит особняком и выбивается из общего ощущения. Оно же и мучает пониманием того, что Харон может обмануть ожидания Андрея. И тёплая, счастливая картинка, которой он так щедро делится с Хароном, рисуя их совместное будущее, может рассыпаться в одно мгновение, стоит лишь сказать, как есть. Очень не хочется возвращаться в разбор полётов — почему всё так произошло. Катастрофически не хочется, но и не менее катастрофически необходимо. Чтобы остался хотя бы шанс на совместные рассветы, кофе на двоих, кота… Андрей будто бы чувствует, что Харон собирается с мыслями, подбирает слова, пытается начать тяжёлый для обоих разговор. Чувствует, и не даёт ему это сделать. Заговаривая, забалтывая, а то и прямо упрашивая повременить, отдохнуть. Успеется ещё, а пока хотя бы немного побыть пусть и в зыбком, шатком, но всё же в счастье вместе. Пока ещё вместе с совместными планами на поездки, кота… Почему-то именно этот кот, упомянутый Андреем, особенно сильно зацепил Харона, олицетворяя собой спокойствие, стабильность, ощущение дома, семьи… Андрей уходит, нехотя подчиняясь настойчивым просьбам медперсонала, а Харон ещё очень долго думает, и так и эдак перебирая в голове всевозможные варианты и безрезультатно пытаясь сглатывать непроглатываемый комок в горле. С момента его второго дня рождения проходит уже несколько недель. Он уже может передвигаться, голова яснее из-за отмены наркотических анальгетиков и седативных. От сибазона на ночь Харон тоже отказывается — ему есть о чём подумать ночами, хотя обессиленный организм и не согласен на такие жертвы, периодически отключая в сон своего упёртого хозяина. Об упёртости, неодобрительно хмурясь, постоянно говорит Харону и его лечащий врач Должанский, который оперировал его тем вечером. Интерн Мишаня, тоже частенько заскакивающий к Харону, рассказывает, что Должанский постоянно жалуется на своего беспокойного пациента. Да и сам Харон неоднократно слышал, как его хирург ворчит в коридоре, что он-де с того света его вытащил, и ему бы поберечься, отдыхать побольше, а его, видите ли, на подвиги тянет. — Да в порядке я, — Харон смотрит на в очередной раз забежавшего Мишаню. — Чего вы ко мне делегациями-то ходите постоянно? Швы скоро снимут, и домой. — Сомневаюсь я, что Степан Петрович так быстро вас отпустит, — хмурится Мишаня. — Да куда он денется, — ухмыляется Харон. — Ну в самом деле, на мне же как на собаке всё. Я понимаю, что травмы серьёзные, не вчерашний. Но обошлось же, и во многом — благодаря вам с вашим Степаном Петровичем. Перед анестезиологом ещё в долгу, увидеть бы его, отблагодарить. — Это наша работа, — ещё больше насупливает брови интерн. — Не, ну если хотите, я позову анестезиолога, только сами поменьше ходите. — Угу, не ходить, лежать и получить спаечный процесс и застойную пневмонию, — хмыкает Харон. — Ну меру ж знать нужно, — вспыхивает Мишаня. — И беречься серьезно. Вам же теперь без имунного органа жить. — Главное, что более важные органы не пострадали, — смеётся Харон. — Сечёшь, о чём я? — Да ну вас, — слегка краснеет Мишаня. — Всё бы вам хиханьки. В организме нет более или менее важных органов. Все важны. — Да в курсе я, — Харон вздыхает. — Но жить можно, не критично. Ну какие у меня риски? Организм молодой, здоровый. Внутреннего кровотечения не произошло, ДВС-риск преодолели успешно. Что ещё? Резекция повреждённого участка кишки? Так анастомоз состоятелен, все отлично. Кстати, хотел сказать отдельное спасибо, что без стомирования обошлись. Было бы сложнее в таком случае, особенно морально. Что ещё? Оксигенация в порядке, почечной недостаточности не случилось, зашибись всё. А что спленэктомия, так и без селезёнки живут. И таки лучше без неё, чем без легкого, например, или там, скажем, без почки. Ну и надеюсь, всякие реактивные панкреатиты и парезы меня тоже минуют. Иммунитет поддержу. Не ссы, Мишаня, я бессмертный. — Вот откуда вы такой грамотный взялись на нашу голову, — ворчит интерн, покидая палату и, наконец-то, оставляя Харона в покое. И Харон снова возвращается к своим тягостным мыслям, гоняя их по кругу и сопротивляясь всё чаще появляющемуся соблазну оставить всё как есть. Ничего не объяснять, ничего не говорить, избежать риска что-то усугубить. Но сразу же отгоняет прочь эти мысли, потому что понимает, что это тот же прежний путь в никуда. И главное, это нечестно по отношению к Андрею. По хорошему, надо было бы вообще его отпустить. Харон содрогается от этой страшной мысли, но продолжает её думать. Переболел бы, перемучился, но жил бы потом спокойно и без зависимостей. А я… Ну а что я, как-то уже. Живут же люди без смысла. А у меня будет хотя бы то, что я человеку жизнь не переломал. Или уже переломал? Он ещё и с чувством вины этим своим. Как же тебе объяснить, родной мой, что твоей вины здесь практически-то и нет никакой. То, о чем ты думаешь — настолько незначительно по сравнению с глобальным пиздецом разницы сути, менталитетов, потребностей… — Ну привет, зараза такая, — в палату вваливается Марат. — Заставил нас всех понервничать. — Привет, братан, — Харон приподнимается на кровати. — Ну уж прости, так вышло. Не спецом я это всё. — Как ты? — Марат садится на стул подле кровати. — Держишься? — Плюс-плюс, Мираж, — улыбается Харон. — Ты же знаешь, лучше всех, как всегда. — Я вижу, — Марат хмыкает. — Ну если есть силы выебываться, значит ты более-менее в норме. — Прям-таки и выебываться, — Харон усаживается удобнее, подмостив подушку под спину. — Может, пройдёмся? А то я себя как дурак чувствую. — Находишься ещё, — отмахивается Марат. — Че там твой, переживает? — Переживает, — вздыхает Харон. — Изводится. — Угу, и ты вместе с ним. — Ты же знаешь, — Харон снова тяжело вздыхает. — Надо прояснить окончательно все моменты. Надо сказать, как есть. И… отпустить. — Че, блядь? — Марат приподнимает бровь. — Куда отпустить? С дуба, что ли? — С берёзы, — огрызается Харон. — Что там с «Иксом» моим? — Нормально всё с «Иксом» твоим, — машет рукой Марат. — Оттянули на сервис, я проследил. Мастера говорят, что отрихтовать можно будет. Ну или замену частично, если захочешь. Ты мне с темы не съезжай давай. С тачкой как выйдешь — разберёшься. Ты что надумал себе тут уже? — Правильные вещи я надумал, — Харон хмурится. — Ты сам понимаешь, что так лучше будет. — Как лучше будет? — Марат пододвигается ближе, заглядывая Харону в глаза. — Кому лучше будет? Тебе? — Да при чем здесь я? — Харон взрывается. — Не о себе я думаю сейчас, бля. — Не бесись, швы разойдутся, — хмыкает Марат. — Не тебе, значит. О нём, значит, думаешь? А о том, что ты его снова в адище, которое он один раз уже прошёл, окунуть собрался, тоже думаешь? Ты бы его видел, Андрея своего, в тот день. — Я видел, — слова вырываются раньше, чем Харон успевает их осмыслить, но Марат этого, к счастью, не замечает. — Да что ты там видел. Видел он. Лежал там бревном бесчувственным, а пацан тут подыхал с тобой заодно. Понимаешь ты? — Да понимаю я, — Харон сцепливает и стискивает пальцы между собой. — Но и ты пойми, что так тоже дальше нельзя. Он мне наизнанку весь вывернулся, а я что? Типа, всё заебись, Андрей, в следующий раз не забудь о стоп-слове, чтоб я снова не проебался, да? Так, что ли? Это моя ошибка. Это мои заёбы. Ему вообще это, может, и нах не надо. — Нах не надо? А вот об этом раньше думать нужно было, если не надо. А если надо? — Марат смотрит на Харона долгим взглядом. — Если ему надо, но он этого просто боится ещё. А помочь и поддержать его некому. Ты же самоустраняешься. Не получилось, ну и хуй с тобой, Андрюша, да? — Нет, — Харон изо всей силы шарашит кулаком о край кровати. — Нет же. Ну что ты тупого из себя корчишь? Бля, как ты не поймёшь, что если так и дальше продолжать, это ещё больше потом ёбнет. — Ну вот и сделай так, чтоб не ёбнуло. Объясни. Подбери слова. Будь честным, будь достойным. Покажи свои чувства, не нужно этого стесняться. Покажи ему плюсы и минусы. Но спокойно и без вот этих вот всех спец-эффектов. И не нужно мебель ломать, — Марат опирается о спинку стула. — Я тебе так скажу. Если уж кому и решать уйти или остаться, то уж никак не тебе. И подводить его к этому специально не нужно. И ультиматумов не нужно. Ты же сам всё усложняешь. — Было бы всё так просто, — Харон обессилено опускается на подушку. — Было бы всё так просто, Мираж. — А кто сказал, что просто будет? Но и усложнять всё не нужно. И решать за других тоже не нужно. Не в этом твоя ответственность, соображаешь? — Я ещё подумаю, — сдаётся Харон. — Только чем больше я думаю, тем больше понимаю, что в тупике. И меня просто убивает то, что он изводится и считает себя виновным во всём. Я своим уходом тогда из дома, по сути, не дал уйти ему. А теперь он тем более никуда не уйдёт, даже если и хотел бы. Потому что я ж тут весь немощный. Бесит это. Больше всего бесит, что со мной не потому, что это нужно ему самому, а из мерзкой жалости. — А ты так прямо в этом уверен? — Ну-у-у, не то, чтобы уверен, — начинает Харон, но Марат не даёт ему закончить. — Так вот и нехрен трендеть тогда, если не уверен. Не знаешь — спроси. Должен — сделай. Хочешь — скажи. Выслушай другого. Всё просто, Харон. А ты лезешь постоянно в какие-то дебри, тонешь там сам и топишь с собой других. — Поговорить в любом случае надо, — вздыхает Харон. — Поговорить надо, — соглашается Марат. — Но поговорить как ответственный и мудрый человек. Как Топ, в конце концов. А не как истерящая базарная баба. Ты справишься, Харон. Я уверен. И, надеюсь, всё у вас получится. Вы же так долго шли друг к другу. Ты просто не имеешь права вот так бездарно всё взять, и проебать. — Наверное, ты прав, братан, — соглашается Харон, и Марат облегченно выдыхает. — Ну слава яйцам, адекватность вернулась. А то я думал, что это на тебя наркоз так подействовал, что ты пургу несёшь, — Марат пожимает руку Харону. — Давай, не загоняйся и почаще об адекватности вспоминай. И об ответственности не забывай тоже. Мне пора, я ненадолго, да и всё равно скоро выгонять станут. Берегут тебя тут, как драгоценность какую, заботятся. — Ага, задолбали уже заботой своей, — ворчит Харон. — Домой надо. Риги глянуть, да и машиной заняться. Прохлаждаюсь тут. — Ну вот, узнаю прежнего Харона, — смеётся Марат. — Но домой не спеши. Ты сейчас не только о себе печёшься, ты ещё и для другого человека должен в порядке быть. Поэтому, береги себя, выздоравливай поскорее, и решай все вопросы спокойно и взвешено. Договорились? — Договорились, шантажист несчастный. — Я счастливый, кстати, — лыбится Марат. — У меня с Русланом очень хорошие подвижки. Очень. И я счастливый. — Рад за тебя, — Харон тоже широко улыбается, искренне радуясь за друга. — Очень рад за тебя, Мираж. Пусть всё сложится. — Уже, — улыбка Марата растягивается ещё шире. — Уже сложилось. Поплюю через плечо, на всякий. Но всё хорошо. И у тебя будет. Обязательно. — Вали уже, — отправляет Марата Харон, — заждались тебя уже, небось. Да и Андрей скоро приедет, я отдохнуть хочу немного, чтоб в норме быть. — Вот, это дело, сразу бы так. Бывай, на связи. — Марат прощается и выходит. Харон ещё немного гоняет свои мысли, пялясь в потолок, а после прикрывает глаза. Когда вечером в палату заходит Андрей, Харон уже мысленно собран и готов к разговору. — Нам нужно поговорить, родной, — мягко произносит Харон, поднимаясь с кровати. — Пройдёмся?