***
Поездка проходит на удивление спокойно, за что Питер чертовски благодарен отцу. Тони не пытается завязать светскую беседу, а просто включает фоном какую-то приятную музыку. Примерно на полпути радиостанция решает поставить песню, которая отвлекает внимание Питера от вида проезжающих мимо машин. Он отводит взгляд от окна и поворачивается в сторону звука. Песня определенно ему знакома. Питер понятия не имеет, где именно он мог ее слышать, но изнутри его отчего-то наполняет чувством комфорта. — Я тебе это раньше пел, — говорит вдруг отец. — Ты… что? Тони кивает. — Когда ты был ещё ребенком. Я, конечно, так себе певец, но ты, помнится, не жаловался. Питер молчит, отчаянно пытаясь сообразить, когда именно отец пел ему эту чертову песню. На ум, как назло, ничего не приходит. — «November rain», Guns N Roses. Ничего особенного, просто так случилось, что она в тот момент крутилась у меня у голове, так что я начал петь. — Не помню такого, — выдавливает Питер. Отец печально улыбается. — Тебе было шесть. Ты пробыл у нас меньше суток. ЩИТ засадил тебя в одиночную палату, и я решил составить тебе компанию. Внезапно в голове Питера мелькают вспышки. Крохотная пустая комната. Кровать, к которой Питер отказывался и приближаться. Безликие стены — белее и чище, чем он когда-либо видел. — Ты был до смерти напуган, поэтому я уселся напротив и ждал почти час, пока ты сползёшь ко мне с потолка. Питер помнит это всё. Всполохами воспоминаний сознание подсказывает, как мягко говорил с ним тот человек, как нежно и терпеливо он себя вёл. Питеру было ужасно любопытно, что же такого интересного было в его планшете, что так долго отвлекало его внимание от Паука. — Ты показал мне мой рентген, — неожиданно для самого себя произносит он. Тони бросает на него взгляд со своего места на переднем сиденье. — Ага. Ты оценил. Питер помнит, как держал Тони за руку и как уточнял, является ли он хорошим. Хорошим мальчиком. Питер вздрагивает. Он помнит, каким был в первые месяцы жизни в башне. По его мнению, Бубба являлся самим олицетворением доброты и участия. А затем эти странные люди выделили ему чудесную комнату и делали потрясающие на вкус коктейли. А еще они никогда не кричали и не обижали Питера, что делал даже Бубба, когда он позволял себе зайти слишком далеко. Питер помнит, как думал, что Тони захочет от него того же, что и Бубба. Ничего удивительного. Это было для него вполне приемлемо, ведь Тони был таким хорошим. На глаза Питера наворачиваются слезы. Он знает, что отец ни за что на свете не причинил бы ему вреда, и ненавидит себя за то, что когда-то ожидал от него… того самого, и не догадываясь, чем это фактически являлось. Он думал, раз физически это не больно, то это доброта, ведь так поступал Бубба, и… — Я пел тебе эту песню, когда ты просыпался ночью от кошмаров, — говорит Тони. Питер, не отвечая, вопросительно смотрит на своего отца. — Несколько лет. Может, пока тебе не исполнилось девять. Или восемь. Не помню, когда это прекратилось. Я сидел с тобой на диване, а ты спал у меня на груди. Питер по-прежнему не отвечает. Припомнить подробности довольно-таки проблематично. Сколько ночей подряд он лишал Тони сна? Подробности не проклевываются сквозь пелену лет, но, раз песня приносит ему столько уюта, значит, подсознательно он это помнит, так? Питер возвращается в реальность, когда понимает, что отец начал подпевать. А следом приходят и обрывки того, что было. Питер припоминает ту ночь, когда впервые спал один на своей новенькой кровати в укромном уголке наверху, а Тони — в своей комнате. Было так жутко впервые спать без Тони, но кровать была такой удобной, а ночник на стене таким завораживающим… Питер помнит тот день, когда он впервые встретил Неда, когда впервые отправился в школу… Всякий раз после ему снились кошмары. И Тони находился рядом. Каждую чертову ночь его отец приносил в жертву свой сон и, скорее всего, спину, и спал на диване с Питером, примостившимся у него под боком и обхватившим руками его дуговой реактор. И эта песня… На глаза Питера наворачиваются слезы, но, впервые за много месяцев — слезы облегчения. Они вдвоем проводят остаток пути в тишине, не считая негромкого пения Тони и попыток Питера незаметно взять себя в руки. Когда машина подъезжает к дому Паркеров, Тони выключает музыку. Питер кашляет в кулак. — Ты прав. Певец из тебя отстойный. Тони со смешком откидывается назад на сиденье, и Питер против воли вторит ему тем же. Это первое ощущение нормальности, которое он ощущает за долгое время. Как только он уже собирается выйти из машины, Тони поворачивается к нему лицом. — Питер, — он делает паузу (то ли чтобы успокоиться, то ли для пущего драматического эффекта, как знать), — то, что я сказал тебе, было неправильно. Питер пожимает плечами: — Да всё в порядке. — Нет, — обрывает его Тони, — определенно не в порядке. Мы оба наговорили кучу обидных вещей, но я зашел слишком далеко, чего делать не следовало. Я же здесь взрослый, помнишь? — Папа, все в порядке, — прерывает его Питер. — Просто позволь мне извиниться, ладно? — качает головой Тони, — это поможет твоему старику почувствовать себя лучше. Питер кивает: — Только если и я смогу извиниться перед тобой. — За что же? Питер хмурит брови. — Я был отстойным сыном, папа. Я всё время ускользаю, как ты и сказал, а потом не отвечаю на звонки. Я не имел в виду ничего такого, что говорил, я просто… защищался. Прости. — Ты ещё ребенок, Питер. Я знаю, что ты так не думаешь, — говорит Тони, — но ты мой ребёнок. Все подростки злятся на родителей, и я не должен был отвечать тебе тем же. Наверно, я просто не привык, что мой чудесный малыш слишком быстро вырос в ершистого подростка. Но дело не в этом, — продолжает он, — мои слова, очевидно, стали для тебя триггером, Питер. Ты был до смерти напуган. Никогда еще я не сожалел о чем-либо так сильно, как об этом инциденте. — Но всё было совсем не так… — Именно так. И это была совершенно естественная реакция. Мне очень жаль, Пит, и я хочу, чтобы ты знал: ничто в этом мире не заставит меня пожелать твоего ухода. — Я знаю, папа, — фыркает Питер, украдкой вытирая оставшиеся на щеках слезы, — я вовсе не считаю тебя таким же, как они. Ты на тысячу процентов лучше. Тони мягко улыбается. — Можно, я тебя обниму? Питер кивает и бросается к отцу, неловко обнимая его через рычаг переключения передач машины, а Тони проводит ладонью по его растрепавшимся кудряшкам. — Малыш, ты знаешь, как сильно я тебя люблю? Питер кивает. — Я тоже тебя люблю, Ни. Если отцовская рука и сжимает его чуть сильнее, чем обычно, Питер не жалуется.***
Он не знал, чего именно ожидал от посещения квартиры Бена и Мэй, но, формально, катастрофы не случилось. Извинения, по большей части, проходят нормально. Мэй говорит, что знает, насколько загруженными могут быть подростки, а Бен шутит, что Питер попросту избегает ужасной стряпни его супруги. Они лишь беспокоились, утверждают Паркеры. И Питер это понимает. Но на душе по-прежнему скребётся свора драных котов. Он сидит за их обеденным столом, потягивая какой-то странный травяной чай, и задается вопросом, какое количество выпитого будет достаточно вежливым, чтобы уйти. Но внезапно Бен поднимает тему, о которой Питер предпочел бы не говорить вовсе. — Знаешь, приятель… я подумал, ты избегаешь нас, потому что сейчас просто такое время. Питер хмурит брови. — Какое такое время? Насколько ему известно, единственное время, которое волнует людей в контексте Питера — это день его рождения, день усыновления Тони и тот самый, когда Мстители обнаружили его на базе Гидры. Вот только сейчас и близко не эти даты. — Что ты имеешь в виду, дядя Бен? — спрашивает он. — Ты же знаешь, близится годовщина и всё такое… — Годовщина чего? Бен и Мэй обмениваются недоумёнными взглядами. Питер частенько замечает этот взгляд между Тони и Пеппер. Возможно, это некая фишка всех супружеских пар. — Авиакатастрофы, милый, — говорит Мэй. Авиакатастрофы. Той самой, что убила его отца, а также послужила отправной точкой их с матерью многолетних мучений. — Я не знал… — шепчет Питер в замешательстве. — Разве Тони не рассказывал тебе о родителях? — хмурится Бен. Питер вздрагивает. — Тони — мой родитель. — Дорогой, мы это знаем, — встревает Мэй, — и понимаем, что Тони — отличный отец. Но ты не можешь забывать своих биологических родителей. — А я и не забываю, — резко произносит Питер, — моя мать была со мной на базе Гидры, и это всё, что я о ней помню. Она была сильной и до безумия храброй. Как бы ни было ей страшно, она умерла, до последнего пытаясь меня защищать. Питер начинает злиться. Как смеют дядя с тётей думать, что он забыл свою мать? Питер любит эту женщину больше, чем кто-либо может даже вообразить, несмотря на всю сопутствующую скорбь. Приятно осознавать, что до появления Тони был в жизни Питера кто-то, кому было не всё равно. — А что было до этого, Питер? — спрашивает Мэй, — неужели ты не хочешь ничего знать о жизни своих родителей до той катастрофы? Что-нибудь о твоем отце? — Я знаю, что они покрасили мою комнату в миллион цветов, потому что не могли договориться о компромиссе, — говорит Питер, — знаю, что мой отец всё время работал, а я лишь мешал. — Минуточку, молодой человек, — сурово произносит Бен, — лучше не продолжай. Твой отец не сделал ничего плохого и уж точно тебя любил. — А я и не говорю, что это не так, — пожимает плечами Питер, — но работу свою, очевидно, он любил больше, потому что в противном случае никакой авиакатастрофы не случилось бы в принципе, и были бы они живы, а я — самым обычным подростком. — Ты действительно так думаешь? — повышает голос Бен, вскакивая со своего места за столом, — ты думаешь, мой младший брат добровольно навредил своей семье? Если бы он знал… если бы он знал, что это произойдет, то не взошел бы на борт в принципе, не говоря уже о том, чтобы взять с собой тебя! — Прости, Бен. Я и правда ничего о нём не знаю. Вряд ли он стал бы намеренно подвергать меня опасности, но, если бы не эти его незаконные игры с генетикой, ничего из этого бы не случилось. — Неужели ты настолько эгоистичен, чтобы думать о нём подобным образом?! — едва ли не срывается Бен, — что подумала бы твоя мать, узнав, как ты относишься к своему отцу? Ты серьезно думаешь, что она бы это одобрила?! Это ты виноват в её смерти, напоминает голос, притворяйся, сколько хочешь, вини отца и хоть самого дьявола, но виноват во всём лишь ты один. Питер вздрагивает. — Нет, — шепчет он, — нет, мне очень жаль… Он умолял маму заговорить и всё ждал, когда она проснется, но этого не случилось. По его милости. — Мне очень жаль, — исступлённо повторяет Питер, должно быть, как одержимый, потому что Бен обеспокоенно замолкает. Но Питер видит, что Бен знает правду. Правду о том, что лишь он один повинен в смерти Мэри. — Я… я должен идти… простите, — бормочет Питер, на ходу хватая сумку и выбегая за дверь. Питер слышит, как тётя с дядей вдвоем что-то кричат ему вслед, но ему всё равно. Лишь бы выбраться отсюда… Питер не знает, куда именно ему следует отправиться. Быть может, к отцу? Они же теперь помирились, верно? Как вариант — к Неду, но нечего взваливать эту ситуацию на плечи друга. Люди, какими бы великодушными они ни были, имеют свойство утомляться чужими проблемами. Питер не смог защитить свою мать, но теперь он может защитить других. Ведь именно этого он и добивался, верно? Он может пойти на патрулирование и доказать, что он не убийца. Что Питер и делает. Потрясенный и не до конца отдающий себе отчет в том, что происходит, он выходит на улицы, скрывая слёзы за маской, и по истечении каких-то жалких десяти минут натыкается на то, чего искал. Ублюдков всего двое, и они преследуют по переулку какую-то тощую собачонку. Ни один спешащий мимо прохожий не смог бы расслышать или рассмотреть, что происходит. Питер — другое дело. Они оба пьяны, и Питер знает это наверняка. Перегар, что явно не уловим для обоняния обычных людей, едва не сбивает Питера с ног. Один из пьяниц держит псину дрожащей вытянутой рукой, а другой уже достает из кармана перочинный нож. Больные ублюдки смеются, и это для Питера уже чересчур. Он слышит, как скулит от страха несчастное животное, как отчаянно бьется в груди его крохотное сердечко, и потому не выдерживает: — Эй, придурки! Почему бы вам не выбрать жертву из лиги покруче? Обе головы резко отрываются от собаки. Один из придурков ослабляет хватку, и животное тут же, поджав хвост, пускается наутёк. — Эй, это же тот псих-Паук! — Пришел попортить нам всё веселье! — А может, мы повеселимся с тобой? — ухмыляется ублюдок с ножом, замахиваясь на Питера, и тот ловко отскакивает. — Нехорошо обижать маленьких собачек. Они же лучшие друзья человека, помнишь? — усмехается Питер. — А что насчет пауков? — хохочет другой парень, присоединяясь к потасовке. Ты помнишь, что бывает с Пауками, когда они доставляют одни лишь хлопоты? Питер замирает. Он знает, что не должен — доводилось слышать и похуже в прошлом — но он уже на грани, а чувства, доведенные до предела, беснуются, так что внезапный удар ножом он пропускает. Бок пронзает резкая боль. Возможно, не стоило сегодня отправляться на патруль. Случившееся, должно быть, до усрачки пугает и моментально отрезвляет парней, потому что внезапно Питер остаётся в этом затхлом переулке совершенно один, а из раны в животе тем временем уже сочится кровь. Стоит позвонить кому-то, да? Может, в 911? Сознание Питера начинает путаться. И эта невыносимая боль… В каком переулке он вообще оказался? Он все еще в Куинсе или уже вернулся на Манхэттен? Ноги Питера куда-то, абсолютно вне согласования с мозгом, его ведут. Всё начинает расплываться, и Питер не раз спотыкается о кирпичи и прочий мусор, валяющийся здесь повсюду. Питер не уверен, отключился ли или же просто потерял счет времени, но внезапно он различает где-то в отдалении всхлипы и неловкую возню. На этот раз дело не в собаке. Это женщина. Опираясь рукой о стену какой-то будки, Питер с трудом поднимается на ноги и ковыляет на звук. Он замирает, увидав его источник. Возле какого-то пошарпанного бара на женщину навалился грузный мужчина. Она всё велит ему отвалить, а он не слушает и принимается стягивать с нее джинсы, бормоча что-то себе под нос — грубые, ужасные вещи, но воспаленное сознание Питера выхватывает лишь одно. Фразу, что он слышал множество лет назад. Может, пение его отца и затерялось где-то на задворках памяти, но эти слова он не забудет, наверно, и спустя тысячи лет. — Тебе же это нравится, а? Питер и осознать не успевает, что двигается, но, едва только услышав бормотание громилы, он в ту же секунду отрывает его от женщины и ощутимо припечатывает к стене. — Нихрена ей это не нравится, чертов ублюдок! — рычит Питер, нанося удар за ударом мужчине в живот, — она умоляла тебя остановиться! Потому что ей это не нравится! Избивая громилу, краем глаза Питер замечает, что женщина не убежала, как это сделала та плешивая собачонка. Напротив, она, плача, велит ему остановиться. Остановиться Питеру. Он замирает. Мужчина, уже весь в синяках и крови, смачно сплёвывает Питеру на ботинки. — Ты не стоишь моего времени, Шеннон, — злобно выговаривает он разбитыми губами, — не вернёшься через минуту — всё кончено. Бросив последний взгляд на Питера, мужчина ковыляет от бара прочь. — Зачем ты это сделал?! — тут же вскидывается девушка. Питер отшатывается. — Он сделал тебе больно, а ты просила его остановиться и… — Он всего лишь мой в стельку пьяный парень! И он меня любит! — Нет, — выдыхает Питер, краем глаза замечая какие-то темные пятна, — ты заслуживаешь лучшего. Он тебя не любит, раз причиняет тебе боль… Он не способен на любовь… Женщина тем временем бросает случайный взгляд на его живот. — У тебя кровь! А он уже практически забыл об этом досадном недоразумении. — Прости, ты… ты не должна бояться возвращаться домой или тусоваться с парнем… прости, что я его ударил, но он делал тебе больно, а ты не… он не должен был… — Эй, Человек-Паук, не отключайся! — испуганно кричит девушка, словно и не слыша его невнятное бормотание. — Ты… нифига ты его не любила, — шепчет Питер, ударившись головой о твердую землю. Это последнее, что он помнит.***
— Вот так, мой ангел, — стонет Бубба, — вот так хорошо. Паук не уверен, что именно на этот раз он сделал по-другому. — Чуть глубже, Паук… мой хороший мальчик… Паук не уверен, что это возможно, но Бубба, потолкавшись, справляется, и Паук заходится кашлем. Впрочем, кашлять, судя по всему, ему не запрещено, раз на лице Буббы отражается такое ни с чем несравнимое удовольствие. — А ты просто создан для этого, да? Им стоит держать тебя здесь хотя бы как секс-игрушку. Паук не совсем понимает, что это значит. Но всё лучше, чем когда режут руки, как это было сегодня утром. По крайней мере, Бубба не делает ему больно. Под аккомпанемент стонов Буббова… штука начинает разливаться, давая Пауку понять, что всё почти закончилось. Паук ненавидит этот вкус. Он на долгие дни остается у него во рту. — Тебе это чертовски нравится, а? — ухмыляется Бубба, выуживая свое хозяйство изо рта Паука и наблюдая, как мальчик облизывает губы. Мужчина натягивает штаны и усаживается на кровать, а Паук по-прежнему стоит на коленях на стуле. Он недостаточно высок, чтобы, будучи в подобной позе, добраться туда, куда хочет Бубба. Буббе нравится, когда он стоит на коленях. — Иди ко мне, мой ангел. Паук забирается на кровать и пристраивается к Буббе. Тот, обхватывая его сзади, приподнимает вверх, себе на грудь. — Ты любишь меня, Паук? Паук смотрит на Буббу снизу вверх и кивает. — Тебе ведь нравится сосать меня, да? Делать мне приятно? Паук не представляет, как это может быть кому-то приятно. Это кажется ему по-настоящему странным и неприятным. Кроме того, это, наверно, больно. Но Буббе нравится. Не имеет значения, что там думает Паук. По крайней мере, Бубба не делает ему больно. Он кивает. Бубба смеется: — Ты просто ангел. Его руки скользят вверх и вниз по спине Паука, по давно зажившим рубцам длинных шрамов. — Ты растёшь не по дням, а по часам. Паук хмурится. Сэр утверждает, что Паук слишком маленький для своего возраста. — Я помню, как впервые тебя увидел, — продолжает Бубба, — ты был сущим крохой, а уже таким сладким красивым мальчиком. Но ты меняешься к лучшему и быстро учишься, не так ли, мой хороший мальчик? От такой похвалы грудь Паука распирает от гордости. Его редко хвалят за хорошую работу. Бубба — исключение из этого правила. — Как думаешь, ты готов к тому, чтобы я взял тебя целиком? Может, в следующий раз? — возбуждённо спрашивает Бубба. Паук не совсем понимает, что это значит. Взять его куда? Он уже побывал в каждом уголке базы, кроме, разве что, сторожевых вышек. Возможно, именно это и имел в виду Бубба. Конечно, он знает, что Пауку запрещено туда ходить. Бубба, должно быть, чувствует его колебание, потому что следующее, что Паук чувствует — это как его ощутимо щиплют за плечо. — Разве ты меня не любишь? Никому здесь больше нет до тебя дела, Паук. Только мне. Паук кивает. Конечно, он любит Буббу. Он же о нём заботится. — Скажи это, малыш. Скажи, что любишь меня! Только Сэр может дать ему разрешение говорить. Но Сэр позволил Буббе взять Паука в его комнату, так что, конечно же, Пауку можно говорить, если Бубба прикажет. — Я люблю тебя, Бубба, — медленно и картаво выговаривает Паук. Бубба как-то странно ему улыбается, и у Паука отчего-то появляется странное чувство в животе. — Я тоже люблю тебя, Паук. Никогда об этом не забывай.