"Тьма не всегда означает зло, а свет не всегда несёт добро."
Филис Каст. “Меченая”.
Гэвин лежал на диване в своем офисе в Детройте. Время было поздним, а, вернее, ранним - что-то в районе четырех-пяти утра, но сон не шел, да и голова была тяжелой и ватной, будто накануне он выпил не меньше пяти галлонов пива натощак. Рид, разумеется, пил, но не в таких количествах (сегодня, например, ограничился тремя порциями виски). Бессоница, которая мучила его вот уже две недели, не была связана с алкоголем - только с воспоминаниями, болезненными и тяжелыми; теми, о которых он казалось, уже давно позабыл, вот только они, как оказалось, все еще были живы, и которые три недели назад вновь пробудила “Немезида”. Рид не рассказал Гловеру о том, кого видел и почему. Но рассказал обо всем Ричарду, с которым у них случился обстоятельный разговор по-поводу произошедшего в отеле “Грей Рок”. По большей части, разговор этот состоялся потому, что Гэвину стало жутко любопытно, почему Найнс считает себя виноватым перед бабушкой, но эта причина была не единственной. На самом деле, ему просто нужно было выговориться, как бы отвратительно это не звучало - проговорить и отпустить, наконец, ситуацию, которая не давала ему покоя долгие годы. Он будто снова оказался в больнице Форда - стерильном, остро пахнущем хлоркой и медикаментами коридоре возле палаты Дениз Виллерман, женщины, родившей Хэнку ребенка, и теперь умиравшей в палате номер триста семь в полном одиночестве, если не считать редких из-за заботы о малыше визитов Хэнка. В тот день Хэнк тоже был у Дениз, а Гэвин послушно ждал его снаружи, сидя на удобном, хоть и старом диване и бестолково листая новостную ленту на своем смартфоне. Он не читал - был слишком взвинченным, чтобы его мозг был в состоянии складывать буквы в слова, слова - в предложения, а предложения в осмысленные абзацы. Рид понимал, что Дениз оставалось совсем немного и до одури боялся того момента, когда она покинет этот бренный мир. Не потому, что она была так уж дорога ему, а потому, что ему был дорог Хэнк. Гэвин знал, как многое значит для Андерсона эта женщина, и понимал, что после ее смерти Хэнку будет очень и очень паршиво. Этого-то Рид и опасался. Сам Гэвин с Дениз практически не общался, да и знакомы они были “постольку-поскольку” - виделись всего однажды, сразу после родов, когда они с Андерсоном приехали в больницу навестить мальчика (которого назвали Коулом) и саму роженицу (которая не погибла тогда только лишь чудом). Именно поэтому он так удивился, когда Хэнк, выйдя из палаты Виллерман и мрачно произнес: -Дени попросила позвать тебя. И не смотри на меня так! Я и сам не знаю, зачем. Просто… Просто иди. И Гэвин пошел. Потому что знал, как это важно для Андерсона. Потому что знал, как это важно для НЕЕ. Он постучал в дверь и вошел в палату. -Здравствуй, Дени, - тихо поздоровался Рид, - Хэнк сказал, что ты хотела меня увидеть... Дениз попыталась приподняться на локтях и сесть на постели, но сил на это у нее не хватило. Не хватило их даже на то, чтобы повернуть к Гэвину голову. Однако она смогла улыбнуться и скосить в его сторону глаза: -Привет, Гэви…. - ее голос был хриплым и скрипучим, как несмазанная дверь. -Ну... Эм... Как ты? -Нормально... Пожалуйста, садись, - прошелестела женщина. Гэвин сел на добротный деревянный стул с мягким сидением, которое было все еще теплым (видимо, на нем же сидел и Хэнк, когда навещал Виллерман). Он пододвинулся чуть ближе - так, чтобы хотя бы немного лучше слышать слова Дениз. -Могу я… Могу я кое о чем тебя попросить? Я… - женщина закашлялась, и кашель этот был таким надрывным и болезненным, что у Рида заныло под ребрами, - Я хочу попросить… Попросить тебя об услуге... Каждое слово давалось ей с трудом. Гэвин внезапно понял, что смерть, несмотря на его опасную работу, никогда еще не была к нему так близка - казалось, будто она тоже находится в этой светлой, стерильной палате. Возможно, прямо сейчас стоит за его спиной, или нависла над койкой Виллерман тяжелой черной тенью... Рид мотнул головой, отгоняя жуткие мысли прочь. -О чем ты хотела попросить? - спросил он. -Пожалуйста… - снова кашель, - Пожалуйста, береги Хэнка… Он пытается казаться сильным, но ты… Ты ему нужен... -Я не понимаю.... -Ты его любишь? -Чего!? Улыбка Дениз стала шире. -Ты его любишь… - повторила она. На этот раз без вопросительных ноток в тихом голосе, - И он любит тебя, пусть никогда… Никогда не скажет об этом. Поэтому прошу тебя… Береги его, пожалуйста… Пообещай мне, что присмотришь за ним… Пообещай…. -Я обещаю, - прошептал Рид. Но Хэнк был мертв. И Гэвин знал, что виноват. Не только в том, что не сумел сдержать данное умирающей Дениз слово, но и в том, что Андерсон был растерзан той жуткой ночью, три года назад. Той ночью, когда небо раскололось, и мир, которым все его знали, исчез навсегда. Рид много раз думал о том, почему он увидел в окне “Грей Рока” именно Дениз, а не самого Хэнка, вина перед которым была несоизмеримо выше и не мог понять. Не мог понять ровно до того момента, пока не поговорил с Найнсом. Разговор этот вышел сложным, во всяком случае для самого Гэвина, который не привык делиться с людьми тем, что творится у него на душе. Однако результат превзошел все ожидания и действительно принес полудушнику облегчение. -Вы хотите узнать, почему я видел в окне свою бабушку? - удивленно спросил Ричард. Гэвин кивнул. -Зачем вам это? -Блядь! Не хочешь - не говори, - вспылил Рид, - Ты же не на допросе! Клещами из тебя ничего тянуть не буду.... -Я ее подвел, - перебил полудушника Найнс. -Каким образом? -Бабушка была старой и немощной. И ей было страшно - она знала, что скоро умрет, но очень боялась встретить смерть в одиночестве. -И она взяла с тебя слово, что ты не оставишь ее в одиночестве в этот страшный день? - предположил Гэвин. -Нет. Ничего такого я не обещал, - нахмурился Ричард. -Тогда какого хера ты себя виноватым чувствуешь? -Потому что я знал об этом, но все равно оставил ее одну, - пояснил Найнс, - Бабушка напротив, всегда говорила, что мне нужно бежать из Баттл-Крика и никогда не оборачиваться. -Так раз она сама говорила тебе свалить нахер из той дыры, в чем проблема? - развел руками Рид. -Вы действительно не понимаете? -Я что, похож на ебанного шутника!? - вспылил Гэвин. -Нет, простите, - смутился Ричард, - Просто дело не в том, простила бы меня она или нет. Дело в том, что себя не могу простить я сам. -Блестящая мысль, - фыркнул Рид, откупоривая банку пива, - И "Немезида" по-твоему, придерживалась таких же взглядов? Какая разборчивая в вопросах морали тварь… -Она когда-то была человеком, как и все твари, - резонно заметил Найнс, - Кроме того, думаю, вопрос не в ее нравственных устоях. -А в чем тогда? -В том, что сами эти люди знали, что они виноваты. А вы, как и я, в глубине души знаете, что на нас, на самом деле, никакой вины нет. Гэвин тогда крепко задумался над словами Ричарда. Нет, он не принял их за чистую монету сразу же, как услышал, но и отбрасывать эту идею, как не состоятельную, тоже не стал. В ней было здравое зерно, ведь как бы сильно сам Рид не отрицал этого, Найнс был прав - где-то глубоко, очень глубоко внутри жиждилась светлая и здравая мысль; мысль о том, что на самом деле в том, что произошло три года назад не было никакой вины самого Гэвина. Он ничего не мог поделать, никак не мог этому помешать, но… Но какая разница, что он там чувствовал или знал, если проблема (как и заметил Ричард) заключалась именно в том, что простить себя Рид так и не смог? -Ладно. Иди домой. Возьмем отпуск перед тем, как лезть в пекло, - сказал он, делая глоток пива. Ричард ушел тогда, и всю последнюю неделю они не виделись, и большую часть времени Рид медленно цедил какую-нибудь алкогольную дрянь и изо всех сил старался не думать ни о Хэнке и Дениз, ни о грядущей схватке с Предвестником. Вот только выходило паршиво, и мыслями он то и дело возвращался то к одному событию, то к другому. Это было мучительно и до ужаса выматывало. Особенно после того, как к обычным переживаниям и самокопанию добавились еще и сны, которые были настолько реалистичными, что Рид почти каждое утро подскакивал на постели, тяжело дыша, обливаясь холодным потом. Гэвин понимал, что долго так продолжаться не могло - он попросту рисковал окончательно свихнуться, или уйти в себя, что, в общем-то, являло собой события примерно равнозначные, но что делать не имел ни малейшего понятия. Впрочем, Рид давно привык к тому, что ему херово. Причины всегда были разными, но так уж получилось, что после гибели Андерсона, боль и депрессия стали его постоянными спутниками. Да, возможно, они не всегда имели такие острые грани и насыщенные краски, как сейчас, но в целом, гнетущие воспоминания и чувство утраты стали постоянными спутниками Гэвина. Спутниками, то и дело толкавшими его из стороны в сторону, заставляя балансировать на тонкой грани между больным весельем и накинутой на шею петлей. Вот только умереть Рид не мог, и это было, пожалуй, самой главной несправедливостью в жизни полудушника. Раньше он страдал от этой невозможности все прекратить сильнее, чем, должно быть, страдали взятые в плен партизаны, когда враг пытал их раскаленными иглами; но после встречи с Ричардом все постепенно изменилось. Каким-то невероятным образом, Найнсу удалось сделать невозможное - мало того, что он смог пробиться сквозь толстые стены, воздвигнутые и любовно укрепленные Ридом в минуты особенного отчаянья, но и сумел хотя бы частично залечить кровоточащие раны на его изменившейся душе. Ричард был важен Гэвину, как бы он сам не пытался этого отрицать. И то место, которое он занимал в жизни полудушника, было таким правильным и привычным, что странное дежавю, которое Рид испытывал почти каждое мгновение рядом с Найнсом, становилось невыносимым, заполняя собой все его существо без остатка, как река после долгой засухи заполняла собственные берега, возвращаясь в привычное и родное русло. И Гэвина это пугало. Он помнил, как было хорошо с Хэнком, тогда, в той, другой жизни, когда все было простым и понятным, а все проблемы с легкостью решались выпитой с утра шипучей таблеткой аспирина с апельсиновым вкусом и десятистраничным рапортом Фаулеру. Но то, что Рид ощущал рядом с Ричардом было совсем на это не похоже. Потому что теперь он знал, каково это - терять то, что тебе до смерти дорого, а учитывая новый род занятий Гэвина, он понимал, что ставки высоки, как никогда, и любая, даже малейшая ошибка, может разрушить все. А этого Гэвину совсем не хотелось. Он даже попытался оттолкнуть от себя Ричарда, который пылал к полудушнику странной привязанностью, но тщетно - Рид не мог без Найнса. Вернее, мог, конечно. Но не хотел. Впервые с момента гибели Андерсона, Гэвин поймал себя на том, что хочет уничтожить межевую тварь, угрожающую миру, не потому, что должен, а потому, что действительно хочет защитить тех, кто ему дорог. И это придавало сил бороться с накатившей беспробудной хандрой: Гэвин поднялся с дивана, включил свет и сел за стол, открывая крышку ноутбука, оставленного ему Найнсом. Тот зажужжал, просыпаясь, и принялся торопливо подгружать систему. Быстро, куда быстрее его старого, как мир терминала. Рид прикурил, глядя в мерцающий монитор, а потом открыл подготовленную помощником папку под названием “Предвестник” и принялся проверять скурпулезно собранную Ричардом информацию. Нужно было подготовиться ко всему, чтобы не позволить мерзкой твари уничтожить мир. Ради Эстер. Ради Армстронгов и Алисы. Ради Коула. Ради Ричарда. *** Эстер припарковала машину на служебной стоянке полицейского участка Чатем-Кента, заглушила мотор, достала из бардачка пачку “Дирола” и забросила в рот несколько подушечек. Она не была аддиктом жвачного рефлекса, но когда нервничала, всегда покупала себе жвачку - монотонные движения челюстей действовали получше иного успокоительного. Погода была просто отвратительной - лил мерзкий мелкий дождь, завывал холодный ветер, а тучи на небе плыли так низко что, казалось, их можно коснуться рукой. Пирсон поплотнее закуталась в свой палантин и быстро пересекла стоянку, забегая в новенькое, темно-синее здание полицейского участка. Здесь ее знали абсолютно все. Местные служители закона привыкли к полудушнице и уже давно перестали бросать на нее неприятные, едкие взгляды, все чаще и чаще встречая ее с улыбкой на лице. Правда, улыбка всегда была осторожной - появление в участке полудушника всегда было дурным знаком. Вот и сейчас дежурный полицейский обеспокоенно поднялся со своего места. -Мисс Пирсон! - он отдал честь, - Что-то случилось? -Нет, ничего, не переживайте, офицер, - прошептала Эстер, - Я здесь по личному делу… Скажите, Майкл Хэй сегодня на месте? -Да, мэм. Насколько мне известно, он здесь. Хотите, чтобы я сообщил ему о вашем визите? Эстер качнула головой: -Нет, не нужно, - она мягко улыбнулась, - Я зайду к нему, если вы не против? Он все еще обитает в том закутке в подвале? Офицер кивнул, и Эстер проследовала вниз по лестнице. Каморку художника она нашла почти сразу - ей уже приходилось бывать здесь однажды, и она прекрасно запомнила путь в “мастерскую”, в которой обосновался шаржист. Эстер подошла к мрачной серой двери и постучала: -Эй, Майк! Ты там? Можно войти? С той стороны двери послышалась торопливая возня: Эстер явственно слышала шорох бумаги, скрип старого стула и стук, с которым ручка или механический карандаш упал на пол. -Заходи! - крикнул Майк своим низким, грубоватым голосом, - Напугала до смерти, шельма... Эстер вошла в удивительно просторное и светлое для подвала помещение, которое было завалено полотнами, листами ватмана, скетч-буками, красками, карандашами. На стенах висели отлично выполненные портреты и пейзажи, в воздухе остро пахло маслом и растворителем. -Чего стряслось, Эстер? - спросил Майкл. Он выпрямился, держа в руках альбомный лист с наброском: красивая обнаженная девушка сидящая на берегу реки. -Ты меня помнишь? - удивилась Пирсон. -У меня фотографическая память на лица и имена, - отмахнулся мужчина, - Так что такое? -Мне нужно, чтобы ты кое-кого нарисовал, - прошептала Эстер. -Естественно нужно! - раздраженно отозвался Хэй, - За этим и приходят к художнику. Я спросил, что случилось? Надеюсь, все не так паршиво, как в прошлый раз? Эстер поморщилась. “В прошлый раз” они встретились сразу после ее волшебного воскрешения в совершенно новом качестве и непродолжительной борьбы за собственную свободу плечом к плечу с соратниками Маркуса Манфреда, когда полиция, опомнившись, вызвала ее для дачи показаний и составления фотороботов убивших ее людей. -Нет, на этот раз повод не настолько мрачный, - заверила Пирсон, - Просто… дружеский набросок, хорошо? -Дружеский наборосок, значит? - Майкл прищурил свои огромные серые глаза, - Ладно. Сделаем вид, что я тебе поверил. Он обошел свой рабочий стол, сгреб в сторону валяющиеся на нем инструменты и листки и, достав альбом на плотной основе, сел на стол и откинулся на спинку. -Давай, начинай. Национальность, особые черты, что-то, что сразу бросается в глаза? -Думаю, он - ирландец... -Исчерпывающее описание, - фыркнул Майк, - То есть рыжий, в килте и с бутылкой виски? -Ну, он действительно рыжий... -Замечательно! Овал лица какой? Круглое оно, квадратное - какое? -Оно… вытянутое. Прямоугольное, если хочешь. С угловатым подбородком и глубокой складкой под нижней губой. -Угу… Губы? - Майк уткнулся в альбом и принялся увлеченно шуршать карандашом. Он задавал вопрос за вопросом, выясняя подробности и детали внешности загадочного мужчины, который так часто снился Эстер и так часто чудился ей в реальной жизни. Этот человек стал настоящим наваждением, преследующим ее, не дающим ей ни минуты покоя, влекущим к себе, как древняя, нераскрытая тайна. Пирсон тайны не любила. Как не любила она и сны, один из которых так плотно засел в ее голове, что ей до сих пор было не по себе. В этом сне, разумеется, участвовал и рыжеволосый незнакомец, имени которого Эстер не знала. И стоило ей только вспомнить хотя бы крошечную деталь того сна; стоило только хоть чему-нибудь вокруг мимолетно напомнить о нем, как по спине Пирсон пробегала волна мурашек, а пальцы начинали дрожать. Странно, ведь в том сне не было ничего пугающего или отвратительного. Он начинался как обычный день - Эстер готовила завтрак, пока Виктор, судя по шуму воды из ванной, принимал утренний душ перед обычным рабочим днем в церкви. На заднем фоне диктор новостей монотонным голосом бубнил что-то об эскалации конфликта в Арктике, который продолжался вот уже лет пять, не меньше. США и Россия наращивали вооружение и вели холодную войну, слава всем богам, не переходя в активную фазу боевых действий. Эстер к новостям не прислушивалась - она поджаривала яичницу с двух сторон, как нравилось Виктору, внимательно следя за тем, чтобы яйца не подгорели. По кухне распространялся дивный запах греющегося в тостере хлеба и кофе, и Пирсон наслаждалась этими ароматами, шкворчанием глазуньи на рапсовом масле и ярким солнцем за окном. Какое ей было дело до двух скалящихся друг на друга за кусок льда мировых лидеров, если здесь и сейчас не было ни конфликтов, ни войн - только дом, и уют, и удивительно теплое спокойствие? Эстер жалела сейчас только об одном - о том, что ее дочери нет рядом. В остальном утро было совершенным. И осталось бы таким, если бы телевизор, стоявший на полочке за спиной Пирсон не пошел помехами. Это было странно, ведь он просто транслировал прямой эфир с ноутбука, который в свою очередь, подкачивал выпуск из сети, так откуда взяться таким помехам? Эстер нахмурилась и, выключив плиту, повернулась к телевизору, на экране которого мириадой маленьких серых мушек рябил белый шум. Она прекрасно знала, что такие проблемы частенько вызывает плохой сигнал или даже поломка антенны - в детстве их с матерью старенький телевизор частенько вытворял подобное, но здесь же не было никакой антенны! Тогда, может, проблема была в источнике трансляции? Тоже вряд-ли - сайт "Американ Ньюз" всегда работал исправно, а в те редкие случаи, когда у них случались перебои, вывешивал на проигрывателе плашку о технических работах, но никак не белый шум. В этот момент в груди Эстер впервые шевельнулось терпкое, тревожное предчувствие. “Нужно позвать Виктора”, - подумала она, сама не зная, зачем, ведь он явно никак не мог ни разрешить ситуацию с помехами, ни помочь ей в случае, если это - проделки какой-нибудь твари. Эстер торопливо вытерла руки полотенцем и подалась было к ширме, отделяющей кухню от гостинной, когда помехи перестали и на экране появился тот самый рыжеволосый мужчина. Его медного цвета глаза внимательно и спокойно смотрели с экрана прямо на Пирсон, заглядывая, казалось, в самую душу. И несмотря на то, что она знала, что этот человек сейчас не может ее видеть, знала она и то, что он, вопреки всем законам физики, логики и мироздания, он прекрасно ее видит. Эстер замерла, как вкопанная. Тревога, маленьким червячком копошившаяся внутри нее несколько мгновений назад, сейчас била во все колокола, но Пирсон не было страшно. Внутреннее, животное чутье, обострившееся у нее после становления полудушницей кричало о том, что этот мужчина опасен, что нужно бежать, прятаться, спасаться, но Эстер его не слушала. Потому что было что-то еще, какое-то другое, новое и совершенно незнакомое ощущение, расстекающееся по телу горячей волной, заставляющее колени дрожать, а сердце сбиваться с ритма. Что-то похожее испытываешь, когда встречаешь старого друга, с которым не виделся с дюжину лет; или узнаешь, что родственник, долгое время считавшийся погибшим, жив и здоров - счастливый адреналиновый всплеск, настолько чувственный и неконтролируемый, что в уголках глаз сами собой собирались слезы. Эстер было не по себе. Смесь этих чувств была гремучей и интенсивной, затмевающей холодный расчет и здравый смысл. Несколько секунд она так и смотрела на рыжеволосого мужчину на экране, а потом зажмурилась, несколько раз мотнула головой, и выбежала из кухни. И, как это часто бывает во сне, оказалась не в маленькой гостиной Виктора, а в столовой в доме своей матери в Англии. Эстер это совсем не удивило - во сне все происходящее всегда казалось правильным и логичным, даже если находилось от этих понятий невыносимо далеко. Она знала, что ей нужно делать - нужно подняться вверх по лестнице, в единственную в доме ванную комнату, где сейчас (она была в этом уверена), принимал душ Виктор. Единственным, что ее смущало, было то, что для того, чтобы пройти в ванную, нужно было зайти в комнату матери. Эстер там бывать не любила - с этим помещением у нее были связаны исключительно негативные воспоминания. Именно там мать, раздев ее до гола и поставив перед большим, в человеческий рост, зеркалом, лупила ее старым отцовским ремнем, если поведение дочери казалось ей неподобающим. Или просто ради профилактики такового. Прошло уже немало лет и с тех пор, как Эстер в последний раз получала свои двадцать ударов, и с тех пор, как она вообще виделась с матерью, но волосы на всем ее теле все равно зашевелились от инстинктивного, буквально вбитого в нее сызмальства страха. Эстер пришлось пересилить себя, чтобы войти в комнату матери. Здесь все было по старому - большая кровать с темно-синим балдахином, тяжелые, как всегда закрытые шторы на окнах, старинного вида резные шкаф и комод, купленные за сорок долларов на барахолке под Дентоном. И чертово зеркало в резной, почерневшей от времени оправе возле противоположной от окон стены тоже было на месте, зловещее, ненавистное, уродливое. Чтобы подойти к ванной, нужно было пройти мимо этого зеркала, и это стало очередным испытанием для Эстер. Меньше всего на свете ей хотелось видеть в нем свое отражение. Ей казалось, что оттуда, из-за стекла, на нее снова взглянет маленькая, заплаканная девочка, до смерти напуганная, скулящая от боли и унижения, как побитая собака... Но с удивлением обнаружила в отражении совершенно другое - в зеркале отражалась вполне взрослая Эстер, выглядящая почти так же, как и сейчас, если не считать длинных светлых волос, уложенных в роскошную высокую прическу и пышного бархатного платья цвета моря, обшитого стразами и бисером. Платье было старинным и выглядело невероятно дорогим. А еще оно было красивым - Пирсон как зачарованная смотрела на свое отражение, отмечая про себя, что синий ей к лицу. И вздрогнула, когда за ее спиной в отражении появился человек - тот самый рыжеволосый мужчина в военном кителе, таком же старинном, как и ее платье. -Ты - прекрасна… - прошептал он, легко касаясь губами обнаженной шеи Эстер. А в следующую секунду, Эстер проснулась, тяжело дыша и загнанно оглядываясь - никакого рыжеволосого мужчины рядом, разумеется, не было… -Так… - протянул Майкл Хэй, орудуя карандашом, - Ладно, что насчет глаз? Какие они? Эстер не нужно было напрягать память, чтобы вспомнить глубокие, ржавые глаза незнакомца. -Они… невероятные, - невпопад ответила она, - Самые красивые глаза из всех, что я видела... *** Алекс стоял на балконе и медленно курил, глядя на зеленые заросли маленького парка, названия которого он не знал. Он слышал, как открылась дверь позади него, слышал тихие шаги и видел боковым зрением Тедди, вставшего рядом с ним. Агент тоже смотрел вперед, но Лин все же замечал на себе его редкие и осторожные взгляды. -Красивый закат сегодня! - с наигранной жизнерадостностью произнес Тедди. -Ты так считаешь? - бесцветно отозвался Алекс, - Да, наверное... -Конечно, красивый! - не сдавался Миллс, - Посмотри сам - такие цвета… Может, сходим погулять? Возьмем сэндвичей и поужинаем на свежем воздухе. -Я не голоден. Тедди заметно погрустнел, и Алекс почувствовал себя виноватым за то, что сказал это чуть резче, чем планировал. -Прости, - он повернулся к Миллсу и мягко взял его за руку, - Я правда не хочу есть. И я немного устал и не хочу никуда идти - в последнее время у меня много работы, ты же знаешь. Тедди знал. Как знал и причины этого рабочего аврала. -Я могу съездить и забрать твой лэптоп и записи, если хочешь, - в сотый раз предложил он. -Не нужно. Я должен сделать это сам. И сделаю… Я позвоню ему. Сегодня. И договорюсь о встрече. Больше тянуть нельзя. Говоря это, Алекс нахмурился и снова перевел ставший жестким, но каким-то потерянным взгляд на раскинувшуюся под балконом зелень. Тедди молчал. Он не знал, что ему сказать; не понимал, как может помочь Лину не обидев его еще сильнее, чем той ночью, воспоминания о которой до сих пор впивались в сердце агента раскаленными иглами. -Ты уверен, что не голоден? - попытался он сменить тему. -Да! Нет… Можешь сделать мне карри? По тому, твоему рецепту? Оно очень вкусное... -Конечно! Только сбегаю в супермаркет - кажется, у нас нет пары ингредиентов. Тедди ушел, и Алекс, достав очередную сигарету, снова закурил, медленно выдыхая дым. Это было ужасно - он не курил уже очень и очень давно, но теперь мерзкая привычка вернулась, и Лина тянуло к сигаретам сильнее, чем вернувшегося из долгого плаванья моряка тянуло в портовый бордель. Впрочем, эта заново приобретенная слабость Алекса совершенно не волновала. Куда важнее было то, что насыщенный никотином дым размывал ноющую, непрекращающуюся ни на мгновенье душевную боль. Солнце плавно опускалось за горизонт, добавляя окружающему пейзажу больше багрянца. Лин подумал о том, что это - дурной знак. Мобильный телефон лежал в кармане джинс и жег бедро, как раскаленный до предела уголь. Алекс должен был позвонить Элайдже, должен был поехать и забрать свои вещи, но не мог заставить себя взять трубку и набрать знакомый номер. Ему совсем, совершенно не хотелось этого делать. Как в детстве, он пытался оттянуть неприятный момент по максимуму… Но тянуть вечно было невозможно. Лину вспомнилось, как однажды, в детстве, он сильно расшиб себе коленку, упав с велосипеда и оставив на асфальте добрую половину своей собственной кожи. Когда он, заплаканный и напуганный обилием крови, пришел домой, его мать промыла рану (которая на проверку оказалась совсем не такой жуткой, какой выглядела изначально) и заклеила ее пластырем с нарисованным на нем зеленым жирафом. Алекс проходил с этим пластырем три дня прежде, чем ранка немного загноилась и заметивший это отец решил снова промыть ее и залатать получше. Он подозвал к себе сына и отвлек его внимание на какую-то ерунду, рывком стягивая злосчастный пластырь, намертво прилипший к коленке. Лин тогда жутко обиделся на отца, но теперь, спустя много лет, понял - иногда лучше сорвать повязку сразу, чем медленно мучаться, пытаясь осторожно снять ее, миллиметр за миллиметром, растягивая собственную агонию. Сейчас тоже следовало поступить так же - да, будет больно, но лучше так, чем мучаться неделями и месяцами, надеясь, что все как-нибудь уляжется само по себе. Алекс знал, что не уляжется - чудес в жизни не бывало, не произойдет одно из них и сейчас, а потому решительно достал телефон, нашел в списке номер Элайджи и нажал на зеленую кнопку. -Здравствуй... - раздался из трубки тихий голос Камски. Алекс захлебнулся воздухом. Сердце билось о клетку ребер так сильно, что каждый вдох приносил вполне физическую боль. -Я… - он сглотнул, - Я оставил у вас свои вещи, которые мне очень нужны. Когда я могу их забрать? -Завтра, - Элайджа ответил очень быстро - так, будто заранее знал, что Лин задаст именно этот вопрос, - Завтра я буду дома весь день. Заедешь после работы? -Нет. В трубке повисло молчание. -Я не поеду к вам домой, господин Камски, - Алекс пытался говорить твердо и всем сердцем надеялся, что его голос не дрогнет предательски в самый неподходящий момент. -Тогда каким образом ты планируешь забрать свои вещи? - сухо поинтересовался Элайджа. -Мы встретимся в центре. На нейтральной территории - например, в каком-нибудь торговом центре... -Ты меня боишься? - произнес Камски. Это был не вопрос - констатация неоспоримого и очевидного факта. И, как бы сильно это не нравилось Алексу, он не мог не признать, что ученый был прав: Лин действительно опасался. Правда, страх этот не был связан с Элайджей - страх был связан с самим Алексом и с его двоякими, но очень сильными чувствами. -В “Колоссал Бридж Плаза”, на втором этаже возле кафе “Феерия”, - продолжил Лин, - В половине девятого вечера. Встретимся там. Элайджа молчал долго, и Алекс ждал, затаив дыхание ждал его ответа, который оказался на удивление лаконичным: -Нет. Лин открыл рот, собираясь ответить, но так и замер с отвисшей челюстью. Он не ожидал такого, представить себе не мог, что после того, что между ними произошло, у Камски хватит наглости ставить ему условия. Однако наглости у того было не занимать, и он на полном серьезе считал, будто Лин поедет к нему домой, в очередной раз прогнувшись под незыблемой властью и самоуверенностью ученого, отодвигая свое собственное “я” подальше. И самым паршивым было то, что Алексу очень, очень хотелось сдаться, позволить этому сильному, властному мужчине вести, делая все, что тот пожелает, лишь бы не... Алекс нервно пробежался языком по мгновенно пересохшим губам: -Простите? -Я сказал: “нет”, - повторил Камски, - Я никуда не поеду. Мы поступим по-другому: ты приедешь ко мне, как я уже говорил. Завтра. Сразу после работы. Я соберу твои вещи - гарантирую, тебе не придется приезжать дважды. Приготовлю ужин. Мы поедим. И поговорим. -Мы можем поговорить и в торговом центре. -Значит, все-таки боишься... Элайджа тяжело вздохнул, и в этом вздохе было столько эмоций, что Алекс, привыкший к холодному, апатичному поведению ученого, поразился до глубины души. Особенно сильное впечатление производил контраст между этим, совершенно человеческим действием и неживым, пустым голосом Камски. -Я тебя не трону, - тихо произнес Элайджа, - Даю тебе слово - я пальцем тебя не коснусь... Алекс фыркнул и с силой затушил окурок в маленькую стеклянную баночку из-под соуса сальса, служившую ему пепельницей. -Вы серьезно думаете, что я поверю хотя бы одному вашему слову? - с печальной усмешкой сказал он, - Вы лгали мне. Я доверял вам, я думал, что действительно смогу быть полезным, но вы... -Я знаю, - перебил его Элайджа, - Мне жаль. Он говорил искренне, в этом Алекс был уверен. Как уверен был в том, что Камски сдержит свое слово и действительно не тронет его. Вот только Лину все равно не нравилась идея оставаться с Камски наедине - у него было стойкое предчувствие, что ничем хорошим это не закончится. -Хорошо. Я приеду, - тихо сказал Алекс, отгоняя дурное предчувствие. С деревьев под балконом сорвалась большая стая маленьких, суетливых воробьев и с громким чириканьем улетела прочь, в ясное, багровеющее закатное небо. Лин им завидовал. -Спасибо, - отозвался Элайджа, - Тогда до завтра. -Да… - протянул Лин, как зачарованный глядя вслед улетающим птицам, - До завтра...