Kissing Regina Mills / Целуя Реджину Миллс

«Он заедет чуть позже, чтоб забрать необходимые вещи.» Это сообщение пришло на телефон Эммы ровно сорок три минуты назад. И за эти сорок три минуты, она так и не придумала убедительного предлога, почему бы ей просто не выбросить телефон в окно. Эмма вздыхает, лежа на кровати. День Благодарения был вчера, а сегодня, каждый раз, бросая взгляд на имя Реджины на дисплее, ей кажется, что она получает неслабый удар под дых. Предыдущая ночь была долгой и напряженной. Выйдя от Реджины, Эмма просидела в своем «Жуке» до глубокой ночи, пока даже просто вид рулевого колеса не начал вызывать у нее тошноту. После этого она на автопилоте поднялась в свою квартиру. И, как любой другой праздник самобичевания и жалости к себе, которые блондинка когда-либо устраивала в своей жизни, этот состоял из списка обязательных дел. Список выглядел так: Пить. Сломать несколько вещей. Снова пить. Плакать. Теперь, когда Эмма бесцельно смотрит на стену, она начинает понимать, что пить, тем более в таком количестве, вероятно, не было хорошей идеей. Потому что она не только страдает от похмелья и разбитого сердца, но и, похоже, собирается выблевать это самое разбитое сердце в унитаз. Это дерьмовое чувство. Самое дерьмовое, что Эмма переживала за последние годы. Боже, даже это — неслабое преуменьшение. — Так держать, Свон, — бормочет Эмма, и ее слова почти полностью глушатся подушкой. — Кусок идиота. — Судя по всему, ты очень плохо себя чувствуешь, раз начала цитировать мемы Гордона Рамзи, — удивленно произносит Генри, стоя в дверях. Эмма даже не слышала, как он вошел. Но она и не удивлена — Реджина ведь предупреждала ее. И, при одной мысли о Реджине, снова возникает ужасная боль в груди. Блондинка стонет в подушку. Черт. — Мам? — осторожно окликает ее Генри, входя в комнату. В одной руке он держит бутылку водки. Эмма узнает в ней свою подружку по пьяным выходкам прошлой ночью. — Почему здесь пахнет горелыми розами? — Потому что я их сожгла, — любезно отвечает Эмма. — Ладно, — очень медленно произносит парень и останавливается у ее кровати. Он ставит бутылку на тумбочку и, прищурившись, смотрит на мать. — У тебя похмелье? — Возможно. — Почему? — Потому что я — идиотка. Она тихо усмехается и снова замолкает, чем, похоже, еще больше раздражает Генри. Хотя ей, в общем-то, все равно. Она сейчас не в настроении разбираться с обидками сына. — Ладно. Все понятно, — отвечает он, присаживаясь на край кровати Эммы. Матрас прогибается под его весом. Господи Иисусе. — Что случилось? — Ничего не случилось, — бурчит Эмма и переворачивается на другой бок, подальше от любопытного взгляда Генри. — Тебе вроде надо было забрать какие-то вещи? И… не знаю. Куда-то пойти? — Только не тогда, когда моя мама куксится в постели в три часа дня. Эмма, прищурившись, смотрит на будильник. Неужели уже так много времени? — Я ценю твою заботу, Генри, — искренне говорит Эмма. Она проводит рукой по лицу. — Но я правда в порядке. — Да? — похоже, ее слова нисколько не убедили сына. — А мама сегодня утром по этой же причине готовила завтрак с таким видом, будто всю ночь проплакала? Это привлекает внимание Эммы. Она чуть поворачивается и выглядывает через плечо назад, чтобы посмотреть на него, внимательно сканируя лицо подростка в поисках любого признака лжи или… чего-то еще. Но ее детектор лжи молчит, и возникающая боль в груди побуждает ее узнать больше. — Что? — тихо спрашивает она. — Она так же абсолютно не умеет скрывать свои эмоции, как и ты, — Генри пожимает плечами, как будто это ответ на ее чертов вопрос. Задумчиво постукивая пальцем по подбородку, он добавляет: — На самом деле она делает это даже гораздо хуже. Для человека, который раньше был воплощением зла, мама — мягкая, как… — Так. Стопорни-ка, парень, и вернись назад. В каком смысле «она плакала»? Почему? — Я не знаю! — восклицает он и тычет в нее пальцем. Эмма отмахивается. — Это лучше ты мне скажи. Что-то определенно случилось прошлой ночью. Эмма в ответ стискивает зубы. — Не важно. — Тогда чего ты тут киснешь? — Я не… — начинает Эмма, расстраиваясь все больше. — Потому что я… это просто сложно, понимаешь? Реджина не… она не чувствует того же, по отношению ко мне. Мы — друзья. Вот в чем суть. И я не собираюсь разрушать нашу дружбу только потому, что я… Эмма резко выдыхает через нос. Она действительно чуть не сказала это вслух? — Ох, — протягивает Генри, когда на него находит осознание. Эмма напрягается и застывает. — Что? — Ох, черт. — Что? — Ты в нее влюблена. Это не вопрос, а утверждение, которое тяжело повисает в воздухе между ними. — Ты любишь мою маму, — еще раз тихо подтверждает Генри. Эмма резко втягивает воздух. — Да, — признается она после долгого молчания. — Да, малыш. Люблю. Признание этого факта вслух, в присутствии другого человека, должно было принести облегчение, должно было ослабить давление, поселившееся в груди Эммы. Вместо этого, пространство между ее ребер сжимается еще сильнее. Это становится еще страшнее, когда озвучиваешь вслух. — Ты ей расскажешь? Эмма хочет рассмеяться, но что-то в этой смеси страха и адреналина, медленно закручивающейся в ней спиралью, заставляет блондинку думать, что это все не так уж и смешно. — Я не лезу во всю эту ерунду с чувствами, Генри. И Реджина тоже, — говорит Эмма, прижимая ладони к векам. — А даже если бы это было не так, в любом случае, не похоже, что мои чувства взаимны. Генри морщит нос. — Господи. Ты серьезно? Ты видела, как она на тебя смотрит? — Как будто она хочет на меня наброситься? — Фу. Нет, — отшатывается Генри. По крайней мере, отвращение на его лице бесценно. — Зачем ты вообще это сказала? Теперь я никогда не смогу выкинуть это из головы. — Хорошо. Тогда как она на меня смотрит? — Так же, как она смотрит на меня, — при этих словах Генри слегка пожимает плечами. — Как будто ты — ее мир. Тяжелая пауза. И затем… — Как будто ты… всё. Если секунду назад у Эммы были небольшие проблемы с дыханием, то это не идет ни в какое сравнение с тем, как воздух вырывается из ее легких сейчас. Ее внутренности скручиваются в узел — это тоже происходило весь день. Но они переворачиваются и выворачиваются наизнанку от слов Генри. У нее перехватывает дыхание от мысли о том, что было бы, если… — Ты придаешь этому слишком большое значение и видишь то, чего нет, Генри. — А что, если это не так? — возражает парень, отказываясь сдаваться. — Что, если она чувствует то же самое? — А что, если не чувствует? Генри закатывает глаза. — И ты считаешь, что я придаю этому слишком большое значение. Но разве не в этом суть счастливых концов? В попытках их достичь и в готовности рисковать? Единственным ответом Эммы становится обреченный стон. Эти дурацкие сказки будут преследовать ее до конца ее убогой жизни. — Что ты хочешь от меня услышать? Что я боюсь? — спрашивает Эмма, утыкаясь лицом в подушку. Черт, она больше никогда не будет пить. — Так вот — это правда. Не важно, чувствует твоя мама что-то, или нет… — она замолкает. — Во всем этом нет выигрышного варианта для меня. И я просто, блять, в ужасе. В комнате повисает тишина. Генри молчит, а Эмма слишком занята тем, чтобы поглубже зарыться головой в матрас, чтобы задуматься, почему. И вдруг ей в голову прилетает злаковый батончик. — Ой! Какого черта? Генри встает. — Если ты собиралась помирать тут весь день, то вот тебе энергетический заряд. Так что давай, вставай уже. — Что мне нужно, так это Адвил. И надрать тебе задницу, — ворчит Эмма и потирает голову. — Зачем мне вставать? — Мы идем покупать рождественскую елку. — Сейчас ноябрь. — А мы живем в Америке, — не задумываясь парирует Генри. — Здесь ничего не имеет логики и смысла. Затем он дергает одеяло, тянет его на себя, пока половина тела его матери не оказывается на краю кровати. Вторая половина с грохотом обрушивается на пол. — Генри! Он быстро выбегает из комнаты. — Жду тебя в гостиной, мам! Голова Эммы с глухим стуком падает на пол. Она берет свои слова обратно. Ей понадобится пара стаканов виски, чтобы пережить остаток дня. * * * Позже в тот же день, она пишет Реджине сообщение. Примерно такого содержания: «Я скучаю по тебе.» А затем Эмма поспешно удаляет его, потому что не собирается выставлять себя сентиментальной идиоткой, даже если технически так оно и есть. Вместо этого она отправляет другой текст: «Как ты?» «Генри сказал, что у тебя было не самое лучшее утро.» Эмме не приходится ждать слишком долго. Генри упорно настаивает на покупке большой елки, а Эмма нетерпеливо не выпускает из рук телефон ровно одиннадцать с половиной минут, пока не получает в итоге ответное сообщение. «Я в порядке, мисс Свон.» Эмма моргает. Вот и все. Вот и все, что там было написано. Ужас растекается внутри Эммы — сырой, липкий и ничем не сдерживаемый. — Мам, как насчет этой? Эмма отрывает взгляд от телефона. Генри указывает на самую большую рождественскую елку на всей торговой площадке. Это громоздкое и массивное дерево, высотой явно выше двух с половиной метров. Выше, чем потолки в ее чертовой квартире. Она абсолютно нелепа и вычурна. — Она прекрасна, — оцепенело выдавливает Эмма и убирает телефон. А затем пытается восстановить сдавленное дыхание, когда сияющий от восторга Генри убегает на поиски продавца. Стоя в одиночестве на пустынной торговой площадке, Эмма вздыхает в морозный воздух. Прекрасно. * * * Вы знаете то чувство, которое возникает, когда время идет, отмеряя день за днем, а вы навсегда застреваете на одном и том же перекрестке? Не зная, в каком направлении нужно идти. И вы вроде как стоите на нем. Существуете, но нельзя сказать, что живете. Да. Эмма ненавидит это чувство. Проходит неделя, и за эту неделю Эмма приходит к выводу, что ненавидит это чувство почти так же сильно, как и то, что его вызывает. В ее груди вырезана огромная зияющая дыра, и если именно это и есть то, что называют «потерять голову от любви», то Эмма этого совсем не хочет. Она не хочет так сильно скучать по Реджине, как скучает сейчас. Не хочет чувствовать, что тоскует по дому, зная, что никогда не сможет вернуться домой. И это даже не самое худшее. Самое худшее — это одинокие ночи, проведенные в размышлениях о том, что было бы, если бы все сложилось иначе. Задаваясь вопросом, как, черт возьми, ей жить дальше, пытаясь забыть Реджину, если все, что она видит, когда закрывает глаза — это Реджина. Даже во сне Эмма не может сбежать от этих мыслей. Она либо погружается в сладострастный туман, мучаясь от жгучего желания, либо попадает под воздействие одного и того же кошмара. Кошмара, состоящего из одного лишь вопроса: а что, если… Все, что нужно Эмме, так это уже взять, блять, себя наконец-то в руки. — Мам, ну заканчивай уже. Хорош кукситься, — говорит Генри. — С таким же успехом ты можешь приклеить это себе на лоб. Он показывает на гирлянду, состоящую из маленьких Гринчей в ее руках. Уже начало декабря, и они только сейчас украшают свою елку. Потребовалось немного магии для изменения физической формы, чтобы протащить эту махину в гостиную через дверь. Но если это означает, что все остальное будет происходить под кружечку горячего какао и с участием реально уродливых украшений, то Эмма не возражает. Сильно. — Я не куксюсь, — бурчит Эмма, прежде чем повесить своего Гринча, игнорируя скептический взгляд Генри. — Ага. Куксишься. — Нет. Не куксюсь. — Тогда почему ты продолжаешь пялиться на мамину фотографию так, словно сейчас начнешь выть песню Уитни Хьюстон? — Я не… — ноздри Эммы возмущенно раздуваются. Блондинка наконец-то замечает, что ее телефон снова у нее в руке, а сама она уныло смотрит на экран блокировки, где у нее абсолютно случайно установлена в качестве заставки фотография сына и Реджины. И это вовсе не означает, что она влюбленная размазня или что-то в этом роде. — Ты тоже есть на этой фотке, — оправдывается Эмма и выключает подсветку телефона. Возможно, сейчас ей было бы не так больно спустить его в унитаз. — Ты мне половину лица обрезала. — Я не виновата, что у тебя такая большая голова, малыш. Генри фыркает на это, качает головой, отмахиваясь от ее комментария, и идет к куче с новогодними украшениями, чтобы выбрать еще одно. Он делает паузу. — О, кстати. Пока не забыл, — порывшись в кармане, он достает что-то похожее на еще одну елочную игрушку и протягивает Эмме. — Мама попросила меня передать тебе это. — Что? Естественно от этого все внутри Эммы делает кульбит с тройным сальто. Она практически бросается к руке Генри, выхватывает у него предмет и подносит поближе к лицу, чтобы лучше рассмотреть. Это лебедь. Красивый хрустальный лебедь с изящным золотым узором на макушке. Узором, подозрительно похожим на корону. Эмма моргает от осознания. — Это СвонКвин — Королева-Лебедь, — безэмоционально произносит она. — Ага, — Генри многозначительно растягивает первую букву «а». — Миленько, правда? Эмма переводит взгляд с лебедя в своей руке на хитрое лицо Генри, совершенно сбитая с толку. Какого черта? — Ты должна позвонить ей, — серьезно произносит он. — И поблагодарить. Ох. Лицо Эммы искривляется. Надежда, которая только что расцветала в ее груди, стремительно превращается в гнев. — О, даже не думай устраивать тут ловушку для родителей, пацан, — рычит Эмма и отбрасывает украшение на стол. — Марш в свою комнату. Сейчас же. Ты наказан до конца жизни. — Но Зелена заедет за мной через двадцать минут, чтобы поехать за покупками. — Ты ведь понимаешь, как работают наказания? Через двадцать пять минут Эмма открывает дверь перед отвратительно самодовольным лицом Зелены. У нее появляется мысль выбросить остальные елочные игрушки в мусорное ведро после того, как Генри убегает, чтобы собрать свои вещи. Очевидно, никто из них даже не представляет, как работают наказания. Зелена бросает на нее взгляд с порога и тут же отшатывается. — Боги. Ты выглядишь, как разлагающееся дерьмо. — Спасибо, — саркастически протягивает Эмма. — Реджина и впрямь веревки из тебя вьет, не так ли? — заявляет Зелена, задумчиво наблюдая за ней, прежде чем испустить драматический вздох. — Чертовы идиотки, вы обе. Держи. Она сует ребенка в руки Эммы. Эмма чуть не падает от неожиданности. Она судорожно пытается пристроить Робин на своем бедре, растерянно заикаясь: — Я… что… — Спать она ложится в 7. Подгузники в сумке. И она предпочитает органическое молоко. Никакой гнилой слизи, что у тебя в холодильнике. И ради Мерлина, не корми ее морковкой на этот раз, иначе остаток ночи будет для тебя чертовым кошмаром. Прежде чем Эмма успевает вымолвить хоть слово, в комнату врывается Генри. Он чмокает блондинку в щеку, бросая на ходу «пока, мам!» — и выскакивает за дверь. Зелена быстро шевелит пальчиками в знак прощания. — Покедосики! — Погоди, ты же не всерьез собираешься оставить своего ребенка с… Дверь захлопывается. Тишина, которая следует за этим, нарушается только веселым бульканьем Робин. Ладно. Это вроде как даже мило. — Да? Думаешь, это смешно? — Эмма смиренно вздыхает и щекочет ногу малышки. — Вот подожди, пока я накормлю тебя гнилой слизью. * * * К счастью, у нее оказалось немного органического молока в холодильнике, любезно предоставленного Генри. А по умолчанию — Реджиной. Требуется немного времени, чтобы приспособиться и понять, как правильно менять подгузник (поскольку единственный опыт, который у нее есть — это фальшивые воспоминания, которые Реджина дала ей, отправляя их с Генри в Нью-Йорк), но к семи тридцати она наконец-то уложила Робин и выдохнула с облегчением. Поскольку планов на остаток вечера у нее не было, Эмма возвращается в гостиную и плюхается в кресло. Она достает телефон из кармана свитера и мрачно смотрит на экран. Никаких новых звонков или сообщений. Она ничего не слышала от Реджины всю неделю. Разумеется, Эмма тоже не пыталась связаться с Реджиной, после той «я-в-порядке-мисс-Свон» смски. Это не заслуживало ответа тогда, и уж точно не заслуживает сейчас. Хотя, если бы Эмма была по-настоящему честна с собой, она бы признала, что ответ задел ее настолько, чтобы вообще прекратить общение. Если Реджина захочет поговорить с ней, то пусть берет инициативу в свои руки. И все же пальцы Эммы зудят от необходимости забыть последние сообщения и, может быть, сделать исключение только на этот раз и узнать, как дела у Реджины. Но что она может ей написать? Привет, Реджина. Просто хочу проверить, как ты. И узнать, скучаешь ли ты по мне так же сильно, как я по тебе. Пожалуйста, скажи «да» ради того, чтобы я могла продолжить свое жалкое существование. Фу. Ей нужно отвлечься. И это не включает в себя глазеть на фотографию на экране блокировки. Она была сделана одним ленивым летним утром, когда Генри схватил ее телефон со стола в кафе «У Бабули» и состроил глупую рожицу, практически уткнувшись головой в щеку Реджины. Реджина невольно улыбнулась в камеру, ее глаза светились счастьем и нежностью. И с тех пор Эмма была так далека от этого. Эмма рассеянно посасывает губу и стонет. Блять. Она вовсе не это представляла себе, когда искала способ отвлечься. Она снимает блокировку с экрана и готовится к бессмысленному раунду Candy Crush, но ее намерения рушит входящий звонок. Появившееся фото, присвоенное контакту, заставляет желудок Эммы перевернуться. Это Реджина, смотрящая прямо в объектив, подперев подбородок ладонью. На ее губах едва заметный намек на улыбку. Эмма совсем забыла, что сохранила этот снимок. Глядя на него сейчас, она чувствует трепетное учащенное сердцебиение, которое сводит ее с ума. Она чуть не роняет телефон, спеша ответить. — Реджина, — выдыхает Эмма, и это выходит жалобным писком. Она прочищает горло. — Привет. — Эмма. Этот голос, низкий и с хрипотцой, звучит с легким облегчением. От этого Эмма еще больше растекается по креслу. — Ты… в порядке, — произносит Реджина секундой позже. Теперь, когда Эмма снова может соображать, она явно слышит в тоне брюнетки беспокойство. — Я… ну да, — настороженно отвечает Эмма. — А что со мной может случиться? — Звонила Зелена и сказала, что с тобой что-то случилось. Что тебе было больно и поэтому я… Реджина замолкает, и Эмме приходится подавлять назойливых бабочек в животе, потому что, очевидно, Реджина беспокоилась о ней. Блондинка откидывает голову на спинку кресла и тяжело вздыхает. Мало ей было того, что собственный сын пытается устроить им ловушку для родителей, так теперь к этому подключилась еще и Злая Ведьма Запада. — И ты ей поверила, — заканчивает Эмма со смешком. — И позвонила мне. — Ну, я определенно не собиралась появляться в твоей квартире без приглашения, — оправдывается Реджина. Что-то в этой защитной реакции вызывает резко вспыхнувший гнев внутри Эммы. Она вовсе не нуждается в том, чтобы Реджина проверяла в порядке ли она. Она вовсе не нуждается в Реджине. — Ну, я в порядке, — огрызается Эмма. — Сижу тут в качестве няньки, развешивая уродливые украшения на елку. Довольна? Повисшее на другом конце провода молчание только еще больше бесит Эмму. — Короче, мне надо идти. Голос Реджины срывается, он звучит прерывисто и отчаянно. — Эмма. Подожди. Эмма ждет. Прижимает телефон к уху и ждет, затаив дыхание, пока Реджина, кажется, собирается с мыслями. — Прости, что не звонила, — наконец произносит брюнетка. Искренне. Эмма ослабляет хватку на телефоне. — Я хотела. Я хотела узнать, как у тебя дела, чтобы я могла… Реджина замолкает. В горле у Эммы застревает такой комок, что она не смогла бы говорить, даже если бы захотела. — Я скучаю по разговорам с тобой, — признается Реджина. Эмма ничего не может с собой поделать. Ее губы расползаются в широченной улыбке. — Да? — чуть надавливая она. Эмма закусывает губу, слыша хрипловатый смех Реджины. — Да. — Я тоже скучаю по разговорам с тобой, — тихо признается Эмма и перекладывает трубку к другому уху. Я скучаю по тебе. Но Эмма не произносит этого вслух, хотя слова отчаянно желают сорваться с ее губ. Она теребит выбившуюся из шва нитку на пижамных штанах и тщательно обдумывает свои следующие слова. Реджина опережает ее. — Ты сказала, что сегодня нянчишься? — Да. С Робин. Зелена вроде как спихнула ее на меня, когда наш сын решил, что лучше пойдет по магазинам, чем будет помогать украшать эту дурацкую елку. «По магазинам они пошли, как же», — раздраженно думает Эмма. — Это объясняет, почему у меня дома весь день так тихо и спокойно, — бормочет Реджина, и продолжает более задумчивым тоном: — Тогда почему Зелена сказала мне, что ты упала с дерева? — Понятия не имею, — лжет Эмма сквозь зубы. С долбанного дерева? — Может, она чокнутая? — Ну, это несомненно, — миролюбиво соглашается Реджина. И это замечательно. Это — возможность снова поговорить с Реджиной. Услышать ее хриплый голос. Понимая, что все вроде как возвращается в относительно нормальное русло. Замечательно. Но этого недостаточно. Этого никогда не будет достаточно. Эмма слышит шорох на другом конце провода, на мгновение отвлекающий ее от тупой боли в груди. Любопытство берет верх. — Чем ты занимаешься? Пауза. — Одеваюсь, — нарочито медленно отвечает Реджина. Ее голос становится низким и… почти дразнящим. — Я как раз только вышла из душа, когда позвонила. Эмма выпрямляется в кресле. Она ничего не может поделать с тем, как все переворачивается у нее внутри и все, что ей удается выдавить — это тихое «Ох». На мгновение в трубке воцаряется пугающая тишина. Эмма задается вопросом, станет ли это тем моментом, когда Реджина признается, что может читать извращенные мысли Эммы. Тишину нарушает едва слышный вопрос Реджины: — А ты? — Что? — Чем ты занимаешься? Эмма подтягивает колени к груди, взвешивает все «за» и «против» жестокой правды. Почему-то, нечто вроде «представляю тебя голой», не кажется ей подходящим вариантом. — Просто… сижу, — запнувшись отвечает Эмма. — Просто сидишь? — эхом отзывается Реджина с низким грудным смешком. У Эммы перехватывает дыхание от этого звука. Черт. — А еще, наверно, просто дышишь? Эмма разрывается между стоном от легкого подкола и подыгрыванием Реджине. Вместо этого она ограничивается невнятным ворчанием себе под нос. — Что это было? — Я спрашиваю, тебе обязательно все время быть такой язвой? — повторяет Эмма более твердым голосом, закатывая глаза. Реджина мягко угукает в ответ. — Только когда для этого невероятно подходящий момент. — Ты сама спросила меня, чем я занимаюсь. — После того, как ты спросила это первой, — уточнила Реджина. — Ну, а что еще я должна была спросить? — раздраженно фыркает Эмма. — Как работа? Что ты готовила на прошлой неделе? Во что ты одета? Глаза Эммы в ужасе распахиваются. Она не собиралась озвучивать последний вопрос вслух, и не важно, сколько раз он приходил ей в голову. Эмма чувствует, как ее тело словно покрывается льдом, пока она, замерев, ждет, не смея нарушить повисшую паузу и стараясь заглушить нестерпимый приступ тошноты. Черт, черт, блять. Этого просто не может происходить. Наконец, Реджина нарушает молчание. И когда она это делает, ее голос падает на октаву или две ниже. — Голубой шелк. С кружевом наверху. О мой бог. Сердцебиение Эммы набирает нешуточную скорость. Давление, которое нарастало в основании ее позвоночника в течение последних нескольких минут, почти раскалывает ее надвое. Она представляет себе Реджину в шелковом неглиже, открывающем вид на обнаженные длинные ноги и мягкую кожу, и блондинке вдруг становится слишком жарко в ее пижамных штанах. Она невыносимо остро ощущает жгучую ноющую боль, зародившуюся между ее бедер. — Эмма? — шепчет Реджина. Низкая вибрация ее голоса отвлекает Эмму от ее затуманенных мыслей, и шериф нервно сглатывает. — Ты сейчас описываешь свою верхнюю одежду или то, что под ней? — напряженно уточняет блондинка. — На мне нет ничего под этим. Срань господня. Это на самом деле происходит. Эмма садится прямо так быстро, что едва не падает носом на пол, торопясь найти более удобное положение. Но ее ладони липкие, и — боже — она полагает, что вполне может испортить свое нижнее белье от одного только образа, уже нарисованного ее воображением. Кроме того, она давно не занималась сексом по телефону. Эмма никогда не видела в этом чего-то привлекательного. Но слышать голос Реджины, ласкающий ее ухо, низкий и хриплый, сочащийся сексом — это… — Эмма? — снова возвращает ее в реальность брюнетка. Эмма судорожно втягивает воздух. Расслабься. Дыши. — Да? — О чем ты думаешь? И, если честно, Эмма могла бы расхохотаться в этот момент, но она слишком возбуждена, чтобы обращать внимание на нелепость этого вопроса. — Я думаю о той ночи, когда ты была в моей постели. В своей коротенькой ночнушке, — умудряется прохрипеть Эмма. — И я не могу перестать думать о том, как мне хотелось сорвать ее с тебя. Эмма прислушивается к тому, как меняется дыхание Реджины в трубке, к тому как хриплый звук слышимо застревает в ее горле, и это побуждает Эмму продолжать. — Никаких лишних препятствий. Только ты, голая, двигающаяся на мне верхом, — говорит Эмма. Ее сердце бешено колотится. Она даже не замечает, что ее пальцы заползают под резинку пижамных штанов, и продолжает: — И тогда уже не имело бы значения, насколько тонкие у меня стены. Все вокруг могли бы услышать каждый вздох. Эмма сглатывает. — Каждый стон, который ты бы издавала, когда я трахала бы тебя. Она слышит, как Реджина издает что-то вроде сдавленного всхлипа. И Эмме приходится закрыть глаза и сосредоточиться на собственном дыхании, прежде чем она дойдет до точки невозврата. — Робин спит? — выдыхает Реджина через мгновение, звуча теперь заметно менее собранно. Больше всего на свете Эмма хотела бы, чтобы брюнетка сейчас была рядом с ней. — Д-да. — Хорошо. Раздается еще один шорох, затем тихий скрип, и у Эммы пересыхает во рту от образов, которые прорываются сквозь туман в ее голове. — Реджина. Ты…? — Я легла в постель, — отвечает Реджина до того, как Эмма успевает закончить. Шериф закусывает губу. — Да? — Да, — пауза. — Для этого я лучше лягу. — Для этого… — Попробуй угадать, где сейчас моя рука, Эмма. Ее голос звучит с придыханием, и этот звук заставляет Эмму замереть, проносится сквозь ее живот вниз, выталкивая воздух из груди дрожащим вздохом и тихим стоном. Воображение Эммы бушует вовсю — она представляет себе, как Реджина закусывает губу, как ее бедра приподнимаются под рукой, которую она просунула между ног, и от этих картинок Эмма чуть не теряет рассудок. Это последняя капля в ее катастрофически быстро разрушающемся самоконтроле, прежде чем ее рука, наконец, находит утешение под пижамными штанами. Она проводит пальцем по ткани своего нижнего белья, не удивляясь тому, что оно промокло почти насквозь. Нет ничего странного и в том, что она оказалась еще более чувствительной, чем обычно — стоило ей скользнуть пальцем по своим складкам, бедра тут же дергаются от прикосновения. — Моя там же, — сдавленным шепотом признается блондинка. Какое-то мгновение она ничего не слышит со стороны Реджины, ни единого звука, указывающего на то, что брюнетка все еще на другом конце провода. Это заставляет Эмму нервничать, пока она не слышит, наконец, требовательный хриплый голос Реджины, который становится все ниже и глубже с каждым следующим словом. — Ты мокрая? Эмма не отвечает. Она слишком занята мысленным воспроизведением тона Реджины. Тот факт, что Реджина только что использовала на ней свой фирменный голос Злой Королевы, без шуток является самым возбуждающим действием, которое Эмма когда-либо… — Ты мокрая для меня, Эмма? — снова спрашивает Реджина, тяжелым, сиплым голосом, и Эмма с таким же успехом могла бы сейчас подписывать свое предсмертное желание. — Очень, — выдавливает она. Дрожь, которая пробегает по телу блондинки, заставляет ее приподнять бедра, сильнее прижимаясь к своим и так твердо надавливающим пальцам, кружащим вокруг клитора. Она представляет, что это пальцы Реджины, открывающие, раздвигающие и безжалостно дразнящие ее. Она представляет себе улыбку Реджины — медленную и соблазнительную, когда она выпрямляет тело Эммы во всю длину, и трахает ее на этом выцветшем кресле. — Реджина, я… — Эмма прерывает себя, задыхаясь. В этой ситуации есть что-то одновременно возбуждающее и слегка мазохистское. Но она понимает, что не может сдержаться и произносит: — Реджина. Что, черт возьми, мы делаем? Тишины, которая воцаряется на другом конце провода, почти достаточно, чтобы полностью отрезвить Эмму. По крайней мере, до тех пор, пока она не попадет пальцем в чувствительное место, отчего следующие ее слова срываются на всхлип. — Не то чтобы я против. Это определенно лучше, чем мастурбировать после очередного сна. Еще несколько мгновений тишины. Эмма морщится. Она не это собиралась сказать. — Сны? — медленно повторяет Реджина. Несмотря на усмешку в ее голосе, она кажется удивленной. — Тебе снятся сны обо мне? Эмма раздраженно выдыхает. — Возможно. — Какого рода эти сны? — спрашивает Реджина таким тоном, который никак не успокаивает сорвавшееся с цепи либидо Эммы. — Разве это не очевидно? — Просвети меня. И Эмме правда не стоит этого делать, ведь она прекрасно осознает, что сама бросает себя в полымя, от которого ей вообще нужно держаться подальше. Но любопытство в голосе Реджины — тонко завуалированная мольба, которую Эмма так редко слышала от нее — все перечеркивает. — Те, что будят меня каждую ночь, — честно признается Эмма. — Так что я получаю всю гамму эмоций, когда кончаю на свои пальцы. — Ох? От ее игривого тона у Эммы по спине бегут мурашки. — Ты хотела бы, чтобы это были мои пальцы? — голос Реджины становится резким и отрывистым. Этот звук заставляет Эмму сжать бедра вместе. — Иногда, — отвечает Эмма и втягивает воздух сквозь зубы. — Иногда я представляла… что-то другое. — Например? — Твой рот. Твой язык, — блондинка закрывает глаза. — Иногда даже страпон. Эмма слышит, как вздох застревает в горле Реджины, и этот звук проникает в нее, закипая под кожей. Она чувствует жар и дрожь во всем теле, особенно нестерпимо сейчас, когда ее рука зажата между ног, а Реджина шепчет ей на ухо всякие непристойности. — Ты представляла меня, использующую… — Я много чего представляла. Я думаю, что я… боже. Я представляла тебя, стоящую на четвереньках, Реджина. Голую и готовую. Я представляла, как ты выгибаешься, приподнимая попку, когда я беру тебя сзади. Или на спине. Когда ты стонешь и задыхаешься, и царапаешь ногтями мою спину… — Сверху, — резко прерывает ее Реджина. — Что? — озадаченно хмурится Эмма. — Я была бы сверху, — уверенно уточняет Реджина. — Можно подумать, что я позволю кому-то думать, что я какая-то… пассивная принцесска. (pillow princess — это девушка в лесбийских отношениях, которая обычно является пассивом. Она чаще получает, чем отдает. — прим.пер.) — Честно говоря, я удивлена, что ты вообще в курсе, что это значит. Значит, актив? Реджина игнорирует ее реплику. — Я хочу, чтобы ты видела мое лицо, когда я оседлаю тебя, Эмма, — при этих словах Реджина издает протяжный стон, который рикошетом прокатывается по телу Эммы. — Я хочу иметь возможность сжать твои волосы в кулак, притягивая твой рот к моему. Проглотить каждый тихий всхлип, которые ты всегда издаешь, когда теряешь контроль. Отметить каждый сантиметр твоей кожи. Я хочу, чтобы ты чувствовала, как вздрагивает мое тело, когда я медленно принимаю тебя в себя. Сантиметр. За. Сантиметром. Я хочу, чтобы твои глаза были сосредоточены только на мне, когда ты приподнимешь бедра, желая большего. Пока ты не погрузишься в меня полностью и не услышишь звук, который я издам — тот самый вздох предвкушения. Только тогда я дам тебе разрешение трахнуть меня, Эмма. Замерев с приоткрытым ртом, Эмма даже не замечает, что перестала дышать, пока не выдыхает тихое: — Твою ж мать… Смешок, который она получает в ответ, следует объявить вне закона. — Мне продолжать? Да. Эмма возбуждена и близка к концу. Если честно, то настолько близка, что ее пальцы, кажется, действуют сами по себе, несмотря на то, что мысли и эмоции в полном хаосе. Какая-то часть нее знает, что все это неправильно, знает, что ей чего-то не хватает. Но бОльшая часть — та часть, которая в данную секунду доминирует над всеми чувствами Эммы — плевать хотела на все эти сомнения. — Эмма? Всего лишь того, как Реджина произносит ее имя, достаточно, чтобы что-то взорвалось внутри Эммы. Что-то обжигающее и первобытное, заставляющее ее прижать ладонь к клитору и опустить бедра вниз, чтобы оседлать собственные пальцы. Ноги Эммы дрожат, телефон зажатый между ухом и плечом, почти выскальзывает из захвата, а все попытки ответить на вопрос терпят неудачу. — Эмма, — повторяет Реджина. Теперь ее голос странно нежен. — Скажи мне, чего ты хочешь. — Я… Ответная дрожь пробегает по телу Эммы. Она отчаянно хочет сказать: «тебя». Она хочет сказать Реджине, как сильно она желает, чтобы брюнетка была здесь, на коленях Эммы, чтобы она могла прикоснуться губами к ее коже. Чтобы она могла сказать, как сильно ей хочется запустить пальцы в волосы Реджины и соединить их губы. Она так сильно хочет Реджину, что это причиняет физическую боль. — Я… — снова пытается Эмма. — Ты, что? — мягко требует Реджина. — Что такое, милая? Скажи это. Сердце Эммы сжимается. — Черт, Реджина… Ее дыхание срывается, глаза закрываются, спина выгибается. Эмма напрягается, скользкая и плотная вокруг своих пальцев, прежде чем позволить своему телу обмякнуть в кресле. Задыхаясь от оргазма, блондинка прижимается потной щекой к плечу и беззвучно шепчет в трубку: «Я люблю тебя». Легкая заминка на другой линии, шепот, едва слышное «Эмма» — все это заставляет ее подумать, что Реджина услышала. Эмма замирает. Наконец, Реджина прерывисто выдыхает, что, конечно, не совсем облегчает тревогу Эммы, но даже это лучше, чем то, что происходит следом. — Этого не должно было случиться. Какая-то часть Эммы хочет разозлиться. На себя. На Реджину. В конце концов, ведь не Эмма же начала это. Но, в то же время, не то чтобы Эмма этого не ожидала. Как там говорится? Будешь играть с огнем, непременно обожжешься? Она просто хотела бы, чтобы это не было так больно, как в первый раз. Эмма могла бы прожить тысячу жизней, но ничто не могло бы подготовить ее к такому отторжению. — Эмма, — говорит Реджина, испуская дрожащий вздох. — Эмма, мне так… — Я знаю. Голос Эммы необычайно спокоен, несмотря на свинцовый отбойный молоток в груди. Она слышит извинения в голосе Реджины и не может этого вынести. — Знаю, — повторяет Эмма и крепче сжимает телефон в руке. — Мне тоже. Она сглатывает, сосредотачивает взгляд на одной точке на стене, которая удерживает ее достаточно заземленной, чтобы сказать: — Жаль, что у нас не было больше времени. Тяжелая пауза. Реджина не спрашивает, что она имеет в виду, и Эмма благодарна ей за эту кратковременную передышку. — Мне пора идти. Кажется, Генри пришел домой, — шепчет Реджина. Эмма кивает, понимая, что она все еще на линии. — Ага. Она не получает немедленного ответа. Реджина позволяет беззвучному напряжению улечься между ними, прежде чем разорвать его. — Доброй ночи, Эмма. — Доброй. Эмма вешает трубку, прежде чем ей удается унизить себя еще больше, и швыряет телефон на пол. Он со звоном приземляется где-то под журнальным столиком. Но блондинка уже не обращает на это никакого внимания. Прощальные слова Реджины все еще эхом бьются в ее ушах. Монотонно и насмешливо. Если она прислушивается внимательнее, то слышит шепот, прорывающийся через тяжелый барабанный бой ее сердца. Эмме требуется мгновение, чтобы понять, что это за слово. Милая. Оно очень похоже на то, как Реджина называет ее «милой». * * * Время близится к полуночи, когда Эмма заканчивает украшать остальную часть елки. Она стоит у окна во всем своем громоздком великолепии, ослепительно сияющая, после того, как Эмма обмотала вокруг нее такое количество гирлянд, которое вообще не представляла, что умудриться пристроить на одном дереве. Но это же ее Рождественская елка. Ее и Генри. И если она хочет чтобы это дурацкое дерево горело и сияло, как взрыв фейерверка, то Эмма, черт возьми, сделает, чтобы так и было. Наконец она берет в руки подвеску с лебедем, которую принес Генри. Блондинка долго и задумчиво смотрит на нее, разглядывая хитросплетения перьев и короны. Фигурка действительно прекрасна. Было ли это хитрой мелкой подставой Генри или нет, Эмма уже не могла расстаться с ней. В конце концов, она подтаскивает стул к елке и закрепляет украшение на самой верхушке дерева, где обычно находится звезда. Спустившись и отступив на шаг, Эмма любуется своей работой. Сегодня пятое декабря, и Эмма, усевшись в своем кресле, подтянув согнутые в коленях ноги к груди, позволяет этому болезненному чувству в груди успокоиться. Она понимает, что это самое большее, что она сможет получить, продолжая любить Реджину на расстоянии. Красивое украшение в виде Королевы-Лебедя. И Эмму это вполне устраивает. Она будет в порядке. Должна быть.