Ты попал... И я попал

Первый месяц проходит достаточно сумбурно и нельзя угадать, какой скачок настроения или состояния будет в следующую секунду, но это только прибавляло азарта. Конечно, только не ночью, но ведь у беременности свои взгляды на ритм жизни и иногда они весьма специфические. Вымотанные ярким и насыщенным благодаря токсикозу и вечно противно ноющему сердцу днём, парни легли спать только к часу ночи, и то ненадолго. Всего через пару часов ослабевший от дневных забегов омега резко приподнялся с тихими вскриком, пытаясь выровнять сбитое дыхание и неуклюже заваливаясь обратно, сердце колотилось где-то в горле и кололо так, что перед глазами шли круги, тонкие прекрасные руки мелко дрожали, а на волю рвались слёзы и ругательства, чёртовы кошмары. Диму уже слегка потряхивало, он никак не мог нормально вдохнуть и сам не понял, что позволил слезам покатиться по щекам, когда вдруг стало очень тепло и кто-то мягко нежно поцеловал его, одаривая столь нужным кислородом, а после крепко прижимая к себе и прислоняя к прокушенным в этом припадке губам стакан с водой, самое лучшее, что сейчас можно было сделать. — Тише маленький, тшшш, я с тобой... — всё ещё сонный и пока не вполне включившийся в реальность альфа плавно гладил любимого по голове, спине, плечам и уже едва не молился, чтобы его мальчику стало хоть немного легче, дрожь всё ещё не прошла и это немного пугало. — Не плачь, тшшш... Ну что такое, что тебе приснилось? — Ты... Тты... Ты у... Уммер... — пробормотав это тихим срывающимся голосом, он понял, что больше не может это сдерживать, и зашёлся глухим рыданием, продолжая болезненно шептать то, о чём думал, сейчас иначе не мог. — Авария, ккамазз... Ты в... В ббольнице... Уммер... Не смей... Нне смей больше... Саддиться за руль... Оббещай... Что... Нне сяддешь... — Тихо, тихо, тшшш... Бедненький, глупенький... Тише... Не губи себя и нашего ребёнка. Это никогда, никогда не сбудется, клянусь. Всё только сон, мерзкий ужасный сон... Всё будет хорошо, я навеки с тобой. Я тебя не брошу, никогда и ни за что, тшшш... — уже окончательно проснувшись и проклиная последними словами весь ад, через который приходится проходить бедному ребёнку, Прохор чувствовал всё ещё дрожащие руки, судорожно сжатые на его белой футболке и пытался сообразить, что же теперь делать, успокоительное лучше не давать, а вот хоть пол таблетки обезболивающего никак не помешает, это подсказывает тихое сдавленное шипение и чуть более редкие всхлипы, от боли слишком часто ненадолго перехватывает дыхание. — Держись, всё хорошо. Всё нормально, сейчас, погоди минутку... Не глядя нашарив на тумбочке нужное лекарство и еле разделив его верно — от страха за любимого тоже немного тряслись руки, но сейчас не время думать о своих нервах, всё уймётся, когда мальчику станет хоть немного легче — он помог любимому выпить это, уложил его обратно на кровать и сам пристроился рядом, снова сгребая свою самую большую беду в мягкие тёплые объятия и медленно выдохнул, успокаиваясь вместе с ним. Если это повторится, то в больнице они явно окажутся раньше, чем можно было ожидать. В следующий раз парень просто вызовет скорую и думать даже не будет, как это дитя терпеть не может врачей. Ему нужна помощь и одних таблеток уже мало. А сегодня им ведь на приём... Вот у Антона Сергеевича и стоит поинтересоваться, что происходит, чем это грозит и как это прекратить. А пока... — Ну как ты, маленький, полегче? — в голосе альфы сейчас столько тепла и надежды, что кроме "да" ничего не хочется отвечать, сказать что-то иное кажется настоящим преступлением. — Да, спасибо... Ты... Снова... Меня спас. — говорить пока было невозможно трудно, но уже очень хотелось успокоить Шаляпина, почему бы не потратить на это немного сил и не издать хоть почти беззвучный хриплый шёпот. — Нам... Сегодня идти... Что же скажут. — Не волнуйся, ничего плохого... Всё хорошо и будет хорошо. Тебе надо отдохнуть, нам ведь утром идти. Спи спокойно... Я от всего тебя защищу. Даже от кошмаров. В это дико хотелось поверить и, позволив себе столь детскую наивность, Колдун прижался поближе к своему парню, растворяясь в его объятиях и вдыхая как можно глубже, от этого было немного легче и хоть чуть-чуть унималось сердце. Они оба уснули почти одновременно и даже не представляли, что их ждёт сегодня в поликлинике. Но пока это им и не нужно, нужен только покой и отдых, которого в последнее время стало непростительно мало. На этот раз проснуться удалось только к полудню и собираться пришлось максимально быстро, только сделать это оказалось не совсем легко. Бледный и уставший Дима всё не мог отойти от кровати и элементарно переодеться, но всё никак не желал сдаваться и упрямо стоял возле стены, уже едва не лёжа на ней и невероятными трудами сдерживая уже порядком надоевшую тошноту. Только не сейчас, они сегодня так никуда не выйдут, а к врачу сходить нужно, особенно, учитывая происходящее и ночные события. Надо попробовать отойти, сделать хоть один маленький шаг... Чудом отлепившись от стены, он сразу пошатнулся и точно рухнул бы, если б не сильные крепкие руки, вовремя подхватившие и поднявшие, чтоб максимально облегчить нагрузку. Прохор мирно готовил завтрак и пришёл, чтобы позвать к столу своё любимое несчастье, и успел не только испугаться, но и несколько раз обругать всю эту ситуацию, пока летел на помощь и плавно поднимал омегу на руки, на автомате немного укачивая его и тихо что-то нашёптывая. Вот и тренировка, подготовка к не такому уж далёкому отцовству. Хотя, кажется, он уже отец для этого мальчишки... И всё сделает, чтобы главное и самое любимое его дитя было живо и хоть относительно здорово, другого не имеет права допустить. — Тш, тш, тшшш... Кто тебя просил подниматься самому, м? После того, что было ночью... Я сегодня не дам тебе даже стоять одному. Не дам... Как ты, родной? Сильно плохо? Маленький, ну посмотри же на меня... — пока даже поднять взгляд было адским трудом, но труд этот удался, хоть результат и не устроил, слишком мутными и мёртвыми были всегда яркие голубые глаза. — Ну как же ты так... Как тебя вести сегодня, не представляю. А если тебе в очереди хуже станет? — Но... Нам же нужно. Милый, я... Переодеться хотел... — хрипловатый шёпот всё грозил оборваться, но, как и прежде, моральных сил много больше, чем физических и это не даёт сдаться, как бы трудно ни было. — Не бойся... Я справлюсь, если... Ты будешь... Со мной. — Ну конечно мой хороший, конечно, куда ж я от тебя... — от вида и голоса Колдуна становится муторно горько, до противного кома в горле, но Шаляпин героически сглатывает его и быстро переключается, в этой безумной внутренней силе, гибкости и мобильности главный его дар. — Переодеться? Так чего меня не позвал? Я б тебе помог. И сейчас могу помочь. Погоди, найдём что-нибудь... Не отпуская мальчика, он практически бесшумно подошёл к шкафу и буквально через пару минут нашёл там обычные джинсы и прекрасную тёмно-синюю рубашку, достаточно просторную, чтобы за ней не было пока видно потихоньку растущий животик. Эта ценность принадлежит только альфе и любоваться такой красотой может только он. Осторожно вернув своё сокровище в постель, он переодел его, убрал домашние вещи подальше и стал потихоньку застёгивать пуговицы, начиная от самой верхней и спускаясь только с нежными, почти невесомыми поцелуями, но не больше, теперь не позволял себе касаться этого ребёнка только ради минутного удовольствия, старался быть максимально аккуратным и ласковым, и пока это выходило. Тонкая светлая грудь только теперь оказалась полностью прикрытой и так же покрытой невидимыми отпечатками тёплых мягких губ, и, опускаясь к до сих пор практически идеальной талии, парень не сдержался и крепко обнял его, уже беспорядочно осыпая поцелуями, едва касаясь влажными ресницами и немного пришёл в себя, быстро застёгивая последние мелкие пуговки и поднимая внимательный честный взгляд на свою пару, такого вопроса совсем не ждал сейчас, но, будем честными, рано или поздно он всё равно прозвучал бы, почему не сейчас. — Прохор, скажи мне... Ты оставишь меня... Когда я... Стану некрасивым? Не смей возражать, я знаю... Ты ведь год назад... Только внешностью моей увлёкся. Элементарное сострадание... Я всё знаю. К пятому месяцу... Меня разнесёт... Ты дождёшься... Рождения ребёнка и... Мне... Наддо будет... Уйти... — слабый болезненный голос опасно дрогнул, из небесной красоты глаз снова полились слёзы и винить в этом Прохор мог только себя, свой легендарно неуёмный эгоизм, который ещё только исчезал, каким же монстром он выглядел всё это время, как себя вёл, что теперь у мальчика столько страхов и все они связаны именно с ним. — Тшшш, нет, нет... Не смей даже думать об этом. И плакать не смей, прошу, не надо... — ласково вытирая с тонких щёк холодные солёные дорожки подушечками пальцев, едва-едва касаясь, он не знал, как исправить миллион прошлых ошибок, но наконец-то понимал, как не совершить новых и ради этого готов на любые жертвы, на репутацию забил ещё две недели назад, какое может быть дело до репутации, когда так поздно доходит, какой человек год прожил рядом с тобой, как он тебя любит, как любишь ты его и сколько боли ему причинил, об этом даже не задумываясь. — Прости, что заставил тебя так думать, каким же чудовищем я был... Я никогда, никогда тебя не брошу и уйти тебе не позволю. Как я могу бросить такой дивный цветок... Ты всегда, всегда будешь для меня самым красивым, неважно, сколько ты будешь весить и как изменишься с годами. Я всё равно до последних наших дней буду с тобой, буду носить тебя на руках, тебя нельзя оставлять без присмотра, ещё не хватало, чтоб ты совсем убился, можешь же... Я не допущу такого, никогда, поверь. У нас всё, всё будет хорошо, прошу, пожалуйста, верь мне... — Верю... Милый, я верю... — выдыхая уже немного легче, Дима плакал уже не от печали или боли, эти слова растрогали его до новых слёз и неприятной волной поднялась уже привычная злость на свою слабость, беспомощность, на то, что изменить он никак не мог, понимал это и от этого ещё больше хотелось плакать, а контролировать эмоции во время беременности очень сложно, поэтому сдержаться не вышло, хоть такие срывы выходят не слишком часто. — Не извиняйся... Ты был собой... Не больше... И не меньше. И я ведь не идеал, я... Редко выполнял свои обязанности, поглощённый домашним бытом... И был никудышной хозяйкой, даже пол нормально помыть не мог. И что ты... Какое на руках... Ты в грузчики ко мне не нанимался. Не смей... Я должен носить... Себя на ногах. Вот оправлюсь немного... И не позволю тебе глупости... — Тише маленький, тише... — крепче обнимая этого ребёнка, усаживая его, устраивая поудобнее на своём плече и мягко поглаживая по спине, альфа продолжал мысленно проклинать себя за каждое его слово, сколько же всего он не замечал, как низко ценил неимоверный для такого человека труд, как часто срывался безо всякого повода, не потрудившись подумать хоть немного о причинах промахов и трудностей. — Конечно ты не мог нормально вымыть полы, мы в таком огромном доме живём, ты быстро уставал... Зная о твоём здоровье, я должен был пуще жизни тебя беречь, идиот... Ты никогда не был обязан становиться моей личной домохозяйкой. Я же видел, какой ты уставший каждый день лежишь после очередной уборки и готовки на неделю вперёд, как я мог чего-то ещё от тебя требовать, как я мог на тебя кричать только за то, что ты просто устал... Милый, прости, если сможешь, я себя никогда уже не смогу... — Ой дурак, тихо... Ты то чего... Прохор, посмотри на меня. Подними глаза... На меня, пожалуйста, всего на минутку. — убитый наповал нежданными слезами и полными вины глазами, голосом всегда будто стального парня, омега вмиг притих и даже немного растерялся, но дождался, пока его просьба будет выполнена и мягко обхватил слабыми пальцами заплаканное лицо любимого, бережно стирая все до одной слезинки и под конец речи мягко целуя, что может успокоить лучше простой и всё ещё в чём-то наивной ласки. — Это не то, за что стоит себя не прощать. Да, ты делал мне больно и иногда очень, но меня лечила огромная, невероятная любовь... Любовь к тебе. Только к тебе. Все мы иногда повышаем голос и зря срываемся на тех, кто этого не заслуживает, но корить себя за такое стоит лишь тогда, когда причинённая боль слишком велика, когда она становится причиной психологической травмы. Такие травмы у меня есть... Но все они родом из детства. Ни одна не получена благодаря тебе. И хотя бы поэтому тебе стоит успокоиться. Ну же... Мы так не попадём сегодня на приём. Всё хорошо... — Спасибо конечно... Но сам факт причинения тебе боли для меня чудовищен. Это никогда не удастся забыть... — всё-таки немного расслабляясь от мягкого тёплого голоса и такого же поцелуя, он с минуту влюблённым взглядом созерцал своё пока единственное дитя и только теперь спохватился, как же можно было о таком забыть. — Ой, конечно, прости... Я ведь не просто так тебя переодевал. Сейчас, две минуты, сам себя в порядок приведу и поедем, пока отдохни немного, совсем я тебя вымотал. Уже не слушая обычных слов оправдания, юноша пулей летал по комнате и через пять минут был готов, простые джинсы и нежно-голубая лёгкая рубашка как нельзя лучше подходили к сегодняшней поездке. Наведя хоть относительный порядок на голове — не только на своей, но и на чужой — он поднял на руки своё главное сокровище, снова уже почти спящее, как и прежде, осторожно устроил его в машине, понимая, что до их приезда всё остынет, ну ничего, завтрак вполне может стать обедом, и, заняв положенное водителю место, спокойно тронулся, вновь прокручивая в памяти всё, что нужно сообщить врачу. Хоть бы сегодня не пришлось слышать плохие новости, слишком много их стало в последнее время... Достаточно быстро добравшись и не желая ждать конца вечной очереди — любая бестактность может быть оправдана, когда любимому человеку плохо — Шаляпин не слушал возмущённых людей и на руках занёс в кабинет свернувшееся калачиком и беспомощно скулящее от головокружения чудо, оставляя его на месте, не решаясь отпустить, и на поражённый взгляд Антона Сергеевича отвечая ледяным голосом, коротко и ясно, свой страх показывать не умел и не желал, особенно в такой момент, давно не чувствовал себя таким слабым и уязвимым. — Антон Сергеевич, объяснитесь. Что с ним происходит и как я могу помочь? Этой ночью он задыхался от кошмаров, утром не смог даже подняться нормально. Что это и... Тш, тшшш маленький... Всё хорошо... Что мне сделать? Поверьте, я готов на всё, любые жертвы и траты. — Прохор Андреевич, я бы рад помочь... Но такое сам вижу впервые. — не меняя прежний будничный тон, мужчина взглянул на молодую пару с каплей сожаления и всё же сжалился, продолжая уже тише и с большим пониманием, сочувствием, врачам всегда нелегко видеть страдания своих пациентов, просто они очень талантливо это скрывают. — Но кое-что могу вам сказать и посоветовать. Из-за хрупкости ваш омега выгорает, медленно и беспощадно. Эта беременность оказалась слишком тяжкой ношей. Не давайте ему совершать лишних глупостей... И решайтесь на аборт. Пока не стало слишком поздно. Пока ребёнку ничего не угрожает, но даже я не знаю, что будет дальше. Крепитесь. Ваш путь будет куда труднее, чем я думал в начале. — Что... Милый, о чём он... Мы же... Я же не... — только до конца проснувшийся и немного пришедший в себя, Колдун с трудом осознавал происходящее, но слова доктора расслышал прекрасно и не хотел в это верить, снова готов был заплакать, но такого парень не был готов допустить, сам шокированный и наконец отбросивший лишнюю гордость, ей нет места, когда слышишь и видишь такое. — Нет, нет мой хороший, это всё неправда, тише... — и уже нет этой показной холодности, есть обычный живой человек, резко осевший на пол, прямо на колени, и крепко прижимающий к себе свой единственный смысл жизни, и голос ощутимо потеплел, и едва не дрожал, верить тоже не хотелось до ужаса и сейчас он готов врать и себе, и этому мальчишке, только бы всё было хорошо, только бы все остались живы, только бы ребёнок родился, родился здоровым, больше не нужно ничего и сделать ради этого можно что угодно. — Не бойся, ничего не бойся... Мы справимся, мы выдержим, ты выдержишь, я знаю... Всё будет хорошо, всё обязательно будет хорошо. Дыши глубже, тшшш... Мой, только мой... Вернёмся домой? Поешь, отдохнёшь... Ни на секунду не отпущу. Всё хорошо и будет хорошо... — Усспокойся... Куда... Тебе так... — с трудом выжав из себя это, мальчик только теперь понял, как за него боятся и не мог это видеть, разжимая руки и поморщившись от боли, сил совсем нет, а слабое сердце снова противно ноет, глаза сами закрываются и больше всего хочется спать, а спать лучше всего дома. — Домой... Да, пожалуйста... Всё хорошо... Я знаю... Верю... Всё хорошо... Твой... Навсегда твой... — Обо мне не думай, что мне будет... Всё хорошо. Спи родной, спи, сейчас поедем... — невероятными трудами сдерживая слёзы и снова поднимаясь, будто не было сейчас ничего, Прохор кинул на Антона Сергеевича безэмоциональный взгляд, на деле выражающий очень и очень многое, и произнёс совсем немного, после сразу же покидая кабинет, здесь им троим больше делать нечего. — Вы всё увидели. Ни о каком аборте мы и думать не станем. А вот врача получше найдём. Он от меня не уйдёт. Ради этого я мир переверну. А сейчас нам пора, всего хорошего. Кабинет уже опустел, а мужчина и не думал звать следующих пациентов, поднимаясь из-за своего стола и подходя к окну с усталым видом и лишь на первый взгляд безэмоциональными серыми глазами. Ему было правда жаль этих ребят, ведь какие-то пять лет назад он сам прошёл через подобное. Нежданная любовь, незапланированный ребёнок. Всё некстати, не ко времени, но чисто и искренне, до безумия, тень которого он заметил в пронзительном прощальном взгляде зеленоватых глаз. А после внезапно раскрывшийся страшный диагноз любимого, тоже больное сердце и те же метания, вера в лучшее до последнего. Ваня тогда родил. Даже пару минут держал на руках их маленькую прекрасную дочь. Отдал её Антону... И его сердце остановилось. Тогда ещё тоже совсем мальчишка оставил дочь на тётю, его старшую сестру, и чуть не сошёл с ума от горя. Плакал навзрыд, орал до сорванного голоса в тёмных углах, сбивал руки в кровь об грязные кирпичные стены, глушил боль литрами алкоголя, уже почти возненавидел ни в чём неповинное дитя, чудесную ясноглазую умную Ирочку. Не мог приходить домой, потому что у неё были его карие глаза. Потому что она была его копией уже тогда. А потом сестра, Таня, буквально поймала парня за руку и основательно вправила ему мозг. Что ребёнок должен видеть хоть одного отца и совсем не виноват в том, что они, два идиота, не догадались сделать аборт на ранних сроках, уже прекрасно всё понимая. В том, что Ваня оказался нездоров и не смог прожить долгую счастливую семейную жизнь. Что Ира не должна звать мамой свою тётю и вечно спрашивать "а где папа?". Что он должен наконец взять себя в руки, принять, полюбить и должным образом воспитать этого ребёнка, хотя бы в память о безвременно ушедшем любимом. И долго, трудно, дико больно, но Антон смог. Смог принять их старую квартиру и вернуться туда вместе с Ирой. Смог отдаться целиком и полностью работе, чтобы не думать и не вспоминать, и с искренним смехом по возвращению домой подхватывать на руки и тепло целовать малышку, каждый день встречающую его с радостным криком "Папа!". Смог снова полюбить, не забывая и не отказываясь от прошлых чувств, первую любовь не сможет забыть никогда, не имеет на это права. Нашёл несуразного и неправильного, но уже искренне любящего его ребёнка омегу, сидящего с ним всё время и всё прекрасно понимающего, не требующего скорых признаний, предложений, обещаний и клятв в любви до гроба. И Ире он нравится... А ведь дети видят куда больше. Значит, молодой отец не ошибся и может со спокойной усмешкой вернуться к своей работе. С покоем и надеждой на то, что этой юной паре овезёт чуть больше, чем ему тогда. Дима так же нежен и в то же время необъятно силён, как был Ваня, а в Прохоре ясно виден тот стержень, решительность, сила, которых, возможно, прежде не хватило самому Антону. Впрочем, как и солидного достатка. Может, если бы у него были эти деньги, властность, напористость... Может, тогда они всё ещё были бы втроём. А если нет, то, скорее всего, новых отношений Антон завести не смог бы. До конца был бы верен своему единственному, растил бы Иру и помнил бы любимого каждый день, каждую секунду. Никогда не смог бы отпустить... Этот альфа точно не сможет, сцена пятиминутной давности прекрасно это показала. Остаётся только надеяться, что им повезёт хоть немного больше. А сейчас не время для таких мыслей, народа полный коридор и все хотят, чтобы их приняли поскорее. И он примет, это ведь его любимая работа. После того, как дверь кабинета тихо закрылась, альфа обыкновенно спокойно покинул клинику, устроил любимого в машине, сел за руль и только теперь дал волю эмоциям, конечно, очень тихо, чтобы не потревожить хрупкий покой. Сложенные на руле руки уже мелко подрагивали и начинали придушивать слёзы, но заплакать сейчас всё равно нельзя, услышит, испугается, разнервничается, ещё хуже станет... А куда ещё хуже? Только если станет пристёгнутым к кровати и от боли будет постоянно в полуобморочном состоянии, хотелось бы верить, что такого не будет никогда. Выгорает, лучше аборт, пока не стало слишком поздно... Слишком поздно... Уже поздно, давно уже поздно! Назад пути нет... И никогда не было. А выход только один. Искать хоть что-то, что сможет помочь, обратиться к лучшим докторам страны, надо бы подумать и о загранице, но оттуда вряд ли прилетит кто-то из медиков, а мальчику туда нельзя, таким он может не перенести даже короткий перелёт, так рисковать нет ни желания, ни смысла. Всё будет хорошо, они же со всем справятся... Неважно, какими путями и методами. И сейчас ведь путь только один — домой. Поскорее в тёплую мягкую постель, поесть можно там же, уж уберечь дитё от глупостей очень даже можно... Главное глаз с него не сводить. И делать это даже не хочется. Пока пусть отсыпается... Может, хоть немного полегче станет. Унимая некстати разбушевавшиеся нервы, Шаляпин медленно выдохнул и наконец-то завёл мотор, уже на автомате протерев мокрые глаза. Он чертовски сильный и будет таким всегда, но ведь даже таким людям необходимо хоть как-то время от времени выплёскивать свои эмоции, почему бы не через слёзы, после них правда всегда становится легче. Долгой дорога не была и, оказавшись в пороге родного дома, он осторожно снял обувь и с себя, и с ребёнка, и вздрогнул от неожиданности, услышав слабый, но уже не такой вялый родной голос и не зная, верить ли в услышанное, но в глубине души изо всех сил надеясь, что это правда. — Проша, мне уже легче... Пусти. Надорвёшься со мной скоро... — только привычно подкатив глаза на такие слова, парень не знал, радоваться ему, переживать или возмущаться, поэтому решил совместить, перехватывая ценный груз поудобнее, этому совершенно ничего не мешало. — Не надорвусь, ты ж тощий такой, кошмар и тихий ужас... И пока не пущу, прости. У тебя и так сил мало... Ни к чему тратить последние на то, в чём я добровольно и охотно могу тебе помочь. Лучше держись покрепче, сейчас вернёмся на законное место. — с непривычно горьковатой и в то же время ласковой насмешкой он вернул своё сокровище в кровать и уже хотел пойти за завтраком, точнее, уже обедом, но замер от вопроса, который сейчас услышать боялся больше всего. — Как ты думаешь... Антон Сергеевич прав? Я могу... Не справиться? — нежный хрипловатый голос звучал слишком тоскливо и потерянно, на слёзы уже не был сил, но понять, разобраться очень хотелось, точнее, лишний раз попробовать убедить себя в том, что это всё чья-то страшная глупая шутка, жаль, но это только лишь реальная жизнь. — Могу... Выгореть... Прошу, не бросай ребёнка. Пусть у него... Останется хоть кто-то. И ты оставайся со мной... Не отпускай, умоляю... — Не отпущу, ни за что, как можно... — от таких слов снова хотелось позорно разреветься, но никаких вольностей, волю в кулак и себя в руки, поэтому, немного вымученно улыбаясь, Прохор крепко сжимал тонкую прохладную ладонь и едва сдерживался, чтобы не зацеловать своё счастье до умопомрачения, он всё ещё слишком слаб, да и пока может не так понять, рисковать сейчас никакого смысла, тем более такими ценными вещами, как его покой и доверие, за это можно всё отдать и потерять, никакие деньги не смогут заменить любимого человека. — Это бред, это такой бред... Не стоило даже слушать этого шарлатана, он не понимает, о чём говорит, не знает, что это такое, любить так, как мы. Если вдруг правда с тобой что-то... Я никогда и ни за что не брошу нашего ребёнка, клянусь. Но вот увидишь, мы вырастим его вдвоём, притом прекрасным человеком... Не бойся маленький, я верю, ты нас не бросишь. Ты не можешь так с нами поступить, правда же? — Конечно, как я могу... Никогда. — тяжело выдыхая и немного расслабляясь от ласковых тёплых касаний, Колдун едва не задремал снова и проснулся от чувства голода, если будущий отец есть пока упорно не желал, то ребёнок уже настырно напоминал о себе и требовал еды, и требование это лучше выполнить, пока не пришло возмездие, жестокое, учитывая сложный характер обоих родителей, с ребёнком придётся крепко повозиться, он доходчиво покажет отцам, как они иногда прекрасны и в то же время совершенно невыносимы. — Милый, мы голодные... Завтрак в суматохе потерялся. — Ой, прости дорогой, это я забыл совсем... Всё ведь приготовил, пришёл тебя позвать и... Что-то пошло не так. Сейчас, погоди, я всё принесу. — отводя печальный взгляд и не желая даже думать о том, что было ночью и утром, он на пару минут оставил слабо болезненно улыбающегося мальчишку и быстро погрел то, что старательно готовил всё утро, возвращаясь уже с полной тарелкой и серьёзно подумывая о том, чтобы накормить мальчика с ложечки. Просто он всё ещё выглядит таким... Слабым, тусклым... Еле живым, что так и хочется обогреть, накормить, напоить и всячески позаботиться, тем более, кажется, он и ложку то пока поднять не сможет. Только вот сам омега так пока не считал, поэтому, слабо усмехнувшись зависшему с влюблённым взглядом альфе, принял тарелку, честно съел всё и, убирая посуду на тумбочку, потихоньку приподнялся на руках и наделил любимого неожиданным мягким нежным поцелуем, в благодарность за всё, за всю заботу и волнение, прекрасно понимает, что всё это совсем нелегко. Изумлённый и в миг растаявший, юноша сразу подхватил его на руки, чтоб зря не напрягался, усадил на своих коленях и, с трудом оторвавшись от искусанных, но всё равно мягких желанных губ, всё ещё старательно держит себя в руках, как бы умело ни провоцировало его это небесное создание, он всё равно держится. Пока нельзя, никак нельзя, как бы ни хотелось. Это может быть слишком опасно, за что точно никогда не выйдет себя простить, так это если из-за банальных плотских слабостей и желаний ребёнку всё-таки станет хуже, если не обоим сразу, ведь в такой ситуации всякое возможно. Но этот провокатор так и напрашивается, словно издевается... Вдох, выдох и контроль. Если всё пройдёт хорошо, в чём не хотелось сомневаться и секунды, альфа честно даст своей паре оправиться, а потом будет долго и жёстко мстить, конечно, так, чтобы мальчику это понравилось, воспитание процесс сложный и трудоёмкий, одной ночью они точно не обойдутся. Успокоив свою душу такими приятными фантазиями и ожиданиями, он мягко погладил любимое дитя по растрёпанным волосам и прижал к себе покрепче, стараясь не разбудить, уже пригрелся на груди, точно котёнок, и мирно дремлет, ему это только на пользу. Переодеться можно потом, пока лучше всего... Мягко осторожно перекладывая его на подушку, Шаляпин пристроился рядом, снова крепко, но мягко обнял и сам почти уснул, но на минутку приоткрыл глаза от тихого сонного голоса рядом, неуёмное дитя тревожило кое-что ещё. — Скажи пожалуйста... Мне правда не надо уйти? Я могу, я... — Эти глупости мне говорить больше не смей. Никуда не отпущу и никому отдам. — негромко пробормотав это, он вновь и вновь понимал, как сильно его любят и такое счастье точно не собирался никому отдавать, раньше мог, но не теперь, когда сумел открыть глаза и слишком многое осознать. — Спи милый... Ты устал, тебе надо побольше отдыхать. А я с тобой... Всегда был и буду с тобой. И это тихое "я с тобой" прозвучало лучше миллионов пафосных признаний и клятв. Это их особенное признание в любви. Да, неизвестно, какие ещё сюрпризы готовит им судьба, но ведь они всё смогут и со всем справятся... Наверное.