Жизнь Хатидже Турхан-султан.

Причиной такого сильного расстройства у Турхан было вовсе не её положение, в котором она находится, а, скорее, причинённая обида ею Дилашуб. Она долго ещё сидела в своей комнате, на кровати, увешанной балдахином, и размышляла над своим поступком, который непременно заслуживает порицания. С одной стороны она считала, что Дилашуб вполне заслужила такое отношение к себе, ибо лгать другу не есть хорошо, а даже подло и низко, ну а с другой же стороны Турхан не могла её обвинять потому, что она совершила это "предательство" не по своей воле, а по велению Валиде султан, поступок которой тоже вызвал теперь у Турхан много вопросов. Голова набивалась кучей мыслей и нерешённых вопросов, которые Турхан только намеревалась обдумать и решить, как вдруг из них вытекали ещё одни вопросы и мысли.. Она жалела себя и проклинала Дилашуб за то, что та умалчивала обо всём, в то время как Турхан делилась с ней и с Хатидже всеми своими секретами и тайнами. "Ещё и Хатидже... Они словно сговорились против меня и молчали, дабы сделать меня посмешищем среди девушек... А как же! Наверняка они завидуют мне и моей любви с Ибрагимом, который без меня и дня прожить не может. Нарочно сделали всё втихомолку, а потом сплетни станут распускать, мол Дилашуб меня прогнала с моего места и теперь она в любимицах у падишаха. Глупо, очень глупо!", - думала она, уже прохаживаясь по комнате. После таких размышлений ей стало всё противно. Её чуть позже даже стошнило, но об этом она никого не предупредила, чтобы никто не видел её в таком жалком состоянии. Она то краснела от злобы, то бледнела от жалости то к себе, то к Дилашуб, а потом и ко всему на свете в том числе и к её дитя. Особенно ей было жалко малыша, который был у неё под сердцем и который терпел недомогание своей чувствительной матери. Турхан пыталась отогнать от себя тучи, но успехом эти попытки не увенчались, а становилось ещё более тяжко. Она потом прилегла вновь на постель и окончательно забредила. Моментами она вспоминала Дилашуб, выражение её лица, её вяло-сонные движения несколько полного тела и вечно полузакрытые несоразмерно огромные глаза, - и становилось ей гадко от её природы. Она пыталась на протяжении всей их дружбы избавиться от навязчивых мыслей, крадущихся к ней в голову, когда она наблюдала за этой нерасторопной девушкой, но вновь взглянув на неё, она снова возвращалась к прежнему. Её вдруг в этот момент стало раздражать это неумное лицо с неизменным выражением, её огромные тёмные глаза, почти безресничные, ненакрашенные с несколько покрасневшими веками и её маленькие пальцы с короткими ногтями. Но более ей не нравилась в Дилашуб та неповоротливость, медлительность и недавно проявившееся безволие. Вся её природа теперь вызывала у неё отвращение. Турхан почти до самого утра пролежала в бреду и в мыслях о Дилашуб, а потом, не заметив, очень скоро легла почивать. Однако несмотря на долгий сон (проспала она, на волнение многих, весь последующий день) мучительные думы не покидали её и ещё больше, казалось, донимали её невыносимой тяжестью постигания. Именно тяжко было ей то, что она не понимала, отчего ей было тяжело. Мысли сдавливали её со всех сторон, но не говорили ей о своей природе, а оставляли следом за собой ещё бесчисленное множество других, ещё нерешённых вопросов, которые требовали ответа. Турхан много мучилась, думая об этом, но никак оставить их не могла. Вскоре до неё дошло озарение, и она вновь залилась горьким плачем. Она корила себя, порицала за такую ужасную бесчеловечность, за гордое самолюбие и за оскорбление чувств Дилашуб. Ей вдруг стало больше всего жалко именно эту девушку! Разве не обещала себе Турхан, ещё будучи свободной девушкой Наденькой, что быть человеколюбивым самое первое и самое важнейшее качество в ней самой и что это его нужно развивать, а не уничтожать, как это она делала давеча? Она поняла свою жестокость и неправоту и стала ещё больше упрекать себя в том, что она отказалась от своего слова. Меньше всего ей хотелось обманывать себя и ввергать себя в неверие, вызванное отказом своих убеждений и правил. Потому она вскочила с кровати и вспомнила, что не делала сегодня ещё ни одного намаза. Она немедленно бросила всё и стала молиться, дабы все плохие мысли ушли из её головы, а не место их пришли добрые, несущие только радость и свет... Рано утром она проснулась уже совершенно здоровая духом, но, однако же, слабая телом, поскольку весь вчерашний день она почти ничего не съела и пробыла в горячке. Она, наконец, вышла из своей комнаты и остановилась на балконе, чтобы поглядеть, что твориться внизу. Там ещё царило мёртвое молчание, которое, к сожалению, в скором времени нарушиться гулкими голосами евнухов, калф и непослушных наложниц, голоса которых сравнимы лишь с пением маленьких птичек. Турхан постояла ещё мгновение и уже тогда решила позавтракать. Маленькая служанка, Разие хатун, проворная и невысокая, ещё совсем недавно прибывшая в Османскую империю, стала в услужение Турхан, как только всем стало известно её положение. Это маленькое и худенькое существо сразу же полюбилось Турхан, и она, скорее, считала её за подругу, чем за служанку. Как только её светленькая макушка появилась в дверном проёме вместе с подносом с кушаньем, Турхан невольно улыбнулась. Её настроение, надо заметить, неожиданно поднялось и сделалось гораздо лучше, когда она помолилась и переосмыслила свои поступки и думы. Но сейчас она хотела только поесть и потому, внутри вся трепетала, когда на виду появилась поднос со съестным. Разие принесла ей кашу с сухофруктами, жареные перепелиные яйца, оливки и лимоны с сыром и так полюбившейся щербет с мёдом. Но перед тем, как опустошить деревянный поднос, Турхан обмыла руки, переоделась, причесалась с помощью Разие, а уж потом присела за столик, чтобы позавтракать. Поедая ложку за ложкой, Турхан обдумывала попутно свой день и моменты, когда она встретит подруг, с которыми произошла ссора. Она несколько покраснела, когда вспомнила, что очень грубо ответила Дилашуб на её извинения (хотя вины её ни в чём не было) и больно оттолкнула её руку от своей. И от этих воспоминаний у ней вновь пропал аппетит и появилась тошнота. Она отодвинула тарелку от себя и поднялась с подушки, чтобы подойти к окну. Она открыла решётчатое окно, вдохнула свежий утренний воздух и решила, что пойдет сейчас же к ней. Тошнота мигом прошла, когда возникла эта мысль. Решившись окончательно, она покинула комнату и спустилась вниз в гарем. Там, как и полагалось, все уже давно проснулись и многие собирались завтракать, но ни Дилашуб, ни Хатидже она в нижней зале не обнаружила и потому подумала, что самым толковым будет сейчас пойти к ней в комнату и найти её там, а если не найдет её, то останется поджидать там. Комнаты наложниц располагались длинной вереницей на втором этаже, прямо напротив тех, где жили фаворитки. Когда она оказалась в начале длинного коридора, полы которого устланы коврами, а на стенах через каждую дверь висели изящные факелы, её пробовала дрожь. Она слышала за стенами голоса пробудившихся девушек, собирающихся ко дню, и постоянные шорохи и стуки; с пробуждением этих неугомонных, жизнь, казалось, только ускорялась. Турхан постучала в одну из множества дверей и ей открыла одна черноволосая девушка с чрезвычайно недовольным лицом и не ухоженным внешним видом. Эта девушка являлась соседкой по комнате с Хатидже и Дилашуб и была, возможно, их близкой подругой. — Рабия? Прости, что я тревожу тебя, - начала было Турхан, но её перебил нетерпеливый голос наложницы. — Турхан хатун, прошу тебя, не заходи сюда более... Тебя не желают здесь видеть. Услышав такой неоднозначный ответ, она настояла и продолжила: — Прости, что я тревожу вас, но мне нужно войти внутрь. Я хочу поговорить с Дилашуб, - говорила Турхан как можно добродушно, скрытая притом подступающую тошноту, - ну, а если её нет здесь, то я бы предпочла подождать её здесь же, ибо разговор крайне срочный и не терпящий отлагательств. Я буду очень признательна тебе за эту услугу. Впустишь же ты меня, наконец? Рабия с недоверием посмотрела на неё, а затем усмехнулась. — Её здесь нет. — Давай же я здесь подожду... Хатидже тут? — Её тоже нет. И впускать я тебя не буду. Более того, не жди их! — Как же это? С чего ты стала решать, что мне делать, Рабия? И не донимай меня своими словами, мол нет их здесь, не жди их, тебя видеть здесь не желают! — Уж не мои это слова... - нагло усмехались ей в лицо Рабия. — Объяснись! — Дилашуб вчера вечером отправилась к повелителю и наверняка пошла туда в бог весть в каком настроении... Так что стоит тебе идти прямо по золотому пути, чтобы получить прощение! Всё внутри Турхан упало: она отошла от двери на два шага и упёрлась в деревянный парапет. — Осторожно, упадёшь, - всё ещё ухмылялась Рабия и закрыла после этих слов дверь. Турхан после стремительно спустилась вниз, но стараясь теперь не вглядываться никому в лица, точно преступник, боявшийся, что его опознают. Но причина её страха была не в том, что её потом предадут суду, а в том, что над станут глумиться или того хуже - жалеть. Она встречала сейчас на своём пути наложниц, но и те стали теперь для неё пустыми, почти ничтожными и низменными. Они о чём-то вновь говорили, смеялись (о, как донимал её этот смех в это мгновение!) и совершенно не понимали в жизни ничего и будто бы радовались тому. Они были так глупы и неразумны, лишённые высокой мысли, пусть даже всякой, и предавались таким же глупым и не стоящим вещам, хотя могли стать выше. Достаточно было встать на одну ступень и они бы познали каплю в океане, но только в сласть им было теряться в пустынях, чем взглянуть на небо и пойти к звезде. Турхан хотела только поскорее сбежать от них и скрыться ото всех, но и тут её постигла кара. Прямо перед оказалась она. Она была теперь хороша: не та, какой она представляла вчера. Румяная, с блестящими глазами, расцветшая как цветок, с алой улыбкой пухлых губ. Она устремила свой взор на побледневшую девушку и красиво улыбнулась ей. — Турхан, - сказала она и взяла её холодную руку в свою горячую ладонь, - как ты... — Должна сказать только одно, - почти без чувств ответила она, прямо глядя в тёмные глаза, полные весёлого блеска, - всё то, что было тогда - моя беда. Ты не заслужила того, знай. Я вынуждена сказать тебе, чтобы ты и Хатидже больше не вели со мной дружбу. Такие, как я, не могут знать такого счастья и не заслужили... Пускай всё забудется. И она вновь, как вчера, вылетела из рук, но уже точно свободная от бремени, тяготившего её. Теперь кроме облегчения и лёгкости она ничего не ощущала.