Жизнь Хатидже Турхан-султан.

Спустя три месяца султан Ибрагим решился выпустить из своих объятий, наконец, всех тех девушек, которых прислала ему Валиде султан почти каждую ночь. Тот неизведанный и, как казалось ему раньше, страшный мир полностью открылся ему, не утаивая от него ничего и предоставляя ему такие удовольствия, которых он себе не мог и представить. Сколько бы сдавливали его стены шимширлыка, и с какой бы болью в душе не отзывались его рыдания в тех стенах, он всеми силами пытался забыть прежнюю жизнь как страшный сон. И это ему удавалось с большим успехом. То изобилие наложниц, посещавших его покои и развлекающих его, чтобы у него не возникало даже мысли, что болен или жалок, как часто думал он сам, так быстро вернуло его в колею и в жизнь, полную беззаботности и блаженства. Ему и самому было, наконец, приятно общение и близость с женщинами, которые раньше казались ему чем-то дурным и неизвестным. Сам он порой смеялся теперь над собой прежним за такие пустые страхи и глупости, вечно лезущие в голову и не дававшие покоя. В конце концов у него появились не только женщины, но и настоящие друзья, те которые смогут развлечь его, когда у него случается (случается очень часто) упадок духа или же какое-либо расстройство. Задушевные разговоры, тёплые слова, забота - всё теперь открылось ему, когда открылся он. Ибрагим, конечно, очень часто призывал к себе Джинджи и много жаловался на боли и дурное самочувствие, а то в соответствии давал ему снадобья и...некоторые наставления. Не то, чтобы он имел на него существенное влияние, но Ибрагим прислушивается к его советам и порой действует только по его наводкам, что уже говорит многим об особом расположении Джинджи к падишаху. Впрочем, Ибрагим не слушает сплетни и даже прямые назидания матери, так остро и беспокойно принимающей это. Ворота дворца отныне для Джинджи ходжи были открыты всегда, поскольку он является особоуполномоченным султана, его правой рукой, его наставником и целителем его недугов и прочих напастей, которые хоть оставляют его на некоторое время, но потом вновь возвращаются. Так, в один августовский день Ибрагим, измученный головной болью, вызванной постоянным жарким летним зноем, позвал к себе Джинджи Ходжу и стал сетовать: — Только я забываю о страданиях, как вновь они находят меня... - говорил он, лёжа навзничь на дивана, положив правую руку на лоб, - Карабашзаде (так иногда повелитель звал Джинджи), дайте мне что-нибудь, умоляю тебя... Я сейчас точно расплачусь от боли. Мало того, что голова раскалывается, так ещё и в теле ломота, как будто руки, ноги судорогой сводит, это невыносимо. Джинджи глядел на султана и кивал, поглаживая черную бороду. И наконец опустился к своему саку и как будто навис над ним. Его рука долго бродила от одного флакона к другом и едва прикасалась к коробочкам с мазями; всё то время, как явился к султану, он хранил молчание и лишь кивал на сетования измученного болью Ибрагима. Его чёрные глаза засверкали, когда он увидел тёмный флакон с вязкой жидкостью, который он непременно захотел достать. Но вдруг его рот скривился в лукавой улыбке, а рука поставила флакон обратно в сак. Он, склонённый над снадобьями, повернул голову в султану и сказал как бы невзначай: — Я смею полагать, - заговорил он, лениво, но хитро растягивая слова, - что лекарства вам теперь не помогут, мой повелитель... Ибрагим словно и забыл, что его недавно поражала боль, вскочил с дивана и с любопытством и страхом поглядел на знахаря, точно ожидая от него пророчества на свою будущность. — Как... - пробормотал он, всё так же глядя на него, - а как же мне быть? Я не смогу без них. Джинджи ещё пуще оскалился и поднял палец вверх. — Есть такой способ излечить ваш недуг... Нетрадиционный, самый необыкновенный, но приводящий к весьма нужным результатам. Если позволите... - он указал на диван, и Ибрагим послушно лёг обратно, а Джинджи заговорил - расслабьтесь... Это масло (он смочил свои пальцы жидкостью из того самого флакона) поможет вам расслабиться, уверяю вас. Затем Джинджи приказал зажечь благовонии и поставить их в каждый уголок покоев, а сам потом стал втирать масло ему в виски, попутно что-то проговаривая и нашёптывая; Ибрагим вовсе не понимал, что происходит и беспокоился по этому поводу ещё больше. Он слушал у себя под ухом странный шёпот на неизвестном языке и не знал, чему более удивляться: тому, что от чудотворных рук или от воздействия целебного масла проходят его боли или тому, что такие чудеса и впрямь существуют. Как-то ему приходилось слышать из уст одной сказочницы Бинназ, поражающие его ум истории об невероятных исцелениях, таких как, например, о царе Юнане и великом враче Дубане. Дубан, по поверьям, вылечил царя Юнана, не напоив того лекарствами и не обмазывая того мазями, а только лишь благодаря своему бесконечному уму и сообразительности: он пропитал рукоятку молота для игр лекарствами, а затем, придя во дворец, наказал султану играть до тех пор, пока пот не выделится из его кожи, а лекарство не разойдётся по всему телу, а как только он вспотеет, если следует немедленно отправиться в баню. Царь, несомненно был поражён тому, но сделал всё по распоряжению врача. А на следующий же день царь подивился тому, как здоров он, и каким здоровьем пышет его тело и сверкает как серебро, что он медленно облобызал землю перед Дубаном, одарил его почётными одеждами и богатствами. Несомненно Ибрагим и сейчас стал верить тому, как поразительно Джинджи расправляется с его болями и болезнями, что вдруг незамедлительно заставил самого себя подняться с дивана и посмотреть на знахаря с великим восхищением и благодарностью. Он схватил его за плечи, стал пошатывать его из стороны в сторону, улыбаясь при том безумной улыбкой, говорил он ему слова признательности и почти падал в ноги, кланяясь. — Клянусь, Аллах велик, Джинджи, - в истерике говорил он, - велик и всемогущ, он не ведает слабости и знает всё на свете! Очевидно, необычные способности Джинджи подействовали на Ибрагима как нельзя более крепко. Он говорил задыхаясь и жестикулируя руками, по-видимому, ещё и радуясь, поскольку он был очень восприимчив на такие удивительные явления. Он уже не прикасался к Джинджи, который стоял уже у дверей и ничему не удивлялся, а напротив, ухмылялся и довольствовался собой. Ибрагим бродил по комнате и удивлялся всему, что видел пред собой: коврам, вазам, самому себе в зеркале, Джинджи и его дарованиями, даже небо и птицы на ветвях поразили его сознание. Казалось, он совсем помешался, но однако же всё очень хорошо понимал и был очень внимателен. Его тонкий слух во время припадка услыхал сладкий голосочек за своей дверью и тотчас отреагировал на него, подбежав к дверям и отворив их. Стояла теперь перед ним Дилашуб, пресчастливая лицо, с сияющими глазами и в целом она была в этот миг очень хорошенькой, почти не похожей на прежнюю себя. Она кротко поклонилась ему и едва сдерживала на круглом лице улыбку. Её руки сплелись с руками Ибрагим, и тогда она не сдержалась: — О, мой повелитель! Я принесла вам добрую весть... Я ношу под сердцем вашего дитя! И вновь Ибрагим развеселился и обрадовался этому, будто бы его не мучила час тому назад боль и словно не знал он страданий. Он приказал устроить во всём дворце пышный праздник и запрещал отныне всем грустить и печалиться. Всем сердцем он полюбил Дилашуб за такую добрую весть и подарил ей покои с прислугой, богатства три сундука и почти чуть не сделал её своей хасеки, да только Валиде настояла, чтобы он не торопился с этим, а дал ей титул только тогда, когда она родит ребёнка. Ибрагим забыл об этом, но любить свою Дилашуб не переставал, потому что искренне верил, что она есть тот самый дар Всевышнего. Во время его "озарения" явилась она, солнечная и ласковая, и принесла ему такую радостную новость. Не было сомнений для него, что Аллах услышал его и таким образом дал знак, что он слышит его молитвы и голос. Хоть раньше он и молился богу, но не мог и предположить даже, что такие чудеса поистине бывают на свете. После долгих и мучительных лет страданий на него свежим очищающим дождём спустилось возрождение. Совершённое омовением по-настоящему сделало его иным человеком, понимающим, для чего он есть и как ему бороться со злом, в котором повяз с самого детства. Чувственной любовью он полюбил Дилашуб и не желал, чтобы она покидала его покои и оставляла его. Всё возможное он пытался сделать, чтобы она была счастлива. Но ей не требовалось ничего, что он предлагал ей: золото не любила, в прислуге не нуждалась, но единственное, чего она желала, это была его любовь. Дилашуб искренне верила в ту любовь, которую он давал ей и ни за что не велась на провокации некоторых завистливых наложниц, знающих, какая легкомысленная и бесхитростная натура Дилашуб. Её большие тёмные глаза озарялись бесконечной любовью, когда она смотрела на то, как Ибрагим целует её, впрочем, короткие пухлые пальцы и надевает на них кольца, и наполнялись слезами, когда он был расстроен или болел (что бывало очень часто). Её душа принадлежала ему, а его - ей. Порой, она могла предугадать заранее его настроение, и тем больше она становилась его любимицей. Он же очень довольствовался той её особенностью, не позволяющей ей вести себя пуще дозволенного или же не позволяющей ей ревновать его к другим женщинам. Это было очень важно для него, потому что и он и многие считали, что это качество в Дилашуб не делает её докучливой или более того - наглой. Она привлекала его не только тем чудесным и покладистым характером (к слову сказать, он ничуть не пользовался этим, а напротив, очень гордился, что она такая есть, и любовался таким простодушием, которое трудно найти), но безмерной любовью, которую она также дарила ему без остатка. Ему всё чудилось иногда, что эти женщины (то есть те, которые были с ним) лицемерные и очень скрытные, преследующие свои корыстные цели, способные даже подольститься. Но в ней же он не находил даже зачатков таких ужасных свойств и был глубоко восхищён душевной чистотой и робостью своей Дилашуб. Чтобы читатель понял, до какой степени он стал одержим ею, считаю необходимым вспомнить один случай, произошедший через несколько дней после того, как все узнали о беременности Дилашуб. Тогда уже стоял тёплый сентябрьский день и была чрезвычайно ясная безоблачная погода. Падишах, по обыкновению, расположился на своей мраморной площадке с видом на Босфор и Ускюдар и устроил пиршество (в честь беременности Дилашуб, разумеется) и созвал туда музыканток, танцовщиц и некоторых своих наложниц, в том числе и Турхан с Хатидже, Мах-и Энвер, Айше, Сачбагли и многие другие. Были кушанья, вина, сладости и завистливые взгляды на Дилашуб, сидящей рядом с Ибрагимом, который обнял её левой рукой. Они, в отличие от наложниц, танцовщиц и музыканток, сидели под небольшой беседкой на мягком диване, окружённые рабами с опахалами, с подносами, с кувшинами и обыкновенными слугами. Ибрагим ласково гладил Дилашуб по румяной от стеснения щеке и умилялся её непритворной застенчивости; он любил смотреть на то, как она опускает взгляд, показывая ряд длинных ресниц, и добро улыбается. Её шелковыстые тёмные волосы ветром неслись в его сторону, и он с удовольствием вдыхал их запах. — Аллах видит, как замечательна ты, моя Дилашуб; аромат твоих волос сводит меня с ума, - шептал он ей на ухо. Она ещё больше вся раскраснелась, но ничего на это не ответила, а только пуще опустила голову вниз и стала теребить краешек своего сиреневого кафтана. Совсем неподалёку от пары сидели пятеро женщин султана и почти не отрываясь следили за каждым движением Ибрагима и Дилашуб. Некоторые из них совсем редко бывали с султаном, но уже удостоились стать одалисками и успели заслужить благосклонность Валиде султан. Например, Айше хатун хоть и не была красавицей, но была вполне здоровой девушкой, способной выносить и дать такое же здоровое потомство, а её подруга Сачбагли, черкешенка, была из известной семьи и, возможно, обладала хорошими корнями, что, несомненно, уважалось династией. Несмотря на весьма посредственную внешность, она, как Мах-и Энвер была остра на язык и часто попадала в распри. Эти трое попали в гарем в одно и то же время и, наверняка, именно поэтому они заимели отношения между друг с другом. Турхан и Хатидже же были холодны к друг другу (и к ним, кстати, тоже), но вражды не испытывали и старались поддерживать нормальное общение, поскольку гордое молчание могло их обеих свести с ума. В гареме было очень много девушек, но подруг среди них в сотни раз меньше. Именно так считала Турхан до того момента, как стала ревновать всех и вся. Пожалуй, она всё ещё не могла смириться с тем, что Ибрагим её позабыл, а сам полюбил Дилашуб и уделяет теперь всё своё время только ей. Она, конечно, старалась проявлять хладнокровие и делать вид, что это её не заботит, но как только в каком-либо разговоре заходила речь о ней самой и о Дилашуб и об их сравнении, то она едва сдерживала себя, чтобы не отбранить их. Больше всего на свете она ненавидела, когда её сравнивают с кем-то, тем более с Дилашуб, которую она как ни старалась любить по своим убеждениям, но дельного из этого не выходило. И для того, чтобы не противоречить самой себе, она старалась избегать таких разговоров, встреч с Дилашуб или же с теми, кто любил задеть её относительно этого. А таких было много. В первое время, полгода назад, Турхан была всеобщим предметом злых сплетен и завидующих глаз. Не было в гареме того, кто бы не ревновал и не завидовал её красоте, той привязанности султана и её дорогим подаркам, ожерельям и тканям, подаренными Ибрагимом. Но более их донимало то, что султан был так сильно привязан к ней, что по злости выгонял других наложниц из своей опочивальни и настоятельно затем требовал его любимую Турхан. Казалось, не было конца его нежным чувствам и преданности к этой русской рабыне, но позже всем известно стало, что конец и того есть. Его любовь была шаткой и мимолётной, скоро изжившей все свои силы и влияния на него. Но это не значит, что он был равнодушен к ней, напротив, он воспылал к ней другим чувством, тёплым, сердечным, но уже бесстрастным. Он видел в ней не предмет вожделения, как прежде, а теперь как мать своего ребёнка, в скором времени родившемся. Бесконечное умиление чувствовал он, глядя на то, как из юной девушки она превращалась в прекрасную женщину (хотя ей было только пятнадцать лет). Но невзирая на такой юный возраст, она уже совершенно преобразилась и сделалась необыкновенной красавицей, ещё больше, чем была прежде. Беременность донельзя украшала её. И в этот день она была, как и обычно, не нарядно одетая, но очень опрятная и чистая, с чалмой, накрытой тёмным кружевным платком, без колец и серёг, но насурьмленная и румяная. Лицо её в один из моментов выражало как бы муки и страдания, но вовсе не от того, что она была больна или о того, что она плохо переносила своё положение: напротив, беременность она переносила как нельзя более лучше, совсем без тягот и усложнений, а лицо её приняло такое выражение исключительно потому, что Ибрагим не выглянул на неё. "Он не отводит от неё своих глаз, а меня даже не замечает... Неужели всё, что было между нами уже навсегда потеряно и исчерпано?", - думала она, испепеляя взглядом Дилашуб и Ибрагима. Турхан чувствовала, что над ней уже посмеиваются наложницы, но того она не замечала и только думала про себя, чем она всё это заслужила. "Разве недостаточно дала я ему своей любви? Неужели я не так хороша для него и красива? Что же есть в Дилашуб, чего нет во мне?.. Я так много трудилась над собою, ночами не спала за книгами и письмом, простужалась порой, сидя перед открытым окном, дабы выучить его язык и культуру. Что же я вижу теперь? Всё ушло из моих рук. Хотя, впрочем, я зря себя жалею и обижаю. Нет, так нет!", - подумала она и агрессивно поглядела вокруг. Всё веселились и никому не было до неё дела. "Тем лучше", - подумала она и на этот раз решила уйти отсюда. Она чуть было приподнялась, как услышала за плечом своё имя. — Турхан хатун, - сказал раб, - повелитель желает, чтобы ты подошла. Она вдруг вспыхнула. Но это было не от радости. Турхан поняла, что уже не так рада встрече, но но рабу кивнула и сказала, что немедленно подойдёт. И, обойдя всех наложниц, она приблизилась к нему и поклонилась. Он даже улыбнулся ей и протянул руку. — Как ты? - спросил он, любуясь её блестящими глазами и мраморной кожей на лице с румяными щеками, - дай Аллах, ты не чувствуешь нужды? Она затрепетала, обхватил его руку своими руками, и благосклонно улыбнулась, будто и не думала она только что о том, что ей всё равно на него. — О, не волнуйтесь, мой повелитель, ни нужды, ни тягот я не ведаю благодаря вашему участию в моей жизни. Да благословит вас Аллах, повелитель! - восхищённо проговаривала она, поглядывая на Дилашуб, которая тоже посматривала на неё в ответ. — Хорошо. Всё это делается, Турхан, для того, чтобы мать моего будущего ребёнка привела на свет здорового шехзаде или султаншу. Знай, - сказал он, усаживая её рядом с собой и тепло улыбаясь ей, - что для тебя и для нашего дитя ни в чём не будет отказа и ни в чём вы не будет испытывать лишений. Тем более, что ребёнок от тебя мой первенец! Турхан вдруг не сдержалась и кинулась ему в объятия, крепко прижав его к себе; она почти плакала от умиления. — О, спасибо, спасибо, - шептала она, омачивая его кафтан слезами. Наложницы сидящие неподалёку увидели эту картину и стали судачить ещё больше, но уже смеясь над Дилашуб, по-видимому, даже не огорчённой таким поворотом событий. Она как и сидела в уголочке беседки и так сидит теперь, улыбается и не замечает, что вновь стала предметом насмешек.