Жизнь Хатидже Турхан-султан.

Турхан убедилась в том, что Ибрагим всё ещё был неравнодушен к ней, и потому причин для уныния у неё не было. Последующие месяцы она проводила в относительном спокойствии, не считая того, что беременность первенцем всё же давала о себе знать, и все те прежние убеждения в то, что она легко переносила своё положение, канули в бездну. Пожалуй, верно говорить, что в первые месяцы она чувствовала себя гораздо лучше, чем в последние, и сама она в этом который раз убеждалась, видя в зеркале свой огромный живот и располневшее тело. Некоторые хоть и говорили ей, что ей шла беременность, что она расцвела, как бутончик розы, но сама же она считала обратное. От больших неудобств, возникающих от живота или от опухших ног, она крайне раздражалась и была зла на всё вокруг, что, несомненно, сказывалось на её окружении. Она часто срывала свою злость то на служанках, отругивая их под предлогом плохо постеленной кровати или излишней навязчивости, то на других наложницах, косо взглянувших на неё (тут она, впрочем, была права). Ей только нужно было найти причину излить злобу, накопившуюся за день и за тот период, когда ей было особенно тяжко. А тяжко ей было почти всегда. Утром она просыпалась и не могла иногда встать на ноги — настолько её ноги опухали и болели, на протяжении всего дня она стенала от боли в пояснице, а ночью просыпалась от лёгких покалываний в ногах. Она, бывало, вспоминала, как ухаживала за Атике и помогала ей справиться с некоторыми трудностями, и, наверное, этот опыт несколько стал полезен для неё самой, поскольку потом, уже во время своей первой беременности, она имела представления о том, как поступать ей в той или иной ситуации. Хотя, несомненно, бывали случаи, когда она не могла с чем-то справиться сама, но и просить помощи не хотела (то ли из гордости, то ли из желания никого не беспокоить), тогда в тех нередких случаях она часто мучилась. Успокаивали её только те моменты, когда она сама когда-то была большой помощницей беременной женщины, и эти тёплые добрые воспоминания грели ей душу и чуть приглушали боль. Но эти убеждения не означали, что её изумления не касались кого-либо ещё, а напротив: она заставляла своё окружение вечно беспокоиться. Как-то ночью Турхан умудрилась до смерти напугать Разие, которая всегда спала через стенку от неё. Несчастную служанку разбудил резкий, короткий крик, доносящийся из спальни, и она, не теряя ни минуты, рванулась туда. Ожидая увидеть преждевременные роды (тогда был неподходящий срок для родов), она остановилась в дверях, увидев совершенно иную картину. Турхан сидела в кромешной тьме, не считая одну почти догоревшую свечу, которую она держала в левой руке, подсвечивая себе. Подсвечивала же она себе свои же ноги, которые она с чрезвычайным любопытством рассматривала.  — Турхан хатун, отчего ты кричала? Тебе нужна моя помощь? Если хочешь, я позову… — встревоженно заговорила испуганная Разие. Турхан подняла голову, а вместе с ней и свечу, и испуганно посмотрела на малолетнюю служанку. Её лик от света свечи, расположенной на высоте её груди, переменился и казался невообразимо удивительным. Косые тени от ресниц, носа и губ чётко падали на освещённое лицо и создавали собой гримасу ужаса. Глаза её в темноте были чёрными, как и волосы, а кожа в противоположность — была бела как мел. Среди ночной тишины слышалось глубокое грудное дыхание.  — Ты не поверишь, — шептала Турхан, — я проснулась от того, что ноги судорога взяла… Это так странно. Служанка громко выдохнула и от расслабления опёрлась на стену.  — Клянусь, вы очень меня напугали! Я ведь думала, что всё…! А вы вот так… Ах! Таких случаев было предостаточно, чтобы говорить о них, но значение их так ничтожно и мало́, что, пожалуй, упоминать их даже не стоит. Хоть она знала и понимала, что они желали ей помочь, сделать её жизнь ещё легче, но она только раздражалась на эту поддержку и крепко ссорилась со многими, кто был хотя бы равен ей, а те, кто был из слуг, тихо терпели такое отношение к себе, понимая про себя, что нужно лишь обождать, когда она выйдет из того положения, когда она особенно желчная. Хотя нельзя было утверждать, что все до единого из слуг без исключений были снисходительны к такому поведению беременной. Один из немногих, кто не терпел выходок Турхан, был Сулейман ага. Он, как и прежде, всегда был человеком самолюбивым, не позволяющим другим, относиться к себе не так, как желал бы он. Чуть, бывало, Турхан начнёт бранить его или упрекать в том, что евнух неверно выполняет свою работу, как он немедленно ставил её на место и почти наравне с ней начинал браниться, несколько раз повторяя, что она ещё дрянная рабыня, возвышенная самой собой до небес, и что он тысячу раз прав, говоря ей это в лицо. В порыве нашедшей его восторженности за своё бесстрашие, он добавлял также, что не понимает, как остальные терпят её такую, дурную наложницу, за выходки и вечные обиды, которые она причиняет всем без разбору и что он предпочёл бы отправить её на фалаку, если бы неё положение. Он гордился, становился чрезмерно кичливым, а затем ходил потом несколько дней подряд важный, задрав подбородок, словно он этими словами судьбу государства порешал. Как известно было всем, он не был человеком злобным (таково было мнение большинства), но завистливым себялюбцем его могли назвать все, и потому Сулейман соответствовал этому мнению. Турхан же хоть и знала в нём эту черту и старалась не принимать близко к сердцу эти дурные и даже мерзкие слова, но становилось ей сразу же после вспышек гнева печально. И отнюдь не от того, что кизляр наговорил ей грубости, а от того, что она всех изводит. Она всё чаще замечала в себе перемены в настроении, вызванные этими так раздражающими её случаями, но ещё чаще она расстраивалась от того, что срывала всю свою злость на безвинных людях. Сулейман, как считала она сама, был не злым человеком, и говорить ему гнусности осознанно, сверх того беспричинно, она не желала так же, как и любому другому человеку, пускай и самому дрянному и ничтожному, поскольку не заслуживает, потому она пуще страдала от этого. Когда же подходило время к её разрешению, она старалась больше срываться, а напротив — всех благодарить за терпение и неравнодушное участие в её судьбе, и подарила многих по мешочку с золотом. А Сулейману так и вовсе три мешочка. В ту декабрьскую пору, как известно, Ибрагим был очень взволнован и беспокоился наравне с Турхан о её будущности и о будущности их дитя. А поскольку Ибрагим был человеком до ребячества наивным и верующим в то, что только звёзды могут сказать правду, он позвал к себе придворного астролога и пожелал услышать от него, какое будущее ждёт его ребёнка. Астролог этот, Али Рахмет эфенди, пожилой мужчина с весьма неглупым, но несколько насмешливым выражением лица, поклонился и доложил вдруг, что ему понадобиться время, чтобы сообщить об этом. Ибрагим согласился, а уже через несколько дней был безмерно обрадован тем, что Али Рахмет Челеби посетил его. Астролог вошёл в покои около семи часов пополудни, когда уже было темно, и только свечи освещали опочивальню султана. Лицо его было сосредоточено и серьёзно так, что даже насмешливая ухмылка не виднелась из-под его огромных усов. Ибрагим уселся на диван, а Али Рахмет стоял перед ним, почтенно сложив руки и задумчиво глядя в пол.  — Ну что, говори? Какова будет судьба моего дитя? — спросил нетерпеливо Ибрагим.  — О, повелитель, пусть судьба его будет светлой и безоблачной, пусть не затмит её никакая беда и напасть… Звёзды говорят мне, мой повелитель, что первый ваш сын должен носить имя Юсуф, и тогда он покорит все страны востока и запада и подавит внешние и внутренние волнения. Ибрагим же выслушал его и почти с восторгом сказал при Али Рахмете, что Аллах ему свидетель, если родится сын, то он назовёт его в честь того, кто первый принесет ему добрые вести. Было это время, когда Турхан была уже на сносях, и все с волнением и молитвами о хорошем разрешении от бремени ждали, когда придёт долгожданный час. Погода в то утро была ненастная: с метелью, бесконечным холодом. Все во дворце пытались час от часу спасаться от суровых холодов, подбрасывая в камины поленья, а затем располагались вблизи огня, греясь. В то утро Турхан проснулась от того, что чувствовала себя не так обыкновенно, как это происходило раньше. Оказалось, произошёл отход вод, которые и стали причиной её пробуждения. Тогда то и послали к ней за повитухой. Прибежала немедленно дополна женщина и предупредила всех после осмотра, что к вечеру всё случиться, а пока она должна отдыхать, а также отдыхать от всяких докучливых, кто пожелал бы её развеселить в этот невесёлый период. Все хоть и были рады тому, что скоро она родит и тогда, возможно, исчезнет главная проблема, что нависла над династией, но всё же некоторым было обидно и досадно, что теперь они не смогут разбавить этот серый и холодный день разговорами с умным человеком, как она. Турхан же была безмерно благодарна за такие наставления повитухи, ибо сейчас она было и в самом деле не в том положении, чтобы болтать и развлекать кого-либо. Утром она была ещё в том здоровом духе, какой обыкновенно бывает тогда, когда крепко спишь ночью и не просыпаешься от всяких неудобств, но днём всё положение резко переменилось, когда она поняла, о чём говорила повитуха. Эта добродушная старая женщина со всей деликатностью и мягкостью сообщила ей, как будто маленькому дитя, что её станут тревожить боли, которые нужно обязательно перетерпеть и дала ей также не менее важные наставления. Турхан ещё тогда представить не могла, что ждёт её далее. Она, конечно, чуть меньше двух лет назад была свидетельницей того, как появляется человек на свет, но не была так углублена в те подробности, в которых, к примеру, осведомлена повитуха. Ей всё это казалось, несомненно, очень таинственным и скрываемым от других делом, но только не учитывала она тогда тех чувств роженицы. С Атике она не говорила об этом позже, но вкрики боли слыхала, находясь по ту сторону стены, хотя на почве некоторой детской наивности и недогадливости, понять, отчего кричат женщины во время разрешения, не могла. И только сейчас, испытывая на себе, она поняла это. Ближе к обеду её переодели в длинную рубаху, сняв шаровары, и на протяжении всего оставшегося дня снабжали её водой и новыми чистыми тканями. К ней изредка заглядывала Разие, которая сидела в другой комнате и которая слышала тихие стоны. Она зашла как раз в тот момент, когда Турхан стояла у окна, оперевшись двумя руками о подоконник. Она была донельзя изможденной и бледной; волосы, собранные в косу, были мокры от пота и прилипали к коже; взгляд был притуплен. Разие увидела её в тот момент и сама чуть не разрыдалась от сострадания к ней, но Турхан опередила её, заговорив.  — Милая Разие, как обстоят дела? — спросила она вдруг точно не своим голосом.  — О, Турхан, мы всем гаремом молимся за твоё благополучное разрешение, знаешь? Если бы за окном не было такой метели, ты бы услышала, как не умолкают там внизу голоса… — тихонько залепетала она, — Валиде султан так приказала. Она особенно волнуется.  — Да благословит Аллах её и всех тех, кто не оставил меня… — Турхан попыталась улыбнуться, но резкая тянущая боль исказила её лицо, — ах… Это, я клянусь, невыносимо… Она одной рукой держалась за живот, а другой придерживала саму себя, едва стоявшую на ногах. Голова её глядела вверх, а губы беспрерывно тряслись и шевелились, словно повторяя молитву. Вид её был действительно жалок и некрасив. Стояла она хоть и во весь рост, но была чуть сгорблена от боли, как старуха; рубашка на спине местами была темна от влажности, а набухшая грудь несколько обнажилась из-за скатившейся вниз с плеча рубахи.  — Ты только глубоко дыши, хорошо? — сказала вновь Разие и уже не побоялась к ней подойти и взять под руку, чтобы подвести к кровати, — помнишь, что тебе сказала эбе кадин…  — О, да, конечно… Теперь оставь меня, — раздражилась Турхан от излишнего внимания и тотчас, подойдя к ложу, легла на бок (или вернее сказать, скорчилась от поступившей боли). Она лежала потом в полном одиночестве, не считая тех, кто приходил принести новую рубаху и воду. Тогда приходила ещё повитуха, она просила снять с неё всю одежду, чтобы сделать осмотр. Какой ужасный стыд испытывала Турхан в эти мгновения!.. И без того измученная, она обнажалась перед женщинами и некоторыми евнухами и стыдилась своего безобразного тела. Оно стало полным, ещё и мокрым от пота, грузным и слабым, так, что Сулейман ага был вынужден придерживать её за руку, пока повитуха проводила осмотр. Ей было мерзко со всего этого только в первые часы, но когда боль становилась невыносимой, она была готова перетерпеть унижение, лишь бы избавиться поскорее от бремени. Её обмывали словно немощную, протирали тряпками лоб, шею и грудь, приходилось ей терпеть холодные прикосновения повитухи к её сокровенным местам. Но всё она терпела и время от времени то лежала на кровати, то бродила по комнате, пытаясь с помощью ходьбы избавиться от боли, а затем вновь ложилась. Время текло медленно, а боль не прекращалась. Ей показалось даже, что про неё забыли, потому что в комнату никто не заходит, а может она потеряла связь со временем и была уже в беспамятстве… Казалось ей даже, что боли прекратились, а сама она держит младенца на руках, но это только грёзы. Мерещилось ей безмерно много в те моменты, когда боли становились незаметнее. Она лежала вечером на кровати и молча, не испытывая прежней боли, смотрела в окно, где по прежнему бушевала метель и что-то вдруг невероятное почудилось ей вдруг. Она приподнялась и стала впиваться взглядом в несколько тёмную комнату.  — Нет… Отчего вы здесь, мой повелитель?.. — спросила она шёпотом. Ибрагим стоял посреди комнаты, вернее у окна и смотрел на неё, но когда она окликнула его, он кинулся к ней.  — Милая моя, какие страдания я вижу в твоих глазах! — шептал он в ответ и целовал её руку, — скоро всё случиться, только потерпи…  — Нет, нет… Вам здесь нельзя. Уходите, — слабо проговаривала она и выставляла вперёд ладонь, как отталкивая его от себя. Но он не уходил, а наоборот — ещё больше целовал её и лелеял. Но от этой заботы и от его присутствия ей становилось только ещё гаже и неприятно. Неприятно ей было от того, что он видит её такой, некрасивой и измученной в таком жалком виде, и она отталкивала его, пыталась прогнать, но он не уходил и даже не собирался. Чего же он желал от неё? — она не ведала и могла, ибо тот вопрос её мог волновать в такой трудный час. Его присутствие здесь было гадко ей, потому что она знала, что только он является виновником её страданий и мучений. В этот страшный и пугающий для неё день она желала бы вообще не видеть и думать о нём, но в тот момент, когда увидела его, в ней проснулась ненависть и прежняя злоба как и прежде, однако единственно, что она не пыталась — это пытаться корить себя за это. Сейчас она была совершенно убеждена в том, что он заслужил её нелюбви и ненависти, хотя изо всех сил старалась не говорить ему недобрых слов и только пыталась удалить его из своей комнаты. Попытки, однако, были тщетны — он не собирался уходить и, по-видимому, надеялся остаться с ней до конца. А Турхан не переносила его. Ей противна стала его мужская природа, принёсшая ей долгие мучения, мерзок был он сам со своими нежностями и ласками, но сделать ему сейчас грубость означало обречь себя на немилость. Она держалась и позволила ему поухаживать за собой. Она всё ещё смотрела на него и не могла поверить глазам — настолько удивительна была эта картина для неё. Он целовал её руки, гладил живот, целовал и его, прислонял свою голову к её ослабленной голове и что-то тихо говорил. С его усилиями она поднялась с кровати и вновь прошлась в обнимку с ним по маленькой тёмной комнатке. Одной рукой он придерживал её живот, другой — талию, а сам целовал ее висок и всё что-то шептал. Того, что говорил он, разобрать Турхан не могла, да и не хотела, она уже только безмерно радовалась тому, что он не покинул её и утешил в этот сложный час, несмотря даже на то, что из-за него она страдает. Ласковы ей были его тёплые поцелуи и нежные касания, та доброта, что он оказывал ей. Казалось ей это всё сном, но только просыпаться не хотела. Когда пришло время родов, Ибрагим ушёл, а остальные, кто должен чувствовать, явились в её комнату и всё озарилось светом свечей. Её усадили на стульчик особого назначения и заставляли то дышать, то тужиться до тех пор, пока ребёнок не выйдет. Только тогда она поняла, что те муки несравнимы с последующим испытанием. Ей ранее говорили о том, как будут проходить роды и том, как нелегко́ это дело, но она больше отмахивалась и наивно верила в то, что в пользу своего сильного сложения и крепкого здоровья она родит без особых усилий и прочих проблем. Но как только настало время, она пожалела о своих словах и почти плакала от того, как долго и болезненно это длиться. Не считая того, что она упрекала себя в беззаботности и легкомыслии, состояние её было здоровым и ничего не угрожало ей и плоду, ибо спокойствием она овладела очень быстро, что, кстати, приблизило исход. Она почти не кричала, но комнату вдруг заполонил детский плач. Этот плач заставил мать забыть обо всём не свете, включая те мучения, которые испытывала она в предыдущие часы. Она уже лежала, когда маленького шехзаде, укутанного в простыни положили ей на грудь. Взглядом она впивалась в эти маленькие красные ручки и опухшее личико, мало чем похожее на человеческое, но уже тогда она полюбила его просто за то, что он есть. Она боялась к нему притронуться, словно страшилась разбить его или испортить своим касанием. Чувства переполняли её и силы заряжали каждую частичку её тела, начиная с кончиков волос и заканчивая ногтями. Турхан захотела в одно мгновение бегать, плясать, парить и взлететь вверх, словно птица. Это чувство было наивысшим чувством, возможным для человека. Она с позволения Аллаха принесла в этот мир человека и теперь стала ещё сильнее прежнего верить в то, что бог слышит её. Улыбка не сходила с её лица, когда она лежала на пышной кровати и уже нарядная, красивая, ожидавшая прихода повелителя. Вокруг стояли пару калф, евнухов, а затем к ним присоединилась и Валиде Кёсем султан. Турхан видела то, как Махпейкер гневалась, смеялась или радовалась, но тех чувств от неё она ранее не видела никогда, и она удивилась, увидев, что глаза её блестели от слёз, а блаженная улыбка счастья озаряла её лицо. Нарядные одежды её блестели и сверкали, а сама она сияла среди всех тех, кто был там. Всем она отличалась от них всем, даже взглядами, улыбками и слезами. Турхан глядела на неё и шехзаде, которого держала та в своих руках, с любопытством и как бы проваливалась в пустоту от неизвестного чувства, впрочем, непонятного ей самой. Когда же пришёл повелитель (а явился он свежий, счастливый, в сопровождении одной наложницы, которую Турхан доселе не видала в гареме) и почти с восторгом доложил матери, что по божьему указанию первым, кто сообщил ему благую весть, стал имам Юсуф. И нарёк он тогда своего сына шехзаде Юсуфом, который по заветам звёзд станет величайшим султаном из султанов и создаст новое великое государство. Близилась тогда уже ночь, когда Ибрагим был в своей опочивальне в окружении наложниц, с которыми он развлекался и праздновал рождение сына. Он с гордостью и восторгом рассказывал о том, как он взял кроху на руки, назвал его Юсуфом и объяснил, почему именно это имя дал своему первенцу. Поскольку в этот вечер он был чрезвычайно взвинчен, он был также чувствителен к некоторым словам и замечаниям и придавал им немалое значения. Так одна из наложниц, не понимающая подобных традиций, прямо спросила Ибрагима, отчего он так яро верит в слова астролога и в такие совпадения.  — А от того, милая Гюльназ, что в случайности я с самого детства не верую, а веру детства предать крайне сложно… Тут подключилась и другая девушка, которая также была одной из тех, кто завидовал судьбе Турхан, и она также внесла свою лепту в этот разговор, сказав, между прочим, очень важное слово, которое изрядно повлияет на Ибрагима.  — Повелитель, объясните же мне, глупой невольнице, почему своего сына, принца по крови, вы назвали именем раба? Ведь, как я знаю, этим именем не называли ещё ни одного шехзаде… Ибрагим призадумался. А остальные девушки немедленно, со страстью даже, согласились с её словами и стали переубеждать султана назвать сына иным именем, более благородным.  — Имя Мехмед звучит куда лучше, уж поверьте… Ибрагим был так удручён, что решил разослать девушек в гарем, а сам стал прохаживаться по своим покоям. Ему никак не давали покоя её слова, которые не лишены здравого смысла и напротив — были весьма понятны и разъяснены. Он решился. Случилось так, что немедленно отправился к сыну и прочитал над ним вновь молитву и нарёк его теперь шехзаде Мехмедом. Все в гареме уже знали о том, что Ибрагим оказался легкомысленным в принятии решения, но возражать никто не был намерен и потому наречение произошло без затруднений. Турхан всё ещё была в постели и с любовью наблюдала за тем, как Ибрагим держал сына на руках; горячее чувство переполняло её грудь, и она несколько от чего-то опечалилась.  — Я так благодарна вам за то, что вы не оставили меня сегодня, повелитель, — с эмоцией сказала она, — я, по правде сказать, не хотела сегодня вас видеть… Он выслушал и нахмурился, словно не понимая, о чём она говорит.  — Нет, я не приходил к тебе, Турхан, — с непониманием ответил он, — у меня сегодня было много забот, и я почти на весь день был погружён в них. Турхан всё поняла и, потупив взгляд, задумалась.