Приснись мне

Они оба ненавидят лето. Оно их всегда разлучает. Как бы ни сопротивлялся Би, его мать из года в год остается непреклонной, и на три жарких, самых лучших месяца в году Би отправляется в соседнюю провинцию гостить в доме ее родителей. Каждый раз перед этой разлукой Чэну кажется, что у него без анестезии вынимают сердце, кладут в банку с формалином и возвращают на место только в последние дни августа, когда в их огромном особняке раздается телефонный звонок, и Би, задыхаясь от радости, орет в трубку: «Чэн, я в Ханчжоу!» Больше говорить ничего не нужно: парк с той самой детской площадкой расположен на одинаковом расстоянии от их домов, и бегают они примерно с одинаковой скоростью. Однажды телефонная трубка так и остается висеть, раскачиваясь на проводе, а Чэн в холле едва не сбивает с ног отца, врезавшись в него всем телом. Быстро выворачивается из-под руки, когда тот тянется, чтобы потрепать по голове, извиняющимся голосом поясняет: — Прости, пап. Би вернулся. Спешно шнурует кеды и, уже выбегая из дома, слышит, как отец со смехом спрашивает у матери: — Тебе не кажется, что это похоже на одержимость? Им тогда было лет по двенадцать. Вряд ли отец задумывался о том, как точно и полно у него получилось охарактеризовать их отношения, но это на самом деле была она. С самого первого дня. Всепоглощающая взаимная одержимость. Когда они знакомятся, Би еще слишком мал для того, чтобы мать могла безболезненно оторвать его от себя на несколько месяцев, поездки начинаются только со следующего года, и то лето они проводят вместе, ежедневно встречаясь на детской площадке, делят это лето на двоих, сначала притираясь друг к другу, потом прикипая намертво. Их матери наблюдают за этим с улыбками, но с разных скамеек: сразу понимают, что у них, в отличие от семилетних мальчишек, никакой дружбы случиться не может, они из разных миров и это мешает. Би и Чэну не мешает ничего, кроме циклонов: те налетают на город и приносят с собою дожди, воруют драгоценные дни, которые так хочется провести вместе и которых остается так мало до начала их первого в жизни учебного года. Тогда они еще не задумываются над тем, почему попадают в разные школы: Би ходит в обычную, муниципальную, Чэн — в дорогой платный лицей, но звонок с последнего урока и там и там звенит в одно и то же время, и на обоих действует, как выстрел из стартового пистолета. Тогда они еще не замечают, что на условленное место в парке Чэн после занятий приходит в брюках с идеальными стрелками, белоснежной рубашке и в галстуке, а Би — в спортивных штанах и толстовке, а когда замечают, оказывается, что никакого значения это не имеет. Чэн просто спрашивает: — Кем работает твой отец? Би так же просто отвечает: — У меня нет отца. Только мама, она работает в больнице. — А моя рисует и читает. Еще делает букеты, у нас есть сад. А отец, он... вроде бы, бизнесмен. — Чэн опускает глаза. — Я пока не понял, что это. Понял он потом. В полной мере — в пятнадцать, в тот день, когда ему сообщили, что он не сможет еще раз увидеть мать, потому что ее будут хоронить в закрытом гробу. Когда Би впервые приходит к нему в гости, он замирает у кованой ограды, окружающей дом. Стоит, опустив руки по швам и ошарашенно разглядывает подъездную аллею, зеленый газон и особняк: — Ты правда здесь живешь? — Да. Пойдем, я есть хочу. Когда Чэн впервые оказывается в доме Би, он задумчиво осматривает большую светлую комнату со скошенным потолком — спальня Би занимает мансардный этаж — и приходит в полный восторг, заметив на стене нарисованный штурвал, а на окне вместо занавески — рыбацкую сеть. Би, поняв, что ему нравится, радостно улыбается: — Нравится? Это мама придумала. Потому что мне нравятся корабли. — У меня твой остался. Вернуть? — Нет. Это мой любимый. Пусть у тебя будет. В школе у каждого из них появляются новые друзья, но это не идет ни в какое сравнение с тем, что происходит между ними. Однажды Чэн говорит об этом с отцом. Тот заходит к нему в комнату перед сном, чтобы пожелать спокойной ночи, присаживается на край кровати, внимательно слушает, как прошел его день, улыбается одними глазами, а потом спрашивает: — Ну а, кроме Хуа Би, что-нибудь интересное было? — Наверное. — Наве-е-ерное. — Отец улыбается шире, мягко поправляет сползшее одеяло. — Я очень рад, что у тебя есть такой хороший друг. Надеюсь, вам удастся это сохранить. — Он мне не друг. — А кто же он? — Я не знаю. — Чэн, поерзав, широко зевает и переворачивается на бок. — Иногда мне кажется, что он — это я. И, уже проваливаясь в сон, слышит над ухом тихий смех отца, когда тот наклоняется, чтобы поцеловать в висок: — Интересное определение. Более правильного определения Чэн не сможет подобрать за всю свою жизнь. В свой первый учебный год они проводят вместе каждую свободную минуту, несутся сломя голову навстречу после занятий, и все мало-мальски интересные события, которые происходят, когда они врозь, непременно сопровождаются мыслью: «Не забыть ему рассказать». Между ними не возникает даже слабого подобия соперничества, несмотря на то, что они оба относятся к тому типу детей, которым жизненно необходимо перетягивать все внимание на себя и в любой ситуации занимать лидирующую позицию. У них нет ведущего и ведомого, они уступают друг другу легко, не испытывая обиды или раздражения, и никогда не ссорятся. Разве что иногда, совсем редко. И вот это оказывается по-настоящему больно. Первый раз это происходит, когда учебный год подходит к концу. Они встречаются в воскресенье, перекусывают на бегу купленными в уличном киоске сэндвичами и спешат в парк: Би приносит с собой воздушного змея, и им не терпится его запустить. По дороге Чэн между делом замечает: — У тебя глаза снова красные. — Аллергия, ну. Говорил же. Чэн пожимает плечами: странно, что аллергия у Би стремительно развилась за последние три дня, хотя раньше он про нее никогда не упоминал. Еще более странным Чэну кажется, что после нескольких часов, проведенных в парке среди растений, краснота проходит, вместо того чтобы усилиться. К концу дня они оба, пропотевшие насквозь и раскрасневшиеся, усаживаются на траву под раскидистым кленом, пьют из одной на двоих бутылки теплый лимонад, и Би как ни в чем не бывало говорит: — Я к бабушке уезжаю. В Хэфэй. На все лето. И вот тогда... тогда Чэн чувствует почти непреодолимое желание ударить его или зареветь. Не оттого даже, что они весь год с прошлого лета ждали этих каникул и заранее договорились, что будут проводить вместе все дни, а потому что Би говорит это спокойно: так, будто это совсем ничего не значит и ему совсем не жаль, ему все равно. Только вот зареветь Чэн не может: это единственное строгое правило отца, усвоенное с раннего детства — плакать нельзя. Что бы ни случилось — нельзя. И ударить его он тоже не может. Чэн не знает почему. Просто не может. Поэтому он, сжав зубы покрепче, поднимается на ноги: — Ладно. Осенью тогда увидимся, да? — Да. Би подхватывает с земли змея, закручивает бечевку, опустив голову и спрятав лицо за белоснежными локонами. До выхода из парка они доходят не сказав друг другу ни слова, и Чэну кажется, что, пройдя ворота, они так и разойдутся в разные стороны — молча. Чэн бредет, изредка задевая его плечо своим, размышляет, понимает ли Би, как сильно обидел его своим равнодушием, и, несмотря на уязвленную гордость, которой уже тогда было хоть отбавляй, не может сдержаться: — Мог бы раньше сказать. — Я не знал. Мама это три дня назад решила. Тогда Чэн понимает, откуда у Би взялась аллергия, и почему Би такой спокойный. Тогда Чэн решает, что больше никогда не будет на него злиться. Чэн сгребает его в охапку, зажав между ними змея, и стискивает изо всех сил. Один из этих его невозможных шелковых локонов попадает в рот, и вместо того, чтобы выплюнуть, Чэн затягивает его губами поглубже, и обещает: — Я буду тебе сниться каждую ночь. До тех пор, пока ты не вернешься. — Отстраняется, почувствовав, как Би начинает характерно вздрагивать, и смущенно объясняет: — Мне нельзя плакать. Никогда. Чэн очень надеется, что Би поймет его правильно. Поймет, что ему тоже очень хочется — так, что просто ком в горле, — но нельзя. И Би понимает. Би говорит: — Ничего. У меня же два глаза, — и стоит неподвижно, пока Чэн елозит ладонями по лицу, досуха вытирая щеки. Чэн так никогда и не признается ему, что после того, как они разойдутся, он по дороге домой украдкой лизнет каждый палец, сам не зная зачем пробуя на вкус чужие слезы. ...Через несколько дней Чэн узнает, что у него будет младший брат, и это становится единственным радостным событием за все лето. Вся радость испаряется куда-то на три долгих месяца и возвращается, только когда Би звонит в последних числах августа ему на домашний номер и, захлебываясь от радости, кричит в телефонную трубку: — Чэн! Чэн, все! Я в Ханчжоу! Я в парк сейчас... можешь?.. Чэн вылетает из дома, не переодевшись, слыша, как родители за спиной со смехом говорят ему что-то хорошее. Добегает до условленного места и несколько секунд рассматривает Би, приоткрыв рот. — Твои волосы... — Да. Это я специально. Там, в Хэфэе. Мама разрешила. — Би, покраснев, трет ладонью короткий ежик волос. — Я хотел, чтобы было, как у тебя. — Они же белые. А у меня черные. — Ну и что. Зато на ощупь — как у тебя. Потрогай. Чэн трогает, с удивлением, но без зависти отмечая: — Ты теперь выше. — Да. Это ничего. Я постараюсь больше не расти. Ну... пока ты меня не догонишь. Чэн в ответ улыбается от уха до уха и, снова трогая коротко остриженные мягкие волосы, думает: так не бывает.