Приснись мне

Ночью он никак не может уснуть, лежит в своей кровати, глядя в темноту под потолком, заложив руки за голову и моргая не чаще раза в минуту, и все вспоминает, как Би стоял напротив, обхватив его лицо ладонями, как он смотрел и как потом, первый раз в жизни, попросил уйти из своего дома. Это воспоминание вызывает ощущение липкого озноба: Би имеет право злиться и чувствовать себя оскорбленным, а у него нет права даже на боль, потому что эта боль вызвана неправильным чувством, у него нет права даже на честность, потому что эта честность неприемлема и, попытавшись быть честным, он чуть было все не испортил. Больше он никогда не попытается — Чэн знает и, лежа без сна, раз и навсегда определяет для себя границы: чувствовать можно, рассказывать об этом нельзя, смотреть можно, трогать можно, трогать так, как хочется, — нельзя. Неправильное не имеет права на существование. Неправильное не становится правильным, только из-за того, что оно честное и настоящее. Он просыпается, чувствуя настойчивые прикосновения к кончику носа, снова и снова, с каждым разом — сильнее, и, будучи уверенным, что это Тянь, открывает глаза, пытаясь состроить лицо построже. А потом сонно моргает, глядя на Би, который лежит в его кровати поверх одеяла, подпирая подбородок рукой. — Привет. — Привет. Ты здесь откуда? — Соврал твоим родителям, что мы собирались погонять мяч с утра пораньше, пока жарко не стало, а ты проспал и не отвечаешь на звонки. — Би, явно не зная, как продолжить, еще раз тычет его пальцем в нос и тяжело вздыхает. — Я не хотел на тебя орать. Я сам не знаю, почему так на тебя разозлился. Просто Ксинг уже не первый раз эту тему задвигает. — Я не знал. — Ага. Говорит, что я смотрю на тебя влюбленными глазами. И что я дружу с тобой из-за денег. — Ну, это-то мы давно выяснили. — Чэн, потерев глаза, приподнимается на локтях. — Давай его отпиздим? — Нет. Что с него взять? Придурок же... Чэн и сам знает, что нет. Во-первых, Би, как и он сам, не любитель махать кулаками — ему этого на тренировках хватает, там ему круто и интересно, а в обычной жизни драка для Би — это крайняя мера, во-вторых, в лицее драки строжайше запрещены, и если малышне такое еще может сойти с рук из-за возраста и неумения контролировать эмоции, то ученикам старших классов неминуемо светит исключение, а Би в свое время не для того потратил целое лето на зубрежку, чтобы теперь вылететь из лицея из-за придурочного Ксинга. Би, помолчав, кладет подбородок ему на живот, смотрит снизу вверх своими нереальными светлыми глазами, вряд ли догадываясь, что Чэна этим утром от простого привычного прикосновения ведет так, что у него голова идет кругом. — Просто не спрашивай меня о таком больше, хорошо? Это похоже предложение добровольного заключения. Это тюрьма, где Чэн одновременно станет и узником, и надзирателем: он почти слышит, как за спиной лязгает дверь, он знает, что в этой тюрьме всегда будет холодно, больно и одиноко, знает, что ключи от замка лежат в кармане и что он никогда ими не воспользуется. Чэн говорит: — Хорошо. Я обещаю. Больше они к этому разговору не возвращаются, и все становится, как раньше. Все становится так, будто ничего неправильного не существует вовсе. ...Би звонит ему из Хэфэя почти каждый день, в одно и то же время, по дороге домой с работы, найденной на лето в небольшом магазине: несколько часов в день, но платят неплохо, а все, что нужно делать — раскладывать по полкам товар и следить, чтобы все было аккуратно. Они говорят не меньше получаса, даже если ни у одного из них новостей нет, и Чэну кажется, что обоим эти звонки больше нужны для того, чтобы просто послушать голос, чем для того, чтобы чем-то поделиться. Сам Чэн каждый раз на время этих звонков старается остаться в одиночестве, чтобы можно было ни на что не отвлекаться, чтобы можно было прикрыть глаза и слушать, слушать, слушать его. Про дурацкую книгу, которую задали на лето, про фильм, который посоветовала бабушка и который, надо же, оказался совсем неплох, про новых знакомых, про старых знакомых, про спортивный зал, в который Би записался, чтобы за лето не терять форму, про огромного сома — Би прислал фотографию, на которой он держит его на вытянутых руках и улыбается от уха до уха («Круто? Сам поймал» и «Ладно, да, купили на рынке»), и про грозы, из-за которых раз в неделю отключается электричество. — Чэн, а помнишь, когда мы мелкими были, ты однажды остался у нас, и в тот вечер отрубился свет? Мы построили шалаш из стульев и одеял, залезли в него и... — Мы зажгли свечку и чуть не устроили пожар. Твоя мама потом так ругалась... — А потом, когда дали свет, мы его выключили, потому что нам понравилось, и мы просидели там весь вечер с фонариком. — Мы и спать в нем легли. — Да. Я вчера вспоминал, когда свет отключился. — Би смеется и ненадолго замолкает. — Ладно. Как у тебя? — Хорошо. Я вчера к твоей маме заходил. — Она говорила. Чэн на самом деле заходит к ней иногда во время отъезда Би. Он сделал так впервые, когда ему было лет десять: Би уехал, а он скучал по нему настолько, что хотелось реветь, хотя ему и нельзя, и однажды, будучи недалеко от их дома, зашел в гости, зная, что Би там нет, но чувствуя, что от этого станет легче. Мать Би тогда удивилась, Чэн смутился и хотел уйти, но она пригласила его в дом, угостила чаем с печеньем, и они болтали, сидя на кухне, и Чэну тогда казалось, что Би вот-вот, через пару минут спустится из своей комнаты на втором этаже. С годами эта привычка укоренилась, и теперь не зайти к ней ни разу за лето кажется попросту невежливым. Поэтому Чэн, предварительно позвонив, заходит. Приносит с собой фрукты и шоколад, спрашивает, не нужно ли ей помочь с газоном, хотя и знает, что на время отсутствия Би она нанимает для этого соседского мальчишку. Это обычная вежливость, доброе отношение и еще, совсем немного... ему как и раньше кажется, что вот-вот, через пару минут... Чэн с грустью думает, что этим летом больше зайти не получится. Вчера, когда он вернулся, дома был настоящий переполох: родители ждали его в гостиной, и, когда он зашел, мать курила, неумело держа сигарету, а увидев его, бросила ее в пепельницу, не погасив, и бросилась к нему: — Где ты был? Что у тебя с телефоном? — На тренировке. Потом гулял. Мы с одноклассниками в кино были. И еще я зашел в гости к маме Би. Телефон... не знаю, сел, наверное, я не заметил. А что? Мам, рано же совсем, еще семи нет. Что случилось? Родители переглянулись, и Чэн заметил, что глаза у матери влажно блестят, на отца она смотрела испуганно и с укором, и тот, принимая этот укор, виновато отвел свои, а потом сказал, что им с Чэном нужно поговорить. Чэн уж было подумал, что где-то накосячил, и, пока шел за отцом в его кабинет, все пытался вспомнить где и понять, чем он мог так расстроить родителей. Как оказалось, дело не в нем. У отца «некоторые сложности на работе»: совсем несерьезные, он с ними непременно разберется в ближайшее время, пустяки, но пока Чэну не стоит выходить на улицу одному. Отец попросил отнестись к его просьбе серьезно и покидать дом только в сопровождении Джинхея — того самого мужика, которого он нанял для занятий стрельбой. Когда Чэн рассказывает об этом Би по телефону, тот напряженно молчит, а потом выпаливает: — Пообещай, что с тобой ничего не случится. Чэн смеется. У Джинхея военная выправка, глаза убийцы и портупея под кардиганом, рукава которого так и трещат на перекачанных мускулах рук — что с ним может случиться-то? Чэн обещает. А потом, еще целый год просыпаясь от кошмаров, вспоминает этот свой смех и это обещание и все думает, думает, думает: может ли обещание спасти жизнь, если дать его кому-то очень любимому? Обещания работают, как доспехи, отражая смерть, или это простое совпадение?.. В середине июля, ровно в разгар лета, он оказывается запертым в собственном доме: на улице Джинхей не отходит от него на расстояние больше двух метров, и при такой компании общение с друзьями становится невозможным. Кроме того, отец с каждым днем мрачнеет все больше, хотя и пытается это скрыть, в доме висит напряженная атмосфера, и Чэн понимает, что все несколько серьезнее, чем он говорил. В конце августа отец с улыбкой сообщает, что хочет кое-что показать ему и Тяню, и их радости нет предела, когда они узнают, что это «кое-что» находится весьма далеко. Мать с ними не едет, ссылаясь на дела, но обещает, что им с Тянем там точно понравится, она это «там» сама выбирала. Чэн часто вспоминает ее именно такой: беззаботная улыбка, искрящиеся карие глаза, вокруг которых уже наметились тонкие морщинки, солнце в ее длинных каштановых волосах и нежно-бирюзовое платье — он тогда, прощаясь с ней, в очередной раз подумал, что его мать очень похожа на сказочную принцессу, такая же яркая, добрая и красивая. Она поочередно целует его и Тяня, желает счастливого пути, и Чэн слышит, как она, на прощание обнимая отца, очень тепло и ласково, почти умиротворенно говорит ему «спасибо». Значит, что-то хорошее, чего она хотела, и, наконец-то — да кто бы сомневался, это же мама, — получила от отца. Мать просит его проследить, чтобы Тянь не забыл выпить таблетку от укачивания — она положила в его рюкзак, и их радость множится в геометрической прогрессии: Тяня укачивает только на дальних расстояниях, значит, ехать придется и правда долго. Когда Чэн садится в машину, Тянь уже вовсю трещит, засыпая отца вопросами, но тот так и не отвечает, куда они едут, объясняя это тем, что хочет сделать сюрприз. Тяню весело, он предлагает спеть что-нибудь по дороге и пообедать шоколадом, раз уж мама не видит, а Чэн, глядя на это веселье, старается отвлечься от того, что их сопровождают еще две машины, в одной из которых Джинхей, в другой — незнакомые парни с оружием. Они так и липнут к ним всю дорогу, сзади и спереди, не позволяя никому вклиниться между и двигаясь так синхронно, будто идут по приборам. Чэн с интересом думает, где отец этому научился, постоянно косится в боковое зеркало и перестает, только когда отец говорит: — Не обращай внимания, Чэн. Так нужно. Сам он совершенно спокоен, расслаблен и, кажется, тоже очень рад этой поездке: в последнее время он постоянно занят и зачастую возвращается домой, когда и Чэн, и Тянь уже спят. Город отпускает их без пробок, не задерживает красными светофорами, а на заднем сиденье обнаруживается сумка с шоколадом для Тяня. Чэн фыркает от смеха: — Его теперь точно стошнит, никакие таблетки не помогут, — и успокаивается окончательно. Видимо, все наладилось, и проблемы на работе отца остались в прошлом. Они прибывают на место спустя три часа, оставив позади сначала городскую трассу, потом — несколько поселков и свернув в горы на узкую двухполосную дорогу. Посреди леса появляется высокая решетчатая ограда, которая тянется из стороны в сторону насколько хватает глаз и прячется в зелени так, что определить ее протяженность не представляется возможным. Массивные металлические ворота плавно отъезжают вбок, Джинхей заезжает первым, ненадолго притормаживает, коротко говорит что-то парням на пропуском пункте. А Чэн глазеет на предупреждения на табличках. «Частная собственность» «Осторожно! Территория охраняется!» «Ведется видеонаблюдение» — Где мы? — нетерпеливо спрашивает Тянь, и Чэн задается тем же вопросом. — Наше поместье. — Поместье? — Наше?! — Да. Там дальше дом, подождите, уже скоро. Прилегающая территория слишком большая, отсюда его не видно. Дом появляется только спустя десять минут и еще один пост охраны, после которого лес сменяется газоном, искусственно созданными пригорками и, наконец, ухоженным садом. Они останавливаются у самого дома, на просторной, выложенной камнем площадке. Тянь вылетает из машины первым, рассматривает бледно-желтый фасад с открытыми на втором этаже окнами, покатую черепичную крышу, овальные ступени и веранду с колоннами. — Наш новый дом? Правда? — Да. — Отец, не отходя от машины, опирается руками на открытую дверцу, улыбается, но, поймав встревоженный взгляд Чэна, тут же добавляет: — Это только на время. То есть, дом, разумеется, наш насовсем, но жить мы будем по-прежнему в городе, а сюда будем приезжать отдохнуть. Нравится? — Красивый. — Ваша мама выбирала. Ей он тоже очень понравился, но мне кажется, по большому счету это из-за сада. Там, за домом. С другой стороны. Цветы, алыча. И бассейн. Из дверей дома навстречу им выходят две молодые женщины в одинаковых бежевых платьях и белых кружевных фартуках, с улыбкой приветствуют их и сообщают, что все комнаты готовы, но отец качает головой: — Нет-нет, мы ненадолго. Приедем через два дня, как и планировали, а сегодня я просто хотел показать сыновьям дом. Проводите Тяня к бассейну? Он хочет посмотреть. Когда они остаются одни, отец еще некоторое время выжидает, а потом спрашивает: — Ну? А тебе дом нравится? — Это не дом. — Отец смотрит вопросительно, и Чэн еще более уверенно продолжает: — Двести тридцать километров от города, глухой лес, столько земли... два пункта охраны, видео наблюдение, вооруженные люди. Это не дом, пап. Это крепость. Отец благосклонно усмехается, показывая тем самым, что оценил наблюдательность Чэна и его способность делать выводы, и захлопывает дверцу машины. — Давай пройдемся. Я хочу показать тебе сад, твоя мать влюбилась в него с первого взгляда. У нас было много других вариантов, но она выбрала этот. Знаешь, почему? Из-за запаха. Чувствуешь? Алыча. — Отец демонстративно тянет носом воздух, и Чэн кивает. Пахнет здесь невероятно: море и тонкая сладость прогретых на солнце фруктов. — Твоя мама грозится собственноручно приготовить из нее сто банок джема и потчевать нас им всю зиму. Они бредут по тенистой аллее, огибая дом с торца, и Чэн улыбается, окидывая взглядом сад с темно-бордовыми кронами и представляя свою мать стоящей над ароматным варевом с поварешкой в руках, в одном из ее струящихся шелковых платьев, в домашних туфлях на каблуке и с идеальным макияжем. — Мне здесь нравится, Чэн. Это не крепость, но это чудесное место: тихое, спокойное и... безопасное. — А нам угрожает опасность? — Нет. Но, как я и говорил, есть некоторые сложности, связанные с моей работой, и мне будет спокойнее, если вы некоторое время побудете здесь. Чэн кивает, прислушиваясь к доносящемуся издалека смеху Тяня и голосу одной из горничных, которая показывает ему их новые владения. Отец специально отправил Тяня с ней, чтобы поговорить вдвоем, потому что знал, что Чэн спросит о том, что для ушей Тяня пока не предназначено. — Это как-то связано с тем, о чем говорят в новостях? — А о чем говорят в новостях, Чэн? Ты же знаешь, я редко смотрю телевизор. — О двух триадах, которые ведут передел территории. Отец усмехнувшись, качает головой: — Идиоты. Журналисты — идиоты. Я всегда это подозревал. Их не две, Чэн, их три. Две было раньше, и между ними было заключено соглашение, которое соблюдалось много лет и гарантировало мир. Так бы оно было и дальше, но появилась третья заинтересованная сторона, которая почему-то решила, что может урвать кусок от чужого пирога. — Ты входишь в одну из них? — Я возглавляю одну из них. — Отец спокойно выдерживает его взгляд, пожимает плечами. — Ты ведь давно начал догадываться, не так ли? Чэн молча кивает: не то чтобы давно, но да — начал. Рукопашный бой, ножевой бой, даже стрельба — это еще куда ни шло, но вот когда Джинхей пару месяцев назад предложил показать ему, как вскрыть машину и завести ее без ключа, в голове как-то сама собой оформилась мысль, что такие навыки для самообороны точно не нужны, да и учат его этому с детства совсем не ради умения постоять за себя. — Ты убиваешь людей? — В жизни есть куда более интересные занятия. — Пап! — у него предательски срывается голос, и еще ему очень хочется присесть. Закрыть глаза. Заткнуть уши. Отец смотрит на него с неподдельным сожалением, потом его взгляд надолго уплывает в сторону сада. — У меня не то положение, чтобы бегать с пистолетом и убивать людей, Чэн. Владельцы ресторанов не моют посуду самостоятельно, нефтяные магнаты не бурят скважины своими руками. Это грязно. Я не люблю грязь. Да и времени у меня на нее нет. Если хочешь подробностей, давай сойдемся на том, что я занимаюсь торговлей. Анализирую спрос, создаю конкурентноспособные предложения, нахожу каналы сбыта, выстраиваю логистические маршруты — одним словом, скука смертная. — Перестрелка в порту прошлой ночью... — Неудачные переговоры, так бывает. Тебе тоже стоит поменьше смотреть телевизор. — Там люди погибли. — Они знали, в чем участвуют и чем может кончиться. Это не случайные люди, Чэн: в триады случайно не попадают. — Отец, предвосхищая вопрос, кивает: — Мне жаль тебя разочаровывать, но истории о том, что со мной-то это произошло случайно, не будет. И сожалений по этому поводу не будет тоже. Мне нравится моя жизнь, Чэн. Мне нравится в ней абсолютно все. — Даже то, что сейчас происходит? — С тем, что происходит сейчас, я разберусь за пару недель. Это временные сложности, и не более того. — Ты нас прячешь. — Да. Видишь ли, сын, так устроены люди: те, кого мы любим всем сердцем, дают нам силы, но при этом они же являются самой большой нашей слабостью. Я никогда не боялся, Чэн. За себя — никогда. Но вы с Тянем и ваша мама... Из-за деревьев слышится громкий восторженный вопль, и отец замолкает. Тянь появляется через считанные секунды: уже успевший перепачкаться, с довольной улыбкой и задранной футболкой, в которую он насобирал алычи и теперь бережно придерживает ее руками, чтоб не рассыпалась: — Она такая сладкая! Попробуйте! Чэн загребает из его футболки целую горсть и, понюхав сочные ягоды, сует пару штук в рот. Дожидается, когда Тянь, угостив отца и повертевшись рядом, снова уносится изучать неизведанное, и спрашивает: — Ты не останешься здесь с нами, да? — Нет, Чэн. Но со мной ничего не случится, а с вами будет Джинхей, и, как только я все решу, вы вернетесь в Ханчжоу. — Отец, очевидно, заметив его растерянность и потухший взгляд, закидывает руку ему на плечи, треплет, притягивая к себе и одновременно подталкивая в сторону сада: — Знаешь, твоя мама хотела перед отъездом сюда провести выходные вместе, и мне кажется, это отличная идея. Как насчет прогулки на яхте? Уйдем на два дня в море, поныряем, да? Его голос звучит беззаботно, и Чэн, вслушиваясь в эту беззаботность и щебетание носящегося между деревьев Тяня, постепенно успокаивается. Для него, как это обычно и бывает в счастливых семьях, отец всегда был образцом для подражания, и в мире не существует того, что могло бы в одночасье изменить это слепое обожание. Он знает отца таким, каким он всегда был дома: ответственным, сдержанным, уверенным в себе и безгранично любящим. Чэн решает для себя, что остальное неважно, остальное его попросту не касается. И от этого становится легче.