Приснись мне

Чэн ищет его глазами в каждом проходящем мимо. Знает, что Би неоткуда здесь взяться, и именно поэтому ищет: если Би появится, значит, все это — просто сон, ночной кошмар, и рано или поздно он закончится. Он проснется в каюте, и вместо гари вокруг будет пахнуть морем и полиролем для мебели. И будет завтрак на палубе, хрустящая скатерть и свежие фрукты, а мама будет прятаться от солнца под широкополой шляпой. К ним с Тянем никому не позволяют приблизиться, даже прибывшие в карете скорой медики только смотрят издалека, через плечо парня из личной охраны отца, которого к ним навстречу отправил Джинхей. Чуть позже прибывают врачи из своих, те, которым, очевидно, отец платит столько, что им ничего не стоит сорваться на помощь посреди ночи. Их с Тянем осматривают сначала на берегу, проверяя, нет ли серьезных травм, потом, уже более внимательно — дома. На Тяне вообще ни царапины, но он в настолько глубокой истерике, что его сразу накачивают каким-то чудодейственным снадобьем, и громкий плач сменяется сначала тихой задумчивостью, потом — сонливостью. Тянь крепко держится за его шею и молчит, когда их увозят домой в наглухо тонированной машине, молчит, когда Чэн сажает его на стул в своей комнате и просит подождать, пока ему обработают ожог на ноге, молчит, когда Чэн поливает его теплой водой в душе и помогает надеть пижаму, и только когда Чэн садится на край его кровати и поправляет одеяло, тихо спрашивает: — Мама умерла, да? Чэн в этот момент боготворит медиков за то, что они дали Тяню успокоительное: тот, в ответ на молчание, поджимает губы, а потом закрывает глаза, переворачивается набок, сворачивается калачиком и отключается в считанные секунды. А Чэн еще долго сидит рядом, неотрывно глядя в его лицо: завтра Тянь проснется и уже больше никогда не будет бояться морских монстров. Завтра Тянь проснется взрослым. Детство, вопреки расхожему мнению, не заканчивается с возрастом, оно заканчивается с потерей невинности, а невинность исчезает при первом столкновении с истинным злом или с огромной болью. Завтра действие успокоительного закончится, и Тянь в полной мере познает и то, и другое. Чэн подозревает, что его тоже чем-то опоили, хотя он наотрез отказался и от укола, и от таблеток, которые предлагал ему врач, накладывая на ногу повязку. Пытается вспомнить, как это могло произойти: единственное, что он пил — воду из пластиковой бутылки и она была запечатана. Почему же тогда так спокойно? Он возвращается в свою комнату и садится в кресло у окна, хотя шторы плотно задернуты. Ему сказали, так надо: шторы не открывать, к окнам не подходить, трубку домашнего телефона не снимать — его, кажется, вообще отключили. А вокруг особняка выставили охрану, которая следит за тем, чтобы слетевшиеся как стервятники журналисты не пробрались на территорию и не попытались выведать у прислуги подробности. Сенсация. Жена известного бизнесмена погибла при взрыве яхты. Сенсация. У кого-то умерла мать. Миссис Чжао появляется в его комнате без стука: у нее красные, заплаканные глаза и в руках поднос с дымящейся чашкой. Она ставит ее на стол, теребит пальцами край кружевного передника и молчит. В их доме она работает столько, сколько Чэн себя помнит, и ее немного побаивается вся остальная прислуга. — Отец вернулся? — Нет, Чэн. — А Джинхей? — Нет. Чэн кивает и отворачивается к окну. Из-за плотных штор начинают пробиваться первые солнечные лучи. Светает. — Вы не знаете, кроме мамы кто-нибудь погиб? Миссис Чжао качает головой: она ничего не знает. Она не знает, даже куда деть собственные руки. Она достает из кармана скомканный влажный платок, отирает глаза и прячет его назад, а потом осторожно, так, будто Чэн может рассыпаться от прикосновения, кладет ладонь ему на плечо и тут же убирает. — Я могу для вас что-нибудь сделать? Ему очень хочется ответить «да». Ему хочется попросить: погладь меня по голове, ну погладь, тогда все плохие мысли уйдут на глубину, а светлые всплывут на поверхность, и утром я проснусь счастливым — так мама всегда говорила. Мама хотела, чтобы я всегда просыпался счастливым. А ты любила маму. Ее все любили. — Нет, спасибо. — Она почти доходит до двери, когда Чэн спохватывается: — Миссис Чжао, вы не могли бы одолжить мне мобильный? Мой остался на яхте. Он пробует дважды. Дважды слушает механический голос, сообщающий ему, что Би недоступен, возвращает ей телефон и благодарит еще раз. Он так и не ложится спать. Примерно раз в полчаса поднимается с кресла и идет проверить Тяня. Каждый раз, убедившись, что тот спит, принимает душ. Каждый раз ему кажется, что от воды станет легче, что она смоет оцепенение, которым его сковало, и, вернувшись в комнату, он наконец-то зароется лицом в подушку и заорет. Но вода не помогает. Вода делает хуже: врач сказал не снимать повязку с ноги, не смывать мазь, не мочить, иначе там останется шрам. Через пару часов Чэн, помывшись в очередной раз, натягивает на этот кровавый кошмар носок, смотрит, как ткань тут же окрашивается в бежево-бурый, думает «Пусть» и снова садится в кресло разглядывать узор на шторах. Отец появляется дома только утром. Приходит в его комнату, обнимает долго и молча. Ничего не обещает. Не говорит, что все будет хорошо — не врет. Осматривает с головы до ног, и Чэну становится жутко от того, насколько пустые у него глаза. Такие бывают только в кино у трупов, лежащих на секционном столе, над которыми колдует патологоанатом, чтобы потом сказать стоящему рядом полицейскому или спецагенту «причина смерти не установлена». В кино это звучит как загадка, с которой начнется увлекательная история. Здесь, в реальности никаких загадок нет, и никакая история не начнется: это конец всего. Отец спрашивает про Тяня, бесцветно, механически. Чэн отвечает так же. Обещает, что присмотрит за ним: у отца теперь много дел. Скоро в их доме появится полиция, чтобы задать несколько вопросов, потом приедет секретарь отца — кто-то должен пообщаться с прессой, чтобы они отстали, потом — мамины сестры и другие родственники, потом — агенты из похоронного бюро. Отец говорит, что похороны состоятся завтра, и Чэн опускается в кресло: зачем так быстро? Зачем же ставить окончательную точку так быстро? Почему не подождать, не растянуть на подольше это странное чувство: все еще впереди, ты ее еще увидишь, хоть раз, но увидишь? Почему не пожить с этим чувством несколько дней, чтобы было не так больно? Он только через несколько месяцев понимает зачем. Отец собирался мстить и не мог начать, пока женщина, которую он любил, не будет предана земле. В тот момент Чэну это в голову не пришло, и он, снова уставившись на шторы, просто кивнул: если отец так решил, значит, так нужно. Через пару часов просыпается Тянь: Чэн слышит жуткий протяжный вой, доносящийся из его комнаты, и срывается туда, забыв про ожог на ноге. Одновременно с ним в комнату приходит врач, который вчера осматривал их и накладывал Чэну повязку: он, судя по всему, не покидал дом этой ночью. Тяня отпаивают водой, и Чэн, глядя, как тот на глазах затихает и успокаивается, понимает, что ему снова что-то в эту воду накапали, и так, пожалуй, лучше. Чэн помогает ему умыться и одеться, относит на руках на кухню, где миссис Чжао ставит перед Тянем завтрак: все, как он любит — оладьи и какао с горкой маршмеллоу. Самому Чэну кажется, что его вот-вот вывернет только от запаха еды, и он просто сидит напротив, дожидаясь, пока Тянь поест, а потом предлагает что-нибудь ему почитать. На несколько часов они закрываются вдвоем в комнате Тяня, и Чэн читает, пока не начинает садиться голос, до хрипоты — если сосредоточиться на тексте, можно не думать, глушить мысли собственным голосом, боль — ответственностью за того, кто слабее. Он делает паузу, чтобы сделать глоток воды, и Тянь, который до этого все время молчал, неожиданно пользуется этой паузой: — Ты тоже умрешь? — Нет. Почему я должен умереть? — А почему мама умерла? Чэн каменеет, потом трет обожженной стопой о ковер до тех пор, пока в глазах не темнеет. — Это несчастный случай, а я всегда буду с тобой. Иди сюда, хочешь? — он широко разводит руки, и Тянь, не раздумывая, забирается к нему на колени. — Слушай дальше… Чэн возвращается к тексту, но раз за разом сбивается и замолкает окончательно, как только понимает, что Тянь заснул. Это не было несчастным случаем — он знает совершенно точно. Понял, когда проходил мимо кабинета отца и услышал его разговор с Джинхеем. Отец сказал, версия для полиции и прессы — несчастный случай. Версия. Всего лишь версия для тех, от кого нужно отмахнуться как от назойливых мух. Значит, на самом деле — другое. Значит, не случайность, и это как-то связано с делами отца. Он принимает это на удивление легко, не анализируя эту легкость, в его возрасте это совсем не сложно: есть отец, которого он знает всю жизнь и который является возведенным в абсолют идеалом, и есть другие — те, которые убили маму. Чэну и в голову не приходит, что в этой ситуации могут быть градиенты — исключительно черное и белое. Есть герои и есть злодеи, ничего лишнего, никаких сомнений. Он относит Тяня в кровать, накрывает одеялом и уходит к себе, чтобы снова принять душ и рассматривать шторы… Би появляется в его комнате к обеду: входит без стука и застывает на пороге, продолжая сжимать пальцами дверную ручку. — Чэн… Он в мятой футболке, пыльный, взъерошенный и от него почему-то немного пахнет бензином — Чэн тянет в себя этот запах, когда Би широким шагом пересекает комнату и обхватывает его руками. Уже потом Би расскажет, как утром, после того, как дали электричество, он за завтраком включил телик и выронил из рук чашку, наткнувшись на утренний выпуск новостей. Он так и рванул в Ханчжоу — в футболке, в которой спал и в домашних штанах. Ни одного поезда не было, на автобусной станции тоже сказали, что ближайшее отправление в полдень, и тогда Би напросился к какому-то дальнобойщику, а добравшись до места, чуть не подрался с охраной, окружающей дом — его, разумеется, не оказалось в списках тех, кого велено пропускать, и ему пришлось стоять там, до тех пор, пока не позвали Джинхея: в дом ломится потный, помятый мальчишка, настаивает, что он друг Хэ Чэна, что с ним делать, пропустить? Они стоят так целую вечность, посреди комнаты, крепко обнявшись, и Чэн, чувствуя тепло его тела, вдруг понимает, как же холодно ему было все это время: с той самой секунды, как он пришел в себя на берегу, отплевываясь от морской воды. От этого тепла начинает колотить крупной дрожью, будто все нервные окончания в его теле были заморожены, а теперь восстанавливаются. Его трясет так, что зуб на зуб не попадает, и Би, разжав руки, мягко подталкивает его к кровати, заставляя сесть, и опускается рядом с ним на корточки, сжимая его ладони своими. У Би глаза до смерти перепуганного человека, и он все оглядывает Чэна, не отводя их, даже когда склоняется, чтобы подышать на его ледяные пальцы. — Ты как, м? Болит что-нибудь? В новостях сказали, что никто не пострадал, кроме… — Она не пострадала, Би. Она умерла. — Би склоняет голову ниже, и Чэн чувствует, как он прижимается к его пальцам губами. — Похороны завтра. Я слышал, как Джинхей говорил с теми, из похоронного агентства. Нет смысла откладывать, потому что причина смерти установлена. Ее будут хоронить в закрытом гробу, потому что там только фрагменты. Он сказал, фрагменты. Я не понимаю, Би… фрагменты — это как? Би молчит в ответ, но Чэн видит, как он бледнеет. Ему жаль, что он задает Би вопросы, на которые у того нет ответов, жаль, что у Би такие глаза, жаль, что Би так пугается из-за того, что его начинает трясти все сильнее. Ему жаль, но при этом становится легче: дыхание учащается, становится все громче и громче, срывается, и Чэн, сползая с кровати на пол, снова тянется к нему, утыкаясь лицом в плечо и по-звериному хрипит, чувствуя, как внутри рвется что-то страшное, что-то такое, что могло задушить, если бы Би не пришел вовремя. Он не помнит, как отключается, в памяти остаются только смазанные обрывки: твердый пол, подтянутые к животу ноги, его голова на коленях Би, пальцы Би в его волосах и сонливость, которая накрывает плотным мазутным покрывалом. Когда он просыпается, за окнами уже темнеет, а на его столе включена настольная лампа: Би, сидя в кресле с Тянем на руках, вполголоса дочитывает ему книгу, которую они с Тянем начали днем. Сам он так и лежит на полу у кровати, там же, где вырубился, но под голову подложена подушка, а сам он укрыт одеялом. Би прерывается, когда в комнату заглядывает миссис Чжао, выходит к ней, попросив Тяня подождать, и Чэн слышит, как Би за полуприкрытой дверью просит ее приготовить ему один из костюмов Чэна для завтрашней церемонии — у него нет ничего, что можно надеть на похороны, — а потом просит ее уточнить у отца, можно ли остаться на ночь в их доме. Формальность, Чэн знает. Нет такой силы на этом свете, которая заставит Би уйти и оставить его одного. Сам бы он ни за что не ушел, а значит, Би не уйдет тоже… …Иногда Чэну кажется, что он тогда не свихнулся именно из-за Би. Из-за его постоянного и почти незримого присутствия. Би тогда был похож на доброго призрака, который бесшумно перемещался по его комнате: он приносил еду и горячий чай, отвлекал Тяня тихими, интересными играми и чтением, следил, чтобы Чэн снова не намочил ожог и подолгу сидел рядом, прижавшись к плечу, когда становилось совсем невыносимо. В ночь перед похоронами, он, проигнорировав диван, который для него разложила и застелила миссис Чжао, принес сонного Тяня, уложил его к Чэну в постель и сам забрался туда же. Они так и провели ночь втроем в одной кровати, сбившись в кучку и согреваясь теплом друг друга: Чэн и Би по краям, Тянь посередине. Чэн лежал в темноте, глядя в потолок, слушал мерное сопение Тяня, чувствовал руку Би на своем плече — тяжелую, теплую — и думал, что это самое доброе прикосновение из всех, что были в его жизни, и что это лучшее из того, что Би мог для него сделать. Как оказалось, лучшее было впереди. На следующий день, за час до похорон, за несколько минут до выхода из дома, его начинает срывать. Слез нет, сбитого дыхания нет, только пальцы вдруг начинают трястись так, что никак не выходит завязать галстук, и мышцы по всему телу раз за разом сводит крепкой, болезненной судорогой. Би, уже собранный, сосредоточенный, готовый к выходу, подходит к нему, мягко убрав его руки, молча вяжет аккуратный, ровный узел и отходит в сторону, как только в комнате появляется отец. — Вы готовы? Они оба молчат: Би не считает себя вправе лезть не в свое дело, а Чэн просто не понимает: как к этому можно быть готовым? Отец, почувствовав его замешательство, подходит ближе, долго смотрит в глаза, выискивая там что-то, понятное ему одному, потом очень ровно, не торопясь говорит: — Там будет много людей. Если ты не уверен, что справишься, скажи сейчас: я позову врача и тебе сделают укол. — Нет. Когда они остаются одни, Би аккуратно трогает его за плечо: что это только что было? Чэн, сжимает кулаки, пытаясь унять нарастающую дрожь, прислушивается к тонкому голоску Тяня, который что-то рассказывает миссис Чжао: Тяня опять опоили волшебным чаем, теперь уже не для того, чтобы нейтрализовать шок, а для того, чтобы он вел себя, как подобает. У Тяня получается: он спокоен и равнодушен ко всему на свете. — Мне нельзя плакать, Би. Мне нельзя там плакать. — Зачем ты тогда отказался? — Би, если и удивляется этим людоедским семейным правилам, виду не подает, только в глазах на мгновение вспыхивает что-то, очень похожее на злость. Для Би это — неоправданная жестокость, но Чэн знает, что он никогда не скажет этого вслух. — Пусть придут и… — Нет. Если я ничего не буду чувствовать, это как… это как если бы она умерла еще раз. Я не могу, Би. Понимаешь? Би понимает. Би обнимает его молча и крепко в его комнате, потом обнимает еще раз, уже на кладбище, прежде чем отойти в сторону: он не может находиться рядом, члены семьи стоят отдельно от тех, кто пришел попрощаться и выразить соболезнования. Би говорит: — Я здесь, — и через минуту Чэн находит его среди людей, стоящих напротив, по другую сторону гроба. Тянь, стоящий рядом с Чэном, неуверенно берет его за руку, и Чэн опускает глаза сначала на него, потом — в землю. Время будто останавливается: он не хочет на все это смотреть, он не хочет даже слушать, он не хочет даже думать о происходящем, поэтому начинает мысленно прокручивать в голове сюжет книги, которую Би читал Тяню, сидя с ним в кресле. Чэну ее в детстве тоже читали, но он успел забыть. А книга хорошая: про приключения мальчика, который не хотел становиться взрослым, и про волшебную страну, название которой как нельзя лучше отражает все происходящее: Нетинебудет. Прогулок на яхте, теплой улыбки, широкополой шляпы и бирюзового платья. И ста банок джема, заготовленного на зиму. Ничего у них больше нет-и-не-будет. Тянь теребит его за руку, Чэн переводит на него взгляд, не понимая, чего тот хочет, и с ужасом осознает, что это не Тянь его тормошит — Тянь смотрит на него равнодушным, обдолбанным взглядом, а трясет его самого, и внутри разрастается что-то огромное и колючее, подбираясь к горлу. — Хэ Чэн, — голос отца звучит тихо и строго. Чэн слышит в этом голосе предупреждение и упрек, слышит требование — прекрати, ты не можешь, ты не имеешь права позволить себе это, когда на тебя смотрит столько людей — и не может с собой справиться. У него дергает горло и губы, и Чэн уверен: если он сейчас не заплачет, он умрет. Коллапс, взрыв внутрь себя и черная дыра. Отец снова повторяет его имя, что-то говорит, Чэну не удается разобрать что, только настойчивое «сейчас же», и он часто моргает, глядя прямо перед собой и выискивая единственного человека, мнение которого по-настоящему важно. Би смотрит на него, не отрываясь, так, будто все время, что они здесь, он только и ждал, когда станет нужен, когда станет совсем плохо и Чэн найдет его глазами в толпе. Миссис Чжао приготовила для него костюм, и Чэн без удивления отмечает, что сидит он на нем, как влитой, будто это с Би снимали мерки, а потом его же мучили примерками, чтобы добиться идеальной посадки. Би и выглядит именно так: идеально — в его костюме, в его рубашке. Би выглядит как отражение, спокойное и уравновешенное, полное внутренней силы, которой оно при необходимости поделится. Только вот по лицу у Би, не останавливаясь, текут слезы. Крупные и искренние, которые он не пытается скрыть или украдкой стереть. Чэн знает их вкус: он пробовал давно, в детстве, слизывая их с пальцев и с трепетом в груди отмечая, что они совсем не отличаются от его. Он делает глубокий вдох, говорит отцу, что все хорошо, и до конца церемонии смотрит только на Би, полностью оправдывая ожидания отца: его глаза так и остаются сухими.