Приснись мне

В тот год выдается самая теплая осень из всех, что Чэн помнит. Дни стоят теплые и погожие, и земля еще долго остается сухой, а небо — чистым. Он теперь смотрит на это небо слишком часто и слишком долго. Сам не замечает, как это происходит: вроде сидел, слушал преподавателя, что-то записывал, потом отвлекся, зацепился взглядом за школьный двор, клочки асфальта и деревья и уплыл в небо. Мысли в голове все какие-то мелкие, незначительные, не тоска, не размышления о жизни, а так просто… ни о чем. Это, скорее всего, от недостатка сна: он часто не может уснуть в положенное время, и ему теперь снятся кошмары, а когда не снятся ему — снятся Тяню. По утрам Тянь просыпается бодрым и иногда после занятий укладывается спать днем, а вот Чэн… Чэн просто смотрит в небо, и ему кажется, он мог бы сидеть так целую вечность и даже не заметить звонок, оповещающий об окончании урока, ему кажется, что его каждый раз уносит далеко-далеко в эту бездонную синеву, где стихают все звуки и на какое-то время наконец-то становится спокойно, и хочется остаться там подольше, лишь бы не возвращаться, лишь бы никто не трогал… Никто, впрочем, и не трогает: преподаватели не делают замечаний, с пониманием относятся к невыполненным домашним заданиям и не вызывают к доске, его одноклассники зовут сходить куда-нибудь после занятий, но не настаивают, когда он отказывается, отец с самого начала учебного года ни разу не спросил, как обстоят дела с учебой — одним словом, все всё понимают. Все, кроме Би. Би не трогает его весь сентябрь. В начале октября начинает отвлекать от созерцания неба, и Чэн впервые замечает, что тот на всех без исключения предметах оказался сидящим рядом с ним, хотя раньше на этих местах сидели другие ученики. Би тянется с параллельного ряда на биологии и на мгновение кладет ладонь на его бедро чуть выше колена: возвращайся. Би оглядывается на физике, вскользь проводит рукой по руке: возвращайся. Би тянется с задней парты на английском и полминуты, не меньше, массирует пальцами надплечье Чэна, не обратив внимания на то, как тот вздрагивает от неожиданности: возвращайся, возвращайся, возвращайся. В ноябре, сидя в кафетерии лицея, Би говорит, что Чэну нужно больше есть. Чэн, который до этого вяло ковырялся в своей тарелке, удивленно вскидывает на него глаза. — Серьезно. — Кивает Би. — Еще немного и тебе придется сменить гардероб, и у кого я тогда буду таскать классные шмотки? Я понимаю, что иногда не хочется, но тебя с каждым днем становится все меньше. Даже плечи… а плечи были офигенные. Тем вечером Чэн долго стоит у зеркала в ванной. Плечи. Офигенные были. Значит ли это, что Би рассматривал его плечи? Значит ли это, что ему нравилось? А сейчас что, не нравится? Сам Чэн никаких изменений до этого дня не замечал, но, надев футболку, убеждается, что Би прав — одежда теперь сидит чуть свободнее, и ночью он, словив очередной приступ бессонницы, вместо того, чтобы выйти на балкон и покурить, спускается в кухню, достает из холодильника блюдо с запеченным мясом и вдруг чувствует, как его накрывает приступом дикого, нечеловеческого голода. Он хватает это мясо кусками, не разогрев и даже не положив на отдельную тарелку, прямо так, стоя у кухонной тумбы и попутно пытаясь вспомнить, когда он за последние несколько месяцев нормально ел? Нет, он не голодает, но треть от обычной порции еды обычно остается в тарелке, а голод, возникающий в промежутках между приемами пищи, с недавних пор вошло в привычку глушить кофе с молоком. Чэн думает: «Плечи…» И решает, что с завтрашнего дня стоит вернуться к тренировкам с Джинхеем. В декабре Би начинает через день просить помочь ему с домашкой: он не понял новую тему на геометрии, биология ему вообще никогда не давалась и у него проблемы с химией. На самом деле проблемы у Чэна: несколько месяцев ничегонеделания не прошли даром, Чэн понимает это, когда пытается решить не особо сложную задачу — и не может. Они сидят вдвоем в пустом классе, оставшись после занятий, и Би, полчаса терпеливо наблюдающий за его попытками, в итоге сам начинает предлагать возможные варианты решения: он не уверен, но… возможно… стоит попробовать вот так… а это, кажется, было в прошлом параграфе — нужно проверить… За окном моросит дождь, серый и мелкий настолько, что не понять, с неба капли срываются или просто влажность очень высокая. Чэн смотрит на этот дождь, на Би, листающего учебник, и отодвигает тетрадь в сторону. — Пойдем лучше мяч покидаем? — Сейчас? — Би, покосившись в окно, за которым дождь постепенно набирает силу, кивает так, будто там сияет яркое солнце. — А пойдем. Я уже и не помню, когда мы с тобой играли. На самом деле, он помнит. И Чэн помнит тоже. До всего. С тех пор, как умерла мать, Чэна ни разу не тянуло на баскетбольную площадку, а сейчас… а сейчас почему-то… вот… Чэн запоминает ту игру на всю жизнь: ноябрьский дождь, сгущающиеся сумерки и они двое, носящиеся по площадке лицея в липнущих к спинам, промокших насквозь рубашках. Тогда почему-то совсем не было холодно, но когда дождь превратился в ливень, все же пришлось забиться под ближайший навес. — Тха-а-а, — у Би изо рта вместе с выдохом вырывается облачко белесого пара, и он, пытаясь отдышаться, сгибается, упираясь руками в колени. У него все лицо от дождя мокрое, ресницы слиплись и щеки полыхают малиновым цветом. Он обеими руками зачесывает назад волосы, с которых все течет и течет, смотрит на Чэна и говорит со странным умиротворением, от которого тянет под ребрами: — А ты только что улыбнулся. — И что? — Ничего. Просто ты очень давно не улыбался. Чэн думает, что за эту его улыбку они оба расплатятся затяжной простудой с осложнениями, просит Джинхея, который встречает его у ворот, сначала отвезти домой Би, и улыбается снова, когда замечает, как тот болезненно морщится, когда они оба, грязные и мокрые, садятся на заднее сиденье, пачкая кожаный салон отцовской машины, а оказавшись дома и приняв горячий душ, садится за письменный стол, разложив перед собой целую стопку учебников — нечестно, что Би приходится сидеть с ним после занятий и прикидываться придурком, лишь бы сам Чэн в эти учебники хотя бы заглянул. Нечестно и глупо, — ну, кто бы в это поверил? — но, похоже, ничего лучше Би не придумал, врать у Би всегда получалось так себе… Перед сном Чэн достает из шкафа его футболку, оставленную у него Би неделю назад — Чэн так и не положил ее в корзину с грязным бельем, он по утрам аккуратно убирает ее в шкаф, чтобы ненароком не постирали. Она все еще немного пахнет солнцем, солью и слабой цветочной примесью — Би с недавнего времени полюбил ромашковый гель для душа. В ней спится лучше, а Би говорит, что ему нужно больше спать, потому что у него круги под глазами. Чэн бы и рад, только вот Тянь, который благодаря гибкости детской психики оправился от случившегося раньше, чем Чэн, и днем ведет себя совершенно обычно, по ночам просыпается от кошмаров и вопит на весь дом. И тогда Чэн несется к нему, чтобы долго сидеть у его кровати или, забрав к себе в комнату и уложив в свою постель, рассказывать сказки до тех пор, пока мысли не начинают путаться, а язык — заплетаться. Самому Чэну до одури хочется хоть на одну ночь остаться у Би, заснуть, лежа на полу на тонком матрасе, слушая потрескивание старого обогревателя и чужое мерное дыхание, но… Тянь. Его нельзя оставлять одного — он и так один, и отец просил за ним присмотреть: «Ты же понимаешь, у него сложный период» и «Ты же понимаешь, у меня сложный период». Чэн понимает. Чэн старательно трамбует внутри себя раздражение и отгоняет желание однажды между делом сухо заметить: «У меня, блядь, тоже. Сложный период». Чэну и желание это, и раздражение кажутся подлыми и мелочными. Поэтому Чэн следит, чтобы Тянь вовремя поел, спрашивает, как прошел день в лицее и с кем он подружился, проверяет домашние задания, напоминает о походе в парикмахерскую, укладывает спать и подскакивает среди ночи, просыпаясь уже не только от крика, но и любого шороха в соседней комнате и постоянно сомневается, все ли он делает правильно, все ли он делает, как нужно делать, и каждый раз приходит к выводу, что он вообще не знает, как нужно. Он, господи, понятия не имеет, как нужно воспитывать ребенка и, уж тем более, как воспитывать ребенка, у которого недавно умерла мать. Он думает об этом снова и снова, пока голова не начинает гудеть, и на занятиях привычно уплывает глазами в небо, переживая, точно ли получилось вчера объяснить Тяню новую тему по природоведению, вздрагивает, когда чувствует прикосновение к спине вдоль позвоночника — возвращайся, — и возвращается, пытаясь хоть и с трудом, но сосредоточиться на том, что говорит учитель. На перемене, идя по коридору, он спрашивает у Би: — Как думаешь, камни живые? — М-м? — Камни. Мы с Тянем вчера весь вечер с природоведением разбирались: живая и неживая природа. К живому относится все, что рождается, дышит и умирает. Камни неживые, но Тянь настаивает, что никто просто не видел, как они рождаются и умирают, и никто не слышал, как они дышат, а они, возможно, все-таки дышат. Би смотрит на него со скептическим выражением лица, и Чэн пожимает плечами: я, мол, понимаю, но объяснить-то как? — Скажи ему, что нужно отвечать «нет», потому что так написано в учебнике, а он может продолжать верить, что они живые, потому что — да кто их знает? Мне тоже кажется, что живые. Ты только представь камень, которому сотни или даже тысячи лет: как он может быть неживым, если он столько всего помнит? Чэн хмурится, потом усмехается: — Чего он помнит? — Да все. Природные катаклизмы, войны, разговоры людей… Этих людей уже и в живых нет, а камень остался и хранит информацию обо всем, что было. У камней — вечная память, они же как… не знаю, как хранилище призраков? — Ясно. Ты только Тяню это не задвигай, ага? — Ага… Они останавливаются у автомата с напитками и снэками, и Би дожидаясь, пока его соевое молоко плюхнется в поддон, перекатывается с пятки на носок, глядя прямо перед собой: — Как отец? — Нормально. Лучше. «Наверное», — мысленно добавляет Чэн, попутно пытаясь вспомнить, когда видел его в последний раз. Позавчера? Или это было позапозавчера? Да и разница: приветствия и мимолетного прикосновения к плечу определенно недостаточно, чтобы определить «как там отец». Угрюм. Сосредоточен. Занят. По сути, последний раз они нормально разговаривали еще тогда, в начале учебного года, когда Би подрался с Ксингом, и отец помог с этим разобраться, выполнив одно из двух данных в тот день обещаний. Чэн не знает наверняка, но догадывается, что второе отец тоже выполнил: неделю назад с Чэна и Тяня сняли охрану, Джинхей сказал, что, если Чэн хочет, он может и дальше забирать его после занятий, но в целом, необходимости в постоянном сопровождении больше нет. Значить это могло только одно: опасность им больше не угрожает. Чэн тем вечером зарылся в интернет, пытаясь найти взаимосвязи. Взаимосвязи были настолько явными, что не заметить их мог разве что слепой: сводки криминальный новостей пестрели заголовками о перестрелках, взрыве склада на окраине, пожаре в доках, разгромах нескольких крупных рынков и заказном убийстве какого-то мафиози, который являлся правой рукой другого известного мафиози. Картина вырисовывалась неприглядная, но четкая: в определенных кругах шла настоящая война. Учитывая, что с них с Тянем сняли охрану, сомнений в том, кто из этой войны вышел победителем, не возникало. Возможно, все это должно было напугать, но почему-то не напугало, и единственное, о чем в тот момент получалось думать, — так это о том, что скоро все закончится и отец вернется. Домой и в их с Тянем жизнь. Нужно просто немного потерпеть. И на какое-то время его ожидания на самом деле оправдываются. В декабре, когда с неба начинает срываться первый снег, в их дом на неделю приезжает погостить одна из тетушек по материнской линии. Чэн не очень хорошо ее знает, они за всю его жизнь виделись всего несколько раз, но вздыхает с облегчением: тетушка с удовольствием проводит время с Тянем, и самому Тяню она тоже нравится, а отец, как гостеприимный хозяин, отложив дела, всю неделю ужинает дома, за столом царит теплая атмосфера — совсем как бывало раньше, впервые за долгое время — и Чэн расслабляется окончательно: возможно, это и есть тот переломный момент, когда все должно наладиться. Вместо этого за день до ее отъезда в доме случается настоящий скандал, свидетелем которого Чэн становится против воли, проходя мимо кабинета отца, когда тот обсуждает с тетушкой сложившееся положение дел, и Чэн, поняв, о чем идет речь, замирает возле двери, затаив дыхание: тетушка настаивает, что Тянь должен на время переехать в Пекин и пожить у нее. — Так будет лучше для всех. Ты знаешь, что его мучают кошмары? Ему нужна помощь специалиста. У него совсем нет друзей в школе, и он отстает по многим предметам… — Я кого-нибудь найму. — Ему не нужен «кто-нибудь». Ему нужен взрослый человек рядом. Родной человек. Тебя постоянно нет дома, а он еще слишком мал, чтобы быть одному. — Он не один. С ним Чэн. — Чэн? Чэн?! Чэну в прошлом месяце исполнилось шестнадцать, он сам еще ребенок. — В кабинете повисает долгая пауза, а потом тетушка фыркает так, что даже из-за двери слышно: — О господи! Ты забыл про его день рождения, да? Чэн прикрывает глаза: да. Отец на самом деле забыл и его не было дома три дня подряд. Чэн не собирался праздновать, не хотел никаких подарков, но когда отец в положенный день даже не позвонил, до смерти перепугался и позвонил ему сам. Отец спросил, ничего ли не случилось, все ли в порядке у него и Тяня и быстро попрощался, сославшись на важную встречу… Из кабинета тетушка выходит спустя несколько минут, слишком шумно прикрывает за собой дверь, удивленно смотрит на Чэна и, поняв, что он все слышал, требует тоном, не терпящим возражений: — Поговори с ним. Скажи ему, что так будет лучше. И Чэн говорит. Чэн заходит к отцу с колотящимся сердцем — за несколько месяцев, прошедших со смерти матери, Тянь стал роднее, чем за все предыдущие семь лет, и от одной мысли, что его могут куда-то увезти, у Чэна в одно мгновение холодеют руки и горло дергается в нервном спазме, — прикрывает за собой дверь, дожидается, пока отец плеснет себе виски и повернется лицом, и громко выпаливает: — Не отдавай его! Мы с ним все выучим, я все исправлю, только не отдавай его никуда! Тетушка уезжает следующим утром, расцеловав его и Тяня и напоследок раздраженно напомнив отцу, что ее предложение в силе. Отец в тот же день вручает ему ключи от нового, сияющего как леденец «мерса»: да, без прав нельзя, но если на безлюдной дороге и с Джинхеем, то можно — компенсация за задержку с подарком. А спустя неделю в доме появляется мисс Гао — похожая на сдобную булочку невысокая женщина с добрыми глазами, дипломом педагога и отличными рекомендациями, которая так мастерски втирается в доверие к Тяню, что Чэн чувствует что-то очень похожее на ревность. Но эта ревность гаснет, не успев толком разгореться: Тянь теперь пребывает в хорошем настроении, хвастается оценками и не вцепляется в Чэна мертвой хваткой, когда тот собирается выйти из дома, и каждые выходные они с Джинхеем и Би уезжают за город, на пустынную трассу, где Джинхей разрешает им по очереди разогнаться аж до ста километров в час. Когда Би впервые увидел подарок отца, он рассматривал его, приоткрыв рот, потом пару раз обошел по кругу, тихо ругаясь себе под нос, и радовался так, будто эту тачку подарили ему, а не Чэну. В одну из таких поездок Чэн, сидя на заднем сиденье и слушая, как Джинхей недовольно бухтит на Би, вдруг замечает, что на деревьях появилась первая зелень и солнце припекает уже совсем по-весеннему. Он полностью опускает стекло, закрывает глаза и впервые за долгое время ловит себя на мысли «Хорошо». В ту ночь он остается с ночевкой у Би, лежит рядом с ним на полу, глядя в потолок. Думал, что уснет, как убитый, едва погаснет свет, но почему-то не может и чувствует, что Би — тоже. Тот несколько раз глубоко вздыхает, ворочается, а потом приподнимается на локте, и Чэн видит, как блестят в полутьме его глаза. — Чэн? Тебе кошмары еще снятся? — Редко. Теперь почти нет, теперь как раньше. — Я? В голосе Би проскальзывает смех, он снова ворочается, и на мгновение Чэна окутывает запахом его ромашкового геля для душа и чем-то еще, совершенно особенным, таким, чем ни от кого, кроме Би, не пахнет. — Ты, — соглашается Чэн и закрывает глаза. Дожидается, когда Би снова уляжется на спину и окружающий его запах станет слабее, а потом продолжает: — Знаешь, когда все случилось… когда там все взорвалось, я чуть не утонул. Так странно было. Я обо что-то головой ударился и, когда оказался в воде, у меня думать не получалось. Вроде в сознании, а сосредоточиться не можешь и совсем ничего не чувствуешь: ни боли, ни холода, вообще ничего, только спать хочется. Мне никогда в жизни так спать не хотелось, Би: будто на свете нет ничего важнее, лишь бы заснуть. И я уже собирался, правда… а потом вспомнил, что ты… Чэн сам не знает, почему замолкает, и не знает, зачем вообще начал об этом говорить. Би никогда не спрашивал, что произошло на яхте, они никогда об этом не говорили, не обсуждали подробности и, возможно, сейчас тоже не стоило. Но пальцы Би вдруг оказываются над его головой, зарываются в волосы, легко массируя и будто прося продолжать, и Чэн продолжает. — Я вспомнил, что я тебе обещал, что со мной ничего не случится, и спать расхотелось. И, знаешь, я теперь часто думаю: получается, я остался в живых из-за обещания? Как думаешь, обещания могут жизнь спасти? Он не ждет от Би никакого ответа, вряд ли здесь можно что-то ответить, но по тому, как замирают пальцы Би в его волосах, понимает, что тот над этим вопросом всерьез задумался, а потом Би возвращается к прерванному занятию, перебирает слегка отросшие пряди и очень тихо говорит: — Получается, да. Спасибо. — За что? — За то, что пообещал. И за то, что… — Би неожиданно захлебывается вдохом, и Чэн поворачивается к нему, удивленно распахнув глаза. — Мне поначалу снилось, что ты меня обманул. Снилось, что я сижу за столом в доме бабушки и дедушки в Хэфэе, включаю телик, а там говорят, что ты умер. По всем каналам. Я их переключаю, переключаю, а там везде одно и тоже: «Чэн умер». А потом я как будто приезжаю с дедом на станцию, он меня тогда отвез, а девушка-кассир в окошке вместо того, чтобы сказать, что в ближайшее время поезда нет, говорит: «Зачем вам билет? Чэн умер». И на автобусной станции мне тоже говорят, что не надо никуда ехать, а потом я бегу по улице, и все люди, которые попадаются на пути, говорят одно и тоже, оглядываются и кричат вслед: «Чэн умер». Мне это почти каждую ночь снилось пару месяцев после того, как… Одно и то же, Чэн. А потом, в одном из таких снов я вдруг вспомнил, что ты мне обещал, и сон закончился, никто больше не орал, все расплылось, я проснулся и больше мне это не снилось. Какое-то время они лежат молча, слушая тишину в доме и шорох шин изредка проезжающих мимо дома автомобилей, и Чэн точно знает, что они оба в этот момент думают об одном. — Хорошо, что пообещал, — подводит итог Би. Неожиданно поворачивается на бок и закидывает руку Чэну на плечо. — Если бы ты умер, это было бы, как если бы я умер, но при этом остался в живых. Странно? — Нет, не странно. Я понял, — говорит Чэн, двигаясь ближе, так, чтобы упереться лбом в его плечо, втягивает в себя поглубже знакомый до малейших нюансов запах и закрывает глаза. Чэн знает, что больше они к этому разговору никогда не вернутся, знает, что завтра нужно будет сделать вид, что они — двое вполне уже взрослых парней — не лежали этой ночью на полу в обнимку, делясь страхами и чем-то еще очень сокровенным и важным, но окончательно уясняет для себя одну вещь: Би на самом деле чувствует так же, как он, и думает так же, как он. И перед тем, как заснуть, Чэн мысленно обещает ему, что проснувшись завтра утром, будет любить его немного сильнее, чем сегодня, и, сколько бы ни потребовалось времени, всегда будет ждать, когда у Би станет так же, потому что оно обязательно станет, потому что одинаковые, потому что по-другому просто не может быть...