Приснись мне

Когда в Ханчжоу приходит настоящая весна, Чэн понимает, что вся его нынешняя жизнь состоит из прикосновений. Он думает, что прикосновения — самый честный язык: в нем нет лжи и нет двусмысленности, обмануть — намеренно или ненамеренно — можно словами, а вот прикосновения всегда честны. Он вспоминает ту ночь, руку Би на своем плече, пальцы Би в своих волосах — и думает «Вот она, правда». Ложась спать, он прокручивает в голове каждый прошедший день, собирает целую коллекцию прикосновений, случившихся всего за один день и не понимает, как мог не видеть этой правды раньше. Рукопожатие, легкий хлопок по спине, рука, заброшенная на его плечи, ладонь, которая треплет по волосам, бедро, прижимающееся к его бедру, плечо, прижимающееся к его плечу… ему становится интересно: а сам Би отдает себе отчет, столько раз за день он прикасается к нему по поводу и без, сам Би понимает, что он никогда за все время их дружбы не трогал Чэна с периодичностью раз в полчаса? Чэн впервые задумался об этом, когда они сидели в парке, наблюдая за игрой в баскетбол: на улице было жарко, последним уроком у них была физкультура, и самим играть не хотелось. Они ушли на газон, туда, где было больше тени, уселись на траву, опираясь руками в землю за спиной, и следили за перемещениями мяча, изредка перекидываясь ничего не значащими фразами. А потом Би до него дотронулся. Просто потянулся, положил свою ладонь поверх его, задержал ее на несколько секунд и убрал. Чэн, решив, что Би хочет что-то сказать и привлекает внимание, повернулся к нему: — Что? — Что? — с полным непониманием отозвался тот. — Я не говорил ничего. Чэн невнятно угукнул в ответ и приложил ко лбу банку с ледяной газировкой. Потом приложил ее к шее: туда, где бешено колотилось сердце. Потом — к губам, делая большой глоток, чтобы удержаться и не выпалить: да нет же, ты говорил, ты просто сам не заметил. Ты говоришь каждый день, десятки раз, на самом честном языке, на диалекте, который не поймет никто, кроме того, для кого предназначено сказанное. Пожалуйста, не останавливайся, говори чаще, и тогда я не буду сомневаться ни в тебе, ни в себе, тогда я буду просто ждать, запоминая каждое не произнесенное слово, каждое безмолвное обещание, и знать, что когда-нибудь ты их обязательно выполнишь… С тех пор у него вошло в привычку запоминать каждое такое прикосновение, бережно перебирать их в памяти перед сном и стараться не думать о предстоящей разлуке. В этом году мать Би не объявляет с присущей ей категоричностью, что лето он проведет в Хэфэе, но настойчиво просит его не нарушать многолетнюю традицию: в следующем году его ждет поступление в университет, на этом поездки точно закончатся, а ее родители будут так рады, если Би проведет свое последнее лето детства у них, и, кроме того, они затеяли облагораживание участка, прилегающего к дому, и установку нового забора, им бы очень пригодилась помощь… Би обещает подумать и несколько дней подряд пребывает в подавленном настроении, пока Чэн не говорит: — Да соглашайся ты уже. Нормально у меня все, и будет нормально. Чэн не врет: жизнь постепенно вошла в свою колею, а жажда этой жизни, юный возраст и спокойная атмосфера дома постепенно вытеснили боль утраты, загнав ее на задворки сознания и надежно там закапсулировав. Ему все еще бывает тоскливо, он позволяет себе грустить, но это уже не та боль, от которой сердце рвется на части, это — боль, с которой можно ужиться, принять ее и договориться с ней, что с каждым днем она будет становиться слабее, полностью никогда не исчезнет, но дойдет до минимума. Отец теперь чаще бывает дома, и Чэн считает, что это хороший знак, несмотря на то, что в поведении отца появились некоторые странности, а в их с матерью комнате все осталось без изменений: так, будто она всего лишь ненадолго вышла из дома. Ее гардероб заперт на ключ, который есть только у отца, в спальне на нижней полке прикроватной тумбочки лежит недочитанная ею книга с вложенной между страниц закладкой, и на туалетном столике по-прежнему стоит ее шкатулка с украшениями и флакон любимых повседневных духов. Однажды, зайдя к отцу перед сном, Чэн долго смотрит на этот флакон, а потом спрашивает: — Пап, тебе не кажется, что пора… — он не может подобрать правильных слов, поэтому просто ведет рукой, указывая на ее вещи. Он вообще не уверен, что имеет право спрашивать об этом и говорить об этом, но от понимания, что отец смотрит на эти вещи каждый день, ему становится так невыносимо больно за него, что Чэн просто не может сдержаться. — Еще рано, — говорит отец, и Чэн без слов понимает, что говорит он вовсе не о прошедшем времени, говорит он о каком-то незаконченном деле. Больше Чэн ни о чем спрашивать не решается, он с недавних пор вообще ловит себя на том, что ему стало очень сложно разговаривать с отцом даже на повседневные темы: у того в голосе появилась звенящая сталь, черты лица заострились и даже врожденной аристократичности оказалось недостаточно для того, чтобы скрыть проступившую хищность, его движения стали резкими и угловатыми, а взгляд — слишком пристальным и тяжелым. Иногда Чэну приходится напоминать самому себе, что это все тот же человек, которого он знает с рождения и который все детство таскал его на плечах. Иногда об этом приходится напоминать Тяню: в первое время после смерти матери Тянь хотел быть как можно ближе к отцу каждый раз, когда тот оказывался в досягаемости, потом постепенно отдалился, сейчас же и вовсе старается держаться подальше. Чэн не знает точно, когда началось это отчуждение, но надеется, что оно пройдет, и по возможности пытается об этом не думать, потому что каждый раз, когда он начинает об этом думать, он приходит к выводу, что Тянь его попросту боится: у детей нет прошлого, их воспоминания легко размываются, уступая место настоящему, а в настоящем отец на самом деле выглядит немного пугающим. И пугает он не только Тяня. Однажды в их дом приходит незнакомый мужчина: невысокий, хорошо одетый, с кожаным дипломатом в руках. Чэн сталкивается с ним в гостиной, пока тот дожидается отца, здоровается, но не проявляет особо любопытства, а потом уже из окна своей комнаты наблюдает, как этот человек прогуливается с отцом по саду и что-то ему рассказывает. Отец слушает, заложив руки за спину и идя неторопливым шагом — ничего особенного, но Чэн безошибочно определяет, кто под кого подстраивается, так же, как определяет, что их гость нервничает. Отец останавливается и, покивав, коротко что-то говорит, а потом, будто невзначай поправляет лацкан на пиджаке собеседника — осторожно, едва прикасаясь, медленно, — и Чэн видит, как тот замирает, словно маленький перепуганный зверек перед хищником, покрываясь испариной и начиная говорить все быстрее и быстрее, пока отец не вскидывает ладонь в останавливающем жесте. Это сцена оказывается отталкивающей и вызывает чувство легкого отвращения: Чэну никогда не приходило в голову, что его отца может кто-то бояться, он никогда в жизни не поднимал руку на него или Тяня, никогда не повышал голос, всегда был сдержан, учтив, а с прислугой, работающей в их доме, — максимально вежлив. Вечером, за ужином он между делом спрашивает у отца, кто это был. — Ищейка. То есть, детектив, — тут же исправляется отец. — Кое-кто пропал, и я очень хочу его найти. — Это связано с тем, что произошло на яхте? Отец долго молчит, а потом на его лице появляется улыбка, от которой Чэну становится не по себе — раньше он так не улыбался: верхние зубы обнажены, но не в подобии радости или дружелюбия, скорее уж больше похоже на оскал перед укусом. — Вся моя жизнь связана с тем, что произошло на яхте. Чэн снова решает, что лучше промолчать, но на следующий день рассказывает об этом Би, когда они вместе сидят над домашкой в его доме. Би смотрит на него немного встревоженно, но потом разводит руками: — Мало ли кого и зачем он ищет. Может, просто не лезть в это? — Да я не лезу. — Вот и хорошо. — Би возвращается к заданию, хмурится, постукивая ручкой по столу, а потом склоняет голову, прикладывается виском к виску Чэна, трется бездумно и отстраняется, даже не заметив, что Чэн перестал дышать. Из головы сразу вылетают все мысли, и Чэну даже спустя десять минут кажется, что он все еще чувствует тепло его кожи в том месте: вон оно — еще одно прикосновение-обещание… Он возвращается домой поздним вечером, когда за окнами уже совсем темнеет, счастливый настолько, что вряд ли сможет уснуть, на цыпочках заходит в комнату Тяня, скручивает на минимум оставленный мисс Гао ночник — Тянь все еще боится спать в темноте, — невесомо проводит ладонью по взлохмаченной макушке, думает: «Я бы так хотел тебе рассказать. Если бы ты был старше… я бы так хотел рассказать. Но, может быть, когда ты вырастешь, ты расскажешь что-нибудь мне: о том, как тяжело ждать, и о том, как сложно бывает верить, а я скажу тебе, что ждать и верить нужно обязательно, иначе вся жизнь не имеет никакого смысла. Кто-нибудь обязательно должен тебе об этом сказать…» Тянь во сне тихо всхрапывает, и Чэн, поправляет ему одеяло, натягивая край на ухо — он раньше и не знал, что Тянь любит спать именно так, но теперь вряд ли когда-то забудет. По коридору к своей комнате Чэн проходит, сладко потягиваясь, притормаживает, заслышав голос Джинхея, доносящийся из спальни отца и остается на месте, пытаясь понять, что происходит: уже слишком поздно, а отец, судя по звукам, одевается. — Где эту тварь нашли? — В Шанхае. — Далеко забрался. — Да. Боров сказал, полгода выслеживал, буквально по пятам шел, но этот перемещался с такой скоростью, что каждый раз буквально пары дней не хватало. Да и затихарился он профессионально, забурился в трущобы, жил в хостеле — одно слово, крыса. Наши говорят, когда его взяли, от него и воняло соответствующе. — Поразительно, что с людьми делает страх. Удивительное чувство. — Отец ненадолго замолкает, потом продолжает изменившимся, деловым тоном: — Заплатите Борову вдвое больше обещанного. За то, что все же живым взяли. — Щедро, — голос Джинхея становится чуть громче, ближе, и Чэн быстро проскальзывает в свою комнату. Джинхей, проходя в полуметре от его двери, с сомнением спрашивает у отца: — Уверен, что хочешь сделать сам? — и не получает ответа. Чэн дожидается, когда стихнут шаги в коридоре, и идет следом за ними: сначала вниз, потом — к гаражу. Прячется за углом, едва осмеливаясь высунуть оттуда нос, когда отец с Джинхеем садятся в машину, провожает взглядом светящиеся в темноте фары. Куда они? Зачем они? Кто такой Боров, кого он нашел и что отец собирается «сделать сам»? Подаренный отцом «мерс» призывно поблескивает в полутьме глянцевыми боками, гипнотизирует, притягивая, и за рулем Чэн оказывается раньше, чем успевает решить, что именно собирается делать. Он выезжает за ворота с тихим, против воли сорвавшимся с губ ругательством, заранее предчувствуя провал: Джинхей однажды между делом рассказал ему, что самый оптимальный вариант при слежке — держаться на три корпуса позади и не перестраиваться, только вот Джинхей не имел ввиду слежку за теми, кто знает твою машину, и не рассказывал, что делать, если на дороге остановят и спросят «Мальчик, где твои права?». Ладони почти сразу становятся влажными, он отирает их о брюки, стоя на светофоре и пытаясь прикинуть, куда они направляются. Через пару кварталов — съезд на кольцевую, дальше — пригород, полупустая трасса, шансов, что его не заметят — ноль целых ноль десятых. Странно, что его до сих пор не заметили. Или… заметили, но сделали вид, что не видят? Чэн шумно выдыхает и, трогаясь с места, тихо бормочет себе под нос: — Куда мы едем, пап? На душе становится муторно и паскудно — это то, что зовется предчувствием. …Через полчаса они сворачивают с шоссе на двухполосную неосвещенную дорогу, ведущую к небольшому складскому комплексу, и предчувствие усиливается: пустошь, ни людей, ни машин, и только посреди поля высятся двухэтажные, обшитые металлическими листами строения без окон. Машина отца исчезает за углом одного из них, Чэн следовать за ним не решается, останавливается и опускает окно, прислушиваясь. Тишина оказывается настолько давящей, что он, заглушив мотор, даже дверцей не хлопает — просто прикрывает неплотно и идет вперед. Тусклые фонари высвечивают стены желтым цветом, бликуют в грязном, разбитом асфальте, и Чэн ловит себя на том, что вперед он продвигается крадучись. Обходит несколько строений, на дверях которых висят здоровые замки и постепенно начинает различать вдалеке голоса. Машина отца припаркована у вытянутого вдоль одноэтажного амбара, у входа которого курят и негромко переговариваются двое парней — Чэн присматривается к ним из-за угла, пытаясь понять, видел ли он их раньше. Чувствуют себя явно расслабленно, но у Чэна не возникает ни малейших сомнений — не просто так они там стоят, они охраняют вход. А отец и Джинхей, очевидно, уже внутри. Что еще там, внутри? Чэн переводит дыхание — оно так позорно сбивается. И сердце колотится громко-громко, удивительно, что его еще не услышали. Он одергивает футболку и выходит на свет, готовый в любой момент поднять руки вверх: он уверен, что как только его заметят, парни, стоящие у входа, сразу же достанут оружие. Но те только головы поворачивают, не дергаются: не то узнают, не то по телосложению понимают, что перед ними всего лишь мальчишка. Чэн беспрепятственно подходит ближе, лихорадочно думая, что сказать: потребовать его пропустить, позвать отца или просто встать рядом и дожидаться, пока он сам оттуда выйдет? Двери, больше похожие на ворота, открыты настежь, и когда до них остается несколько метров, в проеме появляется фигура Джинхея: лицо сосредоточенное, губы поджаты. — Где машина? — Там оставил, — неопределенно машет рукой Чэн. — Возвращайся и уезжай отсюда. Голос Джинхея звучит глухо и при этом твердо. Он не требует, не злится из-за появления Чэна, он, кажется, просто озвучивает оптимальный вариант возможных действий. И еще: он совсем не удивлен, значит, они с отцом, знали, что Чэн увязался за ними. Отец знал, что Чэн придет, а Джинхей почему-то решил встретить первым, здесь, у входа и предложить… оптимальный вариант. — Чэн, просто возвращайся домой. — Нет. Пропусти меня. — Джинхей не сдвигается с места, и Чэн, сам не зная, откуда в нем вдруг взялась эта смелость и эта твердость, уверенно добавляет: — Это не просьба. Джинхей тяжело вздыхает, качает головой, не отрицание, скорее уж, сожаление: — Я не подчиняюсь твоим приказам, — но все же делает шаг в сторону и отворачивается, глядя в сторону соседнего склада. Чэн уверенно проходит вперед, внутрь здания: Джинхей не подчиняется его приказам, Чэну до сегодняшнего дня в голову не приходило, что он вообще может ему что-либо приказать, но учитывая его сговорчивость, вывод напрашивается сам собой: это отец велел его пропустить. Знал, что едет за ними, знал, что придет, и велел пропустить, хотел, чтобы он увидел… что? Из глубины здания слышатся голоса, и Чэн, пару раз свернув, оказывается в небольшом, плохо освещенном помещении: голые бетонные стены с потрескавшейся штукатуркой, бетонный, заляпанный чем-то пол, дверной проем без двери. Чэн подходит к нему на цыпочках, затаив дыхание: именно оттуда доносятся голоса и странный, металлический лязг. Он осторожно заглядывает внутрь, и едва удерживается на ногах. В центре огромной пустой комнаты пятеро мужчин с оружием в руках, отец и еще один человек. У него руки подняты над головой, закованы в цепи, которые крепятся к жуткому крюку под потолком. У него растрепавшаяся, перепачканная кровью одежда и разбитое лицо: бровь и губы рассечены, один глаз опух и полностью закрылся, и когда этот человек пытается что-то сказать, изо рта вытекает кровь вперемешку со слюной, тянется длинной толстой нитью до самой груди, а он… он, кажется, даже не находит сил, чтобы ее сплюнуть. — Итак, — голос отца звучит ровно и спокойно, да и сам он полностью спокоен, стоит рядом, заложив руки за спину, вглядываясь в месиво, которое некогда было человеческим лицом. — Скажешь что-нибудь напоследок? Вместо ответа раздается захлебывающийся хрип, от которого Чэна дергает всем телом, как от удара током. Он хочет позвать отца, хочет привлечь внимание, но все, что получается, — хватать воздух пересохшими горящими губами в попытке не задохнуться. По ощущениям это похоже на ту ночь на яхте, когда он рухнул в холодную воду и, теряя сознание, все же сделал вдох, и это оказалось так невыносимо больно, будто легкие взорвались изнутри. Ему и сейчас больно: грудину перетягивает спазмом, и он задыхается, по-настоящему задыхается, прижав к горлу ладонь. Цепи от движения слабо звенят, когда закованный в них человек конвульсивно дергается, выгибаясь всем телом и перебирая ногами по полу. Он хрипит снова, делает несколько шумных вдохов, собираясь с силами и вдруг… смеется. Чэн сначала даже не понимает, что это смех — больше похоже на лай собаки: какой-то мелкой и злющей шавки, которая лает не оттого, что хочет напасть, а оттого, что до ужаса напугана. — Я слышал… я слышал, ее полностью так и не нашли… а? Слышал, что тебе пришлось хоронить полупустой гроб, а она… она всегда будет немного… в море. В море. Представляешь… кто-то, может, нашел на берегу ее ухо… а может, рыбаки поймали в сеть ее… палец. Возможно… когда-нибудь твои мелкие ублюдки случайно найдут то, что осталось. Какую-нибудь косточку на пляже… Он снова заходится сорванным, почти беззвучным смехом, и Чэна начинает мутить. От этого смеха и от понимания, о чем он говорит. О ком говорит. А вот отец остается все таким же спокойным, только угол губ слегка тянется в кривую, жутковатую усмешку: — Интересная фантазия. Он, не глядя, протягивает руку к одному из стоящих рядом парней. Тот, так же не глядя, в эту руку что-то вкладывает — Чэну сначала не видно что, и только когда отец поднимает этот предмет на уровень глаз, Чэн понимает, что это нож. Огромный, с длинным изогнутым лезвием, которое жадно ловит отсветы от лампы, висящей под потолком. Через мгновение одна рука отца оказывается в чужих волосах, крепко сжимая и оттягивая голову вверх, вторая, с зажатым в ней ножом медленно — медленно, господи, медленно, — проходится по горлу. Чэн закрывает глаза. Говорит себе: «Просыпайся, ты бредишь. Просыпайся, такого не бывает, просто просыпайся». И целую вечность слушает страшные мокрые хрипы. — Что делать с телом? — Разделите. Разбросайте по городу: так, чтобы нашли. Я хочу, чтобы это было во всех новостях, на первой полосе. Когда Чэн открывает глаза, он с удивлением обнаруживает, что отец смотрит прямо на него. Смотрит, а остальные — те, что находятся в помещении, — старательно делают вид, что его здесь нет. По полу растекается огромная лужа крови, движется плавно, подбираясь все ближе и ближе к светлым туфлям отца. Чэн думает, нужно ему об этом сказать — он же испачкается. Потом поднимает глаза выше, видит, как отец отирает руки влажной тряпкой, и на белой ткани остаются розово-красные пятна. Он уже испачкался. Из здания Чэн выходит, прижимая ладонь ко рту и цепляясь за стены. На выходе задевает плечом Джинхея, слышит, как тот говорит что-то, но не останавливается: уходит дальше, сворачивая за угол здания, туда, где никого нет. У стены кучей навалены сломанные, отсыревшие и покрытые плесенью доски, рядом стоит пара ржавых бочек. Чэн засовывает руку в одну из них — вода. Дождевая, скорее всего. Грязная и вонючая. Но сейчас без разницы. Он набирает полные горсти, плещет в лицо, плещет на шею, стараясь, чтобы попало за воротник, упирается в кромку бортика обеими руками, пытаясь отдышаться, и смотрит на свое отражение, дрожащее на поверхности воды. Тупо думает: «Он его убил. Зарезал, как теленка на скотобойне. И не изменился в лице, вскрывая чужое горло». Отец подходит к нему бесшумно: испачканной тряпки в руках больше нет, крови на руках больше нет, и раскаяния, судя по тому, как он смотрит — тоже. — Машину вести сможешь? — Нет. — Чэн, вяло покачав головой, приваливается спиной к стене. Он даже не уверен, что сможет до нее дойти. Не уверен, что ноги не подкосятся, что он не грохнется в обморок или что его не стошнит на полпути. Ему хочется закрыть глаза и просто стоять на месте, и в то же время, ему страшно их закрывать, страшно, что увиденное тут же нарисуется на внутренней стороне век, страшно, что открыв их, он окончательно убедится, что это — реальность и ему предстоит как-то жить в ней дальше. — Я думал, ты не любишь грязь. — Не люблю, — соглашается отец. — Но это был исключительный случай. Я поклялся памятью твоей матери, что сделаю это сам. — Думаешь, она бы одобрила? Чэну хочется, чтобы это прозвучало с сарказмом, чтобы это прозвучало с издевкой, чтобы стало понятно, насколько абсурдно выглядит подобное объяснение, но его основательно колотит мелкой, звенящей в каждой клетке дрожью, и говорить получается так же — с дрожью, с придыханием, с ужасом, который все растет и растет. — Я не знаю, Чэн. Но для меня это было делом чести. — Чести? Ты убил безоружного человека. Связанного… — Твоя мать в ту ночь на яхте тоже была безоружна. Чэн, низко опустив голову, долго молчит, потом спрашивает: — Кем он был? — Врагом, — коротко отвечает отец, но потом все же решает продолжить: — Его звали Лян Хуаджин. Несколько лет назад он появился в нашей провинции с небольшой бандой, продолжил набирать в нее людей, потом заявился в Ханчжоу и решил, что мы с Цзянь должны немного подвинуться и поделиться, а когда этого не случилось, захотел избавиться от конкурентов. Пойдем, нужно вернуться домой. Все остальное я расскажу тебе позже. Не здесь, не сейчас, но мы это обязательно обсудим. Когда они выходят к складу, у входа остается только Джинхей: окидывает их обоих мимолетным взглядом и тут же отворачивается в сторону. Кривится — Чэн успевает заметить и, пока они с отцом идут до того места, где он оставил машину, успевает понять, с чем это связано. Джинхей предлагал оптимальный вариант: уезжай, Чэн, уезжай, сделай вид, что тебя тут и не было. Чэн садится на пассажирское, прикрывает за собой дверь и, когда отец трогается с места, уверенно говорит: — Ты знал, что я еду за вами, что я приду. И увижу все это. Отец долго молчит, и Чэну кажется, что он подбирает слова: ищет правильные формулировки, чтобы объяснить произошедшее, чтобы доказать, что в этой демонстрации была острая необходимость. Но в итоге получает в ответ: — Тебе пора взрослеть, Чэн.