Приснись мне

Он возвращается домой и целый час сидит с выключенным светом в набранной до краев ванне, согнувшись пополам и уткнувшись лицом в колени. Потом идет к Тяню, залезает под одеяло и, обернув собой его маленькое теплое тельце, лежит с открытыми глазами, всматриваясь сначала в кромешную тьму за окном, потом — в светлеющее от рассвета небо. Отец сказал «Поговорим утром», и теперь Чэн ждет. Чего угодно ждет: объяснений, сочувствия, обещания, что больше подобное не повторится. Чего угодно, лишь бы оно помогло, лишь бы вернуло в прежнюю реальность, в его обычную нормальную жизнь. А вместо этого получает сухой и информативный рассказ об успешном и прибыльном бизнесе. Получает недоумение: он ведь давно знал, что на самом деле представляет из себя этот бизнес. Недовольство: знал, но хотел держаться подальше, не так ли? Сожаление: отец в его возрасте был готов принять в руки бразды правления от своего отца и вести дела дальше, ни разу не оступившись и уж точно не впадая в шок от того, что какая-то ущербная тварь сдохла. Еще немного сожаления: не стоило идти на поводу у их матери и ограждать от всего, пока не вырастут — зря все было, зря. Вот он теперь — результат. Чэн с побелевшими губами слушает молча, глядя на стену за его плечом. Результат. Он — результат. Которым отец недоволен. Другого ждал, определенно другого: злости и желания мстить. Ждал, что он бросится в эту жизнь, как гладиатор на арену, стоит только немного подтолкнуть, и все будет ровно так, как планировалось: семейный бизнес, бразды правления — от поколения к поколению, из рук в руки, от отца к сыну. Ждал и разочаровался. Чэн разочаровался тоже. В памяти вдруг всплыла история из раннего детства, одна из тех, про которые можно не вспоминать годами, но при этом бережно хранить в сердце. Чэну было лет шесть, они ехали по загородной трассе вдвоем с отцом, и тот, заметив сидящего на дороге ежа, остановился. Вышел из машины, позвал с собой Чэна, снял пиджак и они вместе, обернув этим пиджаком колючее чудище, отнесли его подальше от опасности, в лес. На отце тогда была светлая рубашка — это почему-то запомнилось. Сейчас она тоже светлая. И на этом — все, нет больше ничего общего между тем, что было, и тем, что есть. Чэн смотрит на него и пытается понять: кто этот человек, стоящий перед ним? Он всегда таким был, или его настолько переломало случившимся? Эти изменения обратимы, или они как метастазы, пожирающие клетку за клеткой? Человек, которого Чэн знал всю свою жизнь, учил его защищать тех, кто дорог, нести ответственность за каждое слово, держать себя в руках в любой ситуации и поступать так, как считаешь правильным. Учил говорить правду, глядя в глаза, и никогда ничего не бояться. Зачем? У Чэна остается только этот вопрос — зачем все это было? И весь этот год, все его бессонные ночи, давящая на плечи ответственность, постоянный страх, что он не справляется, и чувство вины из-за того, что должен, обязан справляться, должен помочь отцу — зачем это все было? Для чего? От него ведь не этого ждали. С самого его рождения на другое рассчитывали. Не зря же с раннего детства все эти бесконечные тренировки, не зря тир, Джинхей и настоящее оружие, которое Чэн в свои шестнадцать может собрать-разобрать с закрытыми глазами — тоже не зря. Вот, что от него требуется. — Если бы не твои дела, — говорит Чэн и сухо сглатывает пересохшим горлом, — если бы не этот «семейный бизнес», ничего бы не случилось. Она была бы жива. Это ты виноват в ее смерти. Отец смотрит на него спокойно, ни единой эмоции на лице — будто маска, выточенная из камня, даже в глазах ничего не меняется. Разве что в долгом вздохе слышится усталость: — Конечно, я, Чэн. Кто же еще? — усмехается, глядя на него вот такого: срывающегося, пытающегося ударить словами как можно больнее, чтобы самому стало легче. Чтобы вывести, разозлить, заставить говорить и оправдываться. Заставить сожалеть. — Не нужно меня винить, я сам с этим неплохо справляюсь. А тебе лучше подумать о том, что я сказал: пора взрослеть. Пора подумать о будущем. — Я не хочу такого будущего. Отец отворачивается и отходит к окну. Стоит там целую вечность, засунув руки в карманы, и смотрит на сад. Чэн слушает свое взбесившееся, гулкое сердце и вдруг понимает, откуда в отце это безграничное разочарование: ему крыть нечем. Он не может заставить, если Чэн сам не захочет — у него нет ни единого рычага давления. Согласно завещанию матери, после смерти все ее движимое и недвижимое имущество, включая банковские счета, переходит в равных долях к ее сыновьям. На одних только этих счетах, без учета недвижимости, денег столько, что хватит на десять жизней. Точно хватит на ближайшие два года — до совершеннолетия. На оплату любого выбранного им учебного заведения. На самостоятельную жизнь. На то, чтобы забрать Тяня, как только это станет возможным. — Я не стану в этом участвовать. Никогда, — твердо говорит Чэн. Ждет ответа и, поняв, что его не будет, выходит из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь. …В доме Би уютная кухня. Быть может, дело в коробке чая, стоящей на верхней полке в шкафу и пропитывающей эту кухню слабым, но устойчивым ароматом. Или в бамбуковых жалюзи, которые до сих пор опущены, хотя солнце за окнами уже не яркое, и на стены падают тонкие полосы золотистого цвета. А быть может, дело все в том, что она небольшая и стоит сделать пару шагов — окажешься очень близко. — У тебя такое лицо, будто ты вечность не спал. — Спал я, — отмахивается Чэн, — просто не очень хорошо. Би стоит на расстоянии метра, опираясь бедрами на столешницу и скрестив на груди руки. — Снова кошмары? — Нет. На столе перед Чэном пустая кружка с уже заброшенным в нее чайным пакетиком и блюдо с домашним печеньем. Чайник шипит, из гостиной доносится бормотание телевизора и голос матери Би — она с кем-то доброжелательно и весело разговаривает по телефону. На подоконнике в маленькой вазе — роза из цветной бумаги, подарок от ее очередной маленькой пациентки, которую пару дней назад выписали из больницы после операции по удалению аппендицита. Чэн смотрит на эту розу и хочет приложиться головой о стену: слишком нормально, слишком яркий контраст. Кто-то спасает жизни и получает в подарок бумажные розы, а кто-то жизни отнимает и отирает руки кровавой тряпкой. Белое и черное. Ослепительный свет и кромешная тьма. Хорошо, когда есть выбор. — Ты решил, куда будешь поступать? — Целый год впереди… — пожимает плечами Би. Разливает по кружкам кипяток, дергает за нитку свой чайный пакетик, наблюдая, как вода меняет цвет, и, приглашающе кивнув Чэну, идет в сторону двери. — Но, наверное, все же архитектурно-строительный. Мать Би, отвлекаясь от телефонного разговора, между делом громко говорит из гостиной, что это — отличное решение, но медицинский все же лучше. Би фыркает, Чэн улыбается. Удивительно, что некоторые детские мечты не проходят с возрастом. Что-то остается в прошлом, а что-то вот как у Би: когда он был маленьким, хотел строить дома, самые высокие в мире, сейчас Би большой, и все еще хочет. Чэн периодически натыкается на тематическую литературу, брошенную в его комнате рядом с кроватью и изредка — на открытые вкладки в ноутбуке с шедеврами мировой архитектуры. Этой зимой Би впервые сказал, что, пожалуй, все-таки — да, он определился. — Я как раз… — Би, поднявшись по лестнице в свою комнату, прикрывает за ними дверь и, поставив кружку на стол, перебирает стопку тетрадей и учебников: — Сейчас, подожди. Где-то буклет был, я тебе показать хотел. У нас здесь, в Ханчжоу. Хороший универ, один из лучших. Но проходной балл — космос. Блин, да куда задевал-то? Би поочередно открывает-закрывает ящики, пробегается по лежащим внутри бумагам, выискивая нужное, а Чэн залипает на его пальцы. Красивые, длинные. У него вообще красивые руки, несмотря на то, что кожа на костяшках грубая, сбитая на бесконечных тренировках. Такие руки предназначены для того, чтобы держать в них остро заточенный карандаш и, склонившись над столом, разглядывать огромный ватман с очередным проектом, хмурить эти полупрозрачные брови и выискивать недочеты, создавая прекрасное. У него непременно получится. Чэн, опустившись в кресло на колесиках, стоящее рядом со столом, крутится из стороны в сторону, дожидаясь, когда Би найдет нужное. Тот только хмыкает недовольно, открыв нижний ящик и снова не обнаружив искомое. Барабанит пальцами по столу, пытаясь вспомнить, куда он мог сунуть этот буклет. А Чэна вдруг замыкает на этом мерном постукивании. На этих пальцах. Он смотрит на них и смотрит, и смотрит, а потом тянется и накрывает руку Би своей. — Когда научишься… построишь мне дом из столетних камней? — Что? — Камни. Помнишь, ты говорил? Камни с вечной памятью. Хранилище призраков. Би, неподвижно замерший от прикосновения, медленно поднимает на него глаза. Хмурится и отходит в другой конец комнаты, к висящей на стене книжной полке. Стоя спиной, перебирает книжные корешки и торчащие между ними листы бумаги. — Камни. Дом. Твой дом. Ну да… может быть. Чэн улыбается и кивает, хотя Би его и не видит. Он бы отдал все на свете, лишь бы узнать, что творится у Би в голове, когда он становится вот таким задумчивым и тихим. Растерянным. Когда выдыхает слишком громко и неловко ерошит светлые волосы на макушке. «Я хотел, чтобы было, как у тебя… потрогай…» У них по-прежнему одинаковые стрижки. Белое и черное. Ослепительный свет и кромешная тьма. Хорошо, когда есть выбор. Еще лучше, когда выбора нет: в мире, где существует тот, кто держит настолько крепко, не приходится решать, какую занять сторону, сторона всегда одна — та, где он. Чэн, оттолкнувшись ногами, проворачивается в кресле вокруг своей оси, еще и еще раз. Потом — в обратную сторону. — Я думал об экономике и управлении. — М-м… — Би, очнувшись, снова принимается перебирать книги. — А отец что? — Ничего. Вряд ли мы будем с ним это обсуждать. — Случилось что-то? — Нет. Ничего такого. Просто, как оказалось, у него были на меня планы, а я… — Чэн, усмехнувшись, хлопает руками по подлокотникам, — короче, я за экономику и управление. Би смотрит встревоженно: очевидно, улавливает что-то ненормальное в этой горькой усмешке. Он всегда безошибочно улавливает все. И сегодня вот тоже, но не лезет, не спрашивает. Если и удивился, когда Чэн позвонил и предупредил, что едет к нему, то вида не подал, встретил на улице рядом с домом, заглянул лицо и, обняв в знак приветствия, вместо того, чтобы похлопать по спине, вдруг… погладил. Чэну хотелось стоять так целую вечность. Хотелось вцепиться в его рубашку, уткнуться в плечо и завыть, а потом сесть на траву рядом с ним, закрыть лицо ладонями и рассказать все как есть. Про отца, про планы и разочарование, про жуткую ночь и про вечерний выпуск новостей, в котором непременно упомянут про человеческие останки, обнаруженные в городе. Хотелось рассказать и поклясться, что он ничего не знал. Соврать, что даже не догадывался. Пообещать, что он никогда в это не сунется, останется рядом, выберет правильно. Он уже выбрал. — Что там с твоим буклетом? — Сейчас… — Как он хоть выглядит? — Красный. Чэн, желая помочь, поочередно открывает ящики стола, просматривает содержимое, и так и застывает, когда в самом нижнем, среди учебников и тетрадей натыкается на глянцево-черную картонную упаковку. На ней написано «12 штук». Написано «ультра тонкие». Она распечатана. Она не полная. Сквозь нарастающий шум в ушах слышно, как что-то говорит Би: он, кажется, нашел буклет. Окликает по имени и смотрит удивленно, когда Чэн выпрямляется на стуле, держа свою находку в руках. — Ты что, с кем-то спишь? Он так и стоит посреди комнаты с зажатым в руке листком бумаги. Прямо смотрит в глаза: — Чэн, я… — Что? Что? Ну вот и что там, в этих глазах? Чэн не может понять. Тот самый редкий случай, когда не может. Легкое недоумение, вызов, смущение? Примесь вины? — Это Мей? — Нет. — А кто? — Чэн поднимается на ноги и, вертя в руках упаковку, подходит ближе. — Какая разница? — Никакой. Просто интересно. Ты не рассказывал. — Надо? — фыркает Би. Медленно отворачивается, до последнего удерживая взгляд, тихо выдыхает разбитое и расстроенное: — Черт, Чэн… Слушай, я знаю, что у тебя был сложный год, но я… не надо, ладно? — Чего не надо? — Вот этого. Смотреть так не надо. — Как? — Как на предателя! — Би неожиданно срывается, повысив голос. Нервничает. Нервничает и злится: на щеках румянец, который только ярче становится, когда он трет ладонью лицо. — Я с тобой был. Всегда, когда было нужно. Я никогда не бросал тебя, чтобы… — Сколько раз ты это делал? Би поджимает губы. Он не скажет — Чэн видит. Видит и с каким-то странным болезненным удовольствием открывает упаковку, высыпая оставшиеся презервативы на ладонь. Они так и стоят напротив друг друга. Би — глядя на него, Чэн — на блестящие квадратики. Два из двенадцати. У него губы горят, в горле сухо и почему-то больно внутри. Ожидаемо, закономерно, но… как же все-таки больно. — Это что-то постоянное или?.. У Би совершенно затравленный взгляд, да и тот дается ему нелегко: Чэн видит, каких усилий стоит ему сейчас не отводить глаза. Би тоже плохо. Би не понимает, что происходит — что на самом деле происходит, — и чувствует себя виноватым. За то, что у него это было, а у Чэна — нет. За свою нормальную жизнь, в которой есть весело говорящая по телефону мать, домашка, спортзал, девчонки и… проблемный друг. За то, что он это все совмещает. — Или. — Би, собравшись, подходит ближе, протягивает руку, и Чэн безропотно все отдает. Смотрит ему в спину, когда Би возвращается к столу и, не глядя, роняет пустую коробку и презервативы в ящик стола, захлопывает его ногой: — Чэн, хватит. Ну, хватит, а? Что за детские обиды? Некоторые вещи мы с тобой делать вместе не сможем. Ты знаешь, и я знаю. Так что не так? Что ты от меня хочешь-то? Би вопросительно разводит руками, а Чэн молчит. Думает: «Я хочу целовать твои колени. И хочу выстрелить тебе в голову, чтобы ты никому не достался. Я хочу быть для тебя целым миром. Хочу быть для тебя мужчиной и хочу быть женщиной. Я хочу быть химерой с десятком генетических кодов, чтобы ты среди них нашел подходящий и выбрал меня…» — Ничего не хочу. Извини, — Чэн натягивает на лицо улыбку и подходит ближе. Склоняется, примирительно упираясь лбом в теплое, твердое плечо, и тихо смеется: — Я, наверное, просто завистливое дерьмо. Может, мне тоже стоит начать, чтобы отпустило, а? Я слышал, недотрах плохо влияет на настроение. — Точно. Хочешь, поделюсь? — Би постукивает пяткой по закрытому ящику, в котором хранится пошлая находка. Аккуратно укладывает ладонь на затылок Чэна, зарывается пальцами в волосы, усмехается в его висок: — Я знаю, что тебе было не до этого, но вообще, да. Стоит. Пора взрослеть. От последней фразы по позвоночнику пробирает холодом: он это уже слышал. Слышал, и теперь даже согласен: Би через три дня уедет, когда-нибудь — уйдет насовсем. Би, напрочь забывая о нем, с кем-то трахался на протяжении всего этого года. А его отец убивает людей. Теперь все просто. Теперь розовые очки, как и положено, стеклами внутрь — и все на осколки. Когда-нибудь все пройдет и накроет смирением, а пока… …Он возвращается домой уже ночью, прошатавшись в одиночку по городу три часа. Возвращается, едва держась на ногах. Уже в саду, запрокинув голову, допивает прямо из горлышка обжигающее пойло, небрежно отбрасывает пустую бутылку на газон и идет в сторону дома, пару раз почти теряя равновесие. Один из охранников, открывших ему ворота, догоняет его на середине пути и спрашивает, не нужна ли ему помощь. Чэн качает головой: не-е-ет, ему не нужна помощь. У него все отлично. И становится еще лучше, когда на входе в дом его ловит Джинхей и буквально заносит внутрь, закинув его руку себе на плечо. Становится совсем замечательно, когда отец, привлеченный шумом, спускается по лестнице в холл в шелковом халате, накинутом поверх пижамных штанов, застывает на нижних ступенях и меняется в лице: — Это еще что? — А это я, пап, взрослею… Отец, ничего больше не сказав, разворачивается и уходит наверх. Весь следующий день он не появляется дома. Через два дня прислуга убирает из их с матерью комнаты все ее вещи и разбирает ее гардероб. Через три дня Би уезжает в Хэфэй. А в Ханчжоу приходит лето…