Приснись мне

Удивительное лето… Удиви-и-ительное. Такое солнечное, такое длинное, такое теплое. Чэн зарывается пальцами в песок, набирает пригоршню и прикрывает глаза, сосредотачиваясь на том, как из кулака выскальзывают песчинки. Лежать бы так целую вечность, глядя в небо, слушать волны и ни о чем не думать. Он теперь часто приходит по ночам на этот безлюдный пляж: как оказалось, от жизни, мира и собственных мыслей проще всего прятаться на открытом пространстве. Лежишь себе, смотришь в никуда и начинаешь чувствовать себя песчинкой — мелкой и незначительной, а значит, и все твои проблемы — тоже мелкие и незначительные. Да и кому бы еще было до них хоть какое-то дело… Почти три месяца прошло, все улеглось. Страх, отвращение, злость — все утихло. И на смену им пришло понимание: нет героев, нет злодеев и жизни, которой он привык жить — тоже нет. Единственное, что осталось, — ответственность за Тяня, которую ничем из себя не вытравить, да еще изредка чувство вины проклевывается, если тот просыпается ночью, когда Чэн к нему заходит, и морщит нос: «Фу, чем от тебя так пахнет?». Чэн в ответ улыбается, качает головой — ничего, не обращай внимания, — поправляет одеяло и сваливает к себе. Чем-чем… всем. Бухло. Сигареты. Иногда марихуана — хорошая штука. Пот, антисептик, немного крови: уличные драки, как оказалось, куда веселее тренировок с Джинхеем. Иногда — приторно-сладкий парфюм, которым он пропитывается с ног до головы и который потом, после всего, раздражает. Можно было, пожалуй, и без этого всего обойтись, остаться тем, кем всегда был и кем быть хотелось: хорошим парнем с улыбкой от уха до уха, отличными оценками и кучей друзей. Можно было, но не сложилось. Сложилось иначе: оказалось, чтобы покатиться по наклонной, достаточно одного шага, если цепляться не за что. А ему не за что. Ему не за кого. Все теперь на ноль умножено. Но важно ли? Чэн набирает очередную горсть песка, пропуская между пальцами. Прикрывает глаза. Телефон снова жужжит — лучше ответить, все равно же найдет. — М? — Где ты? Чэн усмехается: Джинхей знает, где он. Джинхей всегда знает, если мобильник при нем, не по запаху же каждый раз безошибочно находит в любом районе города. — Пока на пляже. — Буду минут через двадцать. Дождись меня. — Даже не зна-а-аю… — Чэн. Двадцать минут. Посиди. Не заставляй меня вытаскивать тебя из очередного гадюшника, я для этого дерьма слишком стар. Сбрасывает, ничего больше не сказав, а Чэн, сунув телефон в карман, снова укладывается на спину. Слишком стар… Сколько ему в самом деле? Чэн никогда у него не спрашивал, потому что интересно не было. Джинхей ему вообще не понравился поначалу, когда два года назад появился в их доме и отец представил его как тренера по стрельбе. Он и сейчас о нем почти ничего не знает: работает на отца много лет, ему больше тридцати и меньше сорока, есть бывшая жена и шестилетняя дочь, парни из охраны за глаза зовут его Волкодав, разговаривать Джинхей не любит и выражение лица у него никогда не меняется. Разве что вот в последний месяц нет-нет да и проскользнет легкое недовольство: оно и понятно, попробуй оставаться спокойным, когда приказы противоречивы. Отец, судя по всему, велел ему в дела Чэна не вмешиваться, что бы ни происходило, и при этом следить, чтобы с ним ничего не случилось. Как уж тут такое совместить и не скривиться. Последние три месяца работа Джинхея заключается в том, чтобы на рассвете доставлять Чэна домой, дождавшись, когда он полупьяный выползет из очередного клуба, забирать его посреди ночи с пляжа или из парка, если меланхолией накроет, и проверять, нет ли у него переломов, если в планах на вечер была драка. Один раз Джинхей провел полночи в полицейском участке, оформляя документы, дважды приезжал отмазывать на дороге за езду без прав, еще один раз просидел пару часов в больнице, дожидаясь, пока Чэну наложат швы на рассеченную бровь. Джинхей никогда не комментирует происходящее: никаких душеспасительных бесед и попыток в психологию подростков. Это удобно, Чэн ему почти благодарен и иногда испытывает что-то близкое к сочувствию: вряд ли Джинхею нравится происходящее и его нынешние обязанности. На место Джинхей прибывает немного раньше обещанного. Останавливается на парковке у пляжа, подмигивает фарами и ждет, пока Чэн, вразвалочку и отряхиваясь от песка, дойдет до машины. Смотрит безучастно и спокойно, просто оценивает: стоит ли отвезти домой или все же сначала заехать в больницу и проверить, нет ли сотрясения. Кивает на разбитые костяшки: — Обработал? — Да. — Переносица как? — Нормально. Джинхей тянется к его лицу, кривится, когда Чэн вяло отталкивает его руку: — Сказал же: нормально. — Чэн, твое лицо — твое дело, но если я пропущу перелом или еще что-то серьезное, у меня будут проблемы. Дай. Чэн вздыхает: да и черт с тобой. Поворачивается лицом, смотрит с вызовом, не закрывая глаза даже когда Джинхей осторожно двумя пальцами прощупывает нос и вся голова в этот момент взрывается от боли. — Нормально, — соглашается тот. — Холодное бы только. Отек сильный. Джинхей трогается с места и в машине на долгое время повисает тишина. Она до самого дома висеть может — Чэн знает, и его устраивает. Он отворачивается к окну, упирается затылком в подголовник, стараясь уложить голову так, чтобы перекатывающийся в ней металлический шар доставлял поменьше дискомфорта. — Уличные бои — это глупо, — внезапно говорит Джинхей. — Это опасно и в твоем случае бессмысленно. Не тот уровень. Чэн, рассматривая в отражении припухшую переносицу, сухо сглатывает. Нормальный уровень. Первый раз, когда он попал в «Подвал», об участии даже не думал, был уверен, что его из-за возраста не возьмут, просто из любопытства посмотреть зашел. Из любопытства же через неделю подошел к одному из организаторов и сказал, что хочет участвовать. Соврал, что ему восемнадцать. Ему не то поверили, потому что он выше и крупнее сверстников, не то просто плевать оказалось. Чэн склоняется ко второму: уличные бои на то и уличные, что всем на все плевать: хочешь драться — дерись, лишь бы публика была довольна и деньги капали. А публика им, как правило, довольна: большая часть из тех, кто приходит в «Подвал», хоть и обладает определенными навыками, но все же — дилетанты, которые просто любят помахать кулаками. У них не было лучших тренеров с самого детства и не было Джинхея, который гонял по рингу до седьмого пота. Кто-то приходит развлечься, кто-то ради денег, кто-то, возможно, так же, как он, — выплеснуть злость, чтобы все мысли из головы вылетели. Сегодня вот отличный день: после пропущенного прямого удара в лицо — точно вылетели и еле назад собрались. Чэн морщит нос, боль из переносицы плавно разливается по глазам и скулам. Ну, точно, нормальный уровень: парень, с которым они сегодня дрались, был на полголовы выше и килограммов на десять тяжелее. Чэн его все-таки уложил, но после боя просидел полчаса в помещении для участников, выжидая, пока перед глазами перестань плыть. — Он тебе за это заплатил? За ценные советы и попытку поговорить? — Нет, Чэн. Я вообще не должен с тобой это обсуждать. — Да ты и в море за мной с порванной шеей прыгать не должен был. Но прыгнул же. — За это мне платят. — А за советы, значит, все же не платят? Джинхей долго молчит, косится в боковое зеркало, перестраиваясь, и выглядит так, будто полностью сосредоточен на дороге. Будто вопрос Чэна мимо ушей пропустил и забыть о нем успел. Но потом все же отвечает: — Это плохая идея, Чэн. Все, что ты делаешь, — плохая идея. Если то, что ты творишь, — это форма протеста, тебе лучше остановиться. — Или что будет? — Ничего не будет. Твой отец — самый умный и уравновешенный человек из всех, что я встречал в жизни. Ты на самом деле не понимаешь? Им невозможно манипулировать, никому еще не удавалось. Ты делаешь шаг — он наперед знает, куда ты пойдешь дальше. Он просчитывает все на десять шагов вперед. Твои попытки вывести его из себя ни к чему не приведут. Ты его этим не проймешь. Чэн, усмехнувшись, отворачивается к окну: да его, блядь, ничем не проймешь. Но уже и не надо: давно понял, что реакции не будет. Это поначалу наивно полагал, что стоит завалиться пару раз домой бухим или укуренным, и отец поймет, что не прав и насколько нечестным было вываливать на него правду и при этом требовать ее принять. Закроется с ним в кабинете и поговорит. Нужно-то было совсем немного. Но и этого не нашлось. Ничего не нашлось: ни раскаяния, ни сожаления, ни тревоги. Так, наверное, бывает: тот, кто разочаровал, перестает быть интересен. Теперь цель только одна — разочаровать еще сильнее. Да и его новая веселая жизнь не так уж плоха: кто же раньше подумать мог, сколько в этом городе веселых развлечений, особенно когда в финансах ограничения нет… До дома они с Джинхеем доезжают, больше не сказав друг другу ни слова. В холле, при нормальном освещении тот еще раз присматривается к его переносице, потом указывает на сбитые до мяса костяшки: — Промой еще раз, выглядит неважно, — и, уже уходя, будто вспомнив, оборачивается лицом: — Когда твой друг возвращается? — Через две недели, — криво усмехается Чэн. Так вот, значит, в чем дело. Вот на что расчет: приедет Би — дурь пройдет. Ну-ну, им-то откуда знать, что Би во всем поддержит и всегда следом пойдет. ...На следующий день он придирчиво осматривает в зеркале свое лицо: красноты нет, припухлость осталась, но если не приглядываться — можно и не заметить. С рукой дело обстоит хуже: разбитая кожа схватилась кровавой коркой. Эту проблему он решает с помощью лонгслива, рукава которого прикрывают пальцы до второй фаланги. Он в этом лонгсливе в такую жару сварится, но тут без вариантов: Тянь ждет. Они уходят с ним из дома вдвоем, предупредив мисс Гао, что вернутся только после обеда. Отправляются в зоопарк, где Тянь фоткает все, что видит, и беспрестанно хохочет, катаются на паре аттракционов, а потом, купив по огромному облаку сладкой ваты, усаживаются на скамейку. Чэн, прежде чем начать есть, вытряхивает на ладонь пару таблеток обезболивающего: от жары и каруселей боль в переносице становится невыносимой. Тянь, не донеся кусок сахарной ваты до рта, с сожалением смотрит на разбитую руку, и Чэн спешно натягивает рукав пониже. — Ты снова подрался, да? — Это случайность. На тренировке поранился. — Не было у тебя никакой тренировки. — Вату Тянь засовывает в рот с таким видом, будто она из хинина, а не из сахара сделана. От прежнего веселья и следа не осталось, отворачивается и тихо спрашивает куда-то в сторону: — Это все из-за меня, да? — Что из-за тебя? — Все из-за меня. Ты злишься постоянно. Чэн, округлив глаза, поворачивается к нему всем телом: — И ты здесь при чем? — Тебе все время со мной возиться приходится. С тех пор, как мама умерла. Никто не хочет, и приходится тебе. Тянь засовывает в рот еще кусок ваты, шмыгает сухим носом, и Чэн чувствует, как его на самом деле затапливает злостью. Потому что отлично понимает, кто этот таинственный «никто», о котором говорит Тянь. Потому что это у них с Тянем на время летних каникул был заранее составлен план, и Чэн пункты этого плана соблюдает неукоснительно: зоопарки, пляжи, пикники, детские праздники, на которые Тяня приглашают друзья, ночевки в саду в палатке, совместно построенный дом, который должен был висеть на дереве, но потом они решили, что на земле все же надежнее, выезд втроем с Джинхеем в рыбное хозяйство — они бы и вдвоем с рыбалкой справились, но кто-то должен был отвезти, а кроме Джинхея оказалось некому. Он думал, что Тяню нормально. Тяню хватает. Думал, что Тянь и вовсе не замечает, что может пройти несколько дней, а отца он за эти дни видит минут тридцать за завтраком или ужином. Какая разница? С ним мисс Гао и у него есть Чэн. И Чэн так старается, так, бляха, старается, чтобы он был счастливым. Чтобы не чувствовал себя брошенным и ненужным. Чэн был уверен: у него получается. А оказывается, мало того, что не сработало, так Тяня теперь еще и чувством вины давит. — Ты что, дурак? — Чэн, уцепив его за ворот футболки, дергает на себя, обхватывает предплечьем за шею, заваливая назад, и, не обращая внимания на попытки вывернуться, проходится пальцами второй руки по ребрам. — Ты что такое придумал, а? Как это «приходится»? Тянь молчит, даже на щекотку не реагирует, только сопит как паровоз: не то засмеется сейчас, не то разревется. Чэн, вздохнув, прекращает. Слезает со скамейки, опускается перед ним на корточки, заглядывает в глаза и гладит по острой торчащей из-под шорт коленке: — Ты что? Ну ты что, думаешь, мне с тобой плохо? Я же… Тянь, я не потому что «приходится». Я — потому что хочу. Да ты вообще самое лучшее, что у меня есть. А это, — Чэн вскидывает руку так, чтобы были видны костяшки, — подрался, да. Такое бывает. Вырастешь — тоже с кем-нибудь подерешься. Я тебя научу даже, хочешь? Это не из-за тебя. Слышишь ты? Ты как до такого додумался? — Не знаю, — пожимает плечами Тянь. Долго пытливо смотрит в глаза, проверяя — не обманывают ли его, и Чэн, не моргая, так же долго смотрит в ответ до тех пор, пока у Тяня уголки губ не растягиваются в улыбку. А потом Тянь подается вперед и крепко обнимает руками за шею, пачкая и себя и Чэна сахарной ватой. — Пойдем туда, где лошади были? Их можно морковкой кормить. Купим? — Купим. И на те горки страшные давай все же сходим. Не зря же мы с тобой сюда столько тащились. Тянь, отстранившись, тычет указательным пальцем ему в лоб. — У тебя же болит. — Нет, прошло уже. Пойдем. …Он обещает Тяню, что уйдет совсем ненадолго и когда вернется домой, они с ним перед сном погоняют приставку или посмотрят фильм. Сожалеет, что не может отложить свои дела — он уже договорился и отказаться совсем нельзя. У Тяня глаза тут же вспыхивают от любопытства: — У тебя свидание? — М… да. По дороге он покупает небольшой букет, потом заходит в магазин сладостей и долго бродит между стендами, выбирая самую красивую коробку шоколада. Просит продавца-консультанта перевязать ее шелковой ленточкой, немного теряется, когда тот спрашивает какого цвета должна быть ленточка: — Розовая подойдет? — Да, розовая — просто отлично, спасибо. Уже стоя на пороге чужого дома и нажав кнопку звонка, Чэн тщательно поправляет рукав лонгслива, чтобы не светить разбитыми костяшками. На всякий случай поправляет еще и волосы. И хрустящую бумагу, в которую обернуты цветы. По ту стороны двери слышатся торопливые, легкие шаги, а потом она широко открывается и мама Би, окинув его быстрым взглядом, улыбается и отступает в сторону, пропуская его в дом: — Господи, ну почему тебе шестнадцать, а не слегка за сорок? Проходи, второй лучший мужчина в моей жизни. Пообедаешь со мной? Я только что приготовила овощное рагу, и я не кормила детей с тех пор, как уехал Би. Еще немного и совсем растеряю навыки. В доме на самом деле висит запах тушеных овощей и специй, и желудок болезненно сжимается: единственное, что Чэн ел за день, — мороженое и сладкую вату в парке на прогулке с Тянем. Он разувается у порога, идет следом за ней на кухню, чувствуя, как тоскливо сжимается сердце. Все тот же дом, тот же коридор и лестница, ведущая на второй этаж. — Я так рада, что ты зашел. Как у тебя дела? — Мать Би уже расставляет на столе посуду, раскладывает по тарелкам ароматное варево и включает чайник. Слегка хмурит брови, глядя в лицо, и Чэн, ткнув в переносицу пальцем, спешно поясняет: — Это Тянь. Боролись в шутку, и его пятка прилетела мне прямо в нос. Она, если и не верит, виду не подает: достает из шкафа салфетки, ставит на стол тарелки с едой, попутно рассказывая, что дождаться не может, когда уже вернется Би, но у него там куча дел: ее родители в этом году всерьез взялись за свой садовый участок. Из гостиной доносится трель мобильного, и ей приходится извиниться и выйти: это с работы и не ответить на звонок нельзя. Возвращается она минут через пять, и уже в другой одежде: — Так неловко. Чэн, дорогой, извини: срочно вызвали. Какой-то лихач въехал в автобус на перекрестке Бэй и всех пострадавших привезли к нам, потому что наша клиника ближе всех, там рук не хватает. Нужно бежать. Нет, нет, ты сиди, сиди, — опережает она, когда Чэн поднимается на ноги, — мне и так стыдно, что так получилось. Пожалуйста, останься, доешь спокойно. Не торопись. Дверь можешь просто захлопнуть, когда уходить будешь. Хорошо? Ей и вправду неловко — они договорились, что он зайдет в гости, еще несколько дней назад, и Чэн, не желая расстраивать сильнее, соглашается. Обжигается немного, пробуя ее рагу — слишком горячо, — но зато, до ее ухода, он успевает сказать, что это очень вкусно и поблагодарить. Он неторопливо ест, разглядывая стоящего на подоконнике маленького плюшевого щенка: очевидно, еще один подарок от кого-то из пациентов. Говорят, медики со временем обретают жестокосердие, потому что если его не обрести и пропускать все через себя, очень быстро выгоришь, а то и свихнешься, но, кажется, мать Би — редкое исключение из правил, и окружающие это чувствуют. Время от времени в их доме появляются вот такие подарки, и каждый из них на какое-то время занимает место на этом подоконнике, а потом отправляется в большую картонную коробку, хранящуюся в кладовой. Он моет за собой посуду и ставит ее на сушилку рядом с раковиной. Прислушивается к тишине в доме, разглядывает косые полоски от закатного солнца, падающие на стену от бамбуковых жалюзи, недолго раздумывает и поднимается на второй этаж. Это даже не глупо. Это немного нездорово и при этом ощущается очень правильным. Он скучает по этой комнате. Скучает по ее владельцу теплой и тихой грустью, которая не причиняет боли, скорее, ощущается как предвкушение праздника: он вернется. Через две недели — вернется. Будет лежать рядом, вытянувшись на тонком матрасе на полу, пахнуть ромашковым гелем для душа, смеяться в подушку взахлеб, рассказывая о летних приключениях и, тоже соскучившись — хоть и немного иначе, — потянется и погладит по голове. Так что плохого в том, чтобы побыть здесь пока одному и представить? Чэн не видит в этом плохого: они друзья. А все остальное — прошло. Почти прошло. Проходит. Совсем немного осталось — он над этим работает. Вот уже почти три месяца — с самого отъезда Би в Хэфэй — убеждает себя, что может это контролировать, может с этим справиться, если захочет. Ему не нравятся парни — определенно. Ему нравятся девчонки — он теперь знает, проверил. Би — отдельная история, с Би все немного по-другому, но это только из-за того, что роднее и ближе — представить сложно, поэтому и перепутал. А теперь оно проходит. Оно скоро закончится. За окнами пепельные сумерки борются с оранжевым закатом, в комнате пахнет полиролем для мебели, пропитанным солнцем постельным бельем и все еще, едва уловимо, самим Би. Этого запаха хочется больше. Хочется так нестерпимо, что Чэн подкатывает к комоду компьютерное кресло на колесиках, неуверенно трогает ручки на ящиках, а потом все же не удерживается: открывает самый верхний — тот, в котором лежат домашние потрепанные футболки, и наклоняет голову, едва не утыкаясь лицом в его вещи. В голове назойливо жужжит мысль о том, что можно прихватить одну с собой. Просто одолжить. Это не воровство — Би ему разрешил бы. Это ничего не значит — в них просто спится лучше. Чэн вытаскивает первую попавшуюся. Футболка пахнет порошком и ополаскивателем для белья, ее, очевидно, постирали перед тем, как положить на место, и только совсем немного — самим Би. Чэн сгребает ее в кулак, идет к кровати и ложится на пол рядом с ней. Головой — к окну, так, как они всегда спят. Укладывает футболку под щеку, достает из кармана мобильный, набирает нужный номер и закрывает глаза, вслушиваясь в длинные гудки, и, стоит Би только отозваться, говорит: — Привет. Угадай, где я? — Ну, и где ты? — у Би в голосе отчетливо слышится улыбка, и Чэн улыбается тоже. — У тебя дома. В твоей комнате. Один. Твою маму срочно вызвали спасать жизни, мы как раз обедали, и она предложила мне остаться и доесть. А потом я решил подняться: мало ли, вдруг что-нибудь нужно: пыль, например, с порнухи стряхнуть, или еще что-нибудь… — У меня там нет порнухи. — Выбросил? — Конечно, — смеется Би и, выдержав паузу, добавляет уже серьезно и с легким укором: — Я тебе вчера весь вечер звонил. — Не весь вечер, а несколько раз. — А тебе, походу, пальцы судорогой свело, да? — Нет. Занят был. Не врет совсем. На самом деле ведь занят: первые два звонка от Би он пропустил, потому что был на ринге, вторые два, потому что слишком долго очухивался в раздевалке, последний — потому что вдруг понял, что не может с ним поговорить этим вечером. Не может слушать, как Би с друзьями устроили заплыв в озере неподалеку от дома и как они шугали девчонок куском выловленной размякшей ветки, соврав, что это змея. Не может слушать про ссору его бабушки и деда, которые все не могут определиться: нужна ли их старой собаке жесткая диета или уж пусть помрет на год раньше, но зато счастливой. Не может слушать про его работу в том же магазине, что и в прошлом году, про посаженный в самом углу сада куст глицинии, про его нормальную жизнь. Нет, он не завидует. Он никогда ему не завидует, но слушая его голос, он так хочет кусок его нормальной жизни, что в груди ломит. — Занят. — Би не переспрашивает, Би, судя по голосу, кривится. Недоволен. Чэн его понимает: он уже и вспомнить не может, когда с тех пор, как у них появились мобильники, они общались так мало во время отъездов Би. Нормой всегда было — каждый день. И чаще всего — по нескольку раз, потому что, когда ловишь себя на мысли «не забыть ему рассказать» — лучше сразу позвонить и сразу поделиться, чтобы наверняка. А этим летом… А что этим летом? Оно проходит. Чэн старается. У него получается, и общение, сведенное на минимум, этому способствует. Би, возможно, это невнимание обижает, но это — не слишком большая жертва, принесенная на алтарь нормальности. Зато когда-нибудь, много лет спустя, сидя в каком-нибудь баре, Чэн со смехом скажет ему «Знаешь, когда нам было шестнадцать, я думал, что влюблен в тебя», — и это будет весело. Весело и легко. — И чем же ты теперь постоянно занят? — Приедешь — покажу, — усмехается Чэн. Он на самом деле собирается ему показать. — Как оказалось, в этом городе много всего интересного. — Мне это не нравится. — Что? — Загадочность, — ехидно отзывается Би. — Вот это твое «покажу-у-у». Чэн, ты там вляпался во что-то? — Нет. Ничего плохого, если ты об этом. А вчера… ну, я на самом деле был очень занят. Би хмыкает, обдумывая его ответ: быть может, не верит, быть может, сердится из-за того, что снова не получилось вытянуть подробности — не первый раз уже спрашивает. Чэн бы и рад рассказать, но по телефону звучать это будет не очень. Слышал когда-нибудь про «Подвал»? Крутое место, где собираются любители махать кулаками и любители на них поглазеть. Еще я нашел пяток ночных клубов, куда можно пройти если нет восемнадцати, но есть деньги. Познакомился с интересными парнями — у них можно купить марихуану и, вроде, можно и что позабористее, но это пока не точно. Приезжай — покажу. Би, помолчав, соглашается: — Ладно, — а потом, сопоставив что-то в своей голове, уточняет: — У тебя что, девчонка появилась? — А. Да, и это тоже. — И что, все прямо серьезно? — Ага, очень. — Чэн переворачивается на живот, крепче прижимая телефон к уху, трется носом о его футболку, слегка морщится: девчонка… если бы ты только знал. — Недотраха у меня больше нет, если ты об этом. Он ждет, что Би рассмеется или фыркнет в ответ. Ждет какой-нибудь пошлой шуточки из серии «Ты что, вместо правой левой попробовал?» или «Это же было что-то одушевленное, да?». Ждет хотя бы вопроса «Ну, и как?». Любопытства ждет и нетерпения: расскажи, расскажи, расскажи. И оказывается совершенно не готов к долгой бесшумной паузе — будто связь оборвалась или в мире что-то оборвалось, — к долгому прерывистому выдоху, как если бы Би, склонившись, возился в бабушкином саду, а потом резко разогнулся. Или со всего маху влетел во что-то, приложившись животом. — М… — М-м? — эхом отзывается Чэн. Все? И все? — Это Джун? — Что? Нет, конечно. С чего бы вдруг… — А кто? — у Би странный голос. Странный, звенящий, будто туго натянутый стальной трос. Холодный голос. И фоном снова шуршит что-то, хлопает тихонько дверь, слышится характерный щелчок зажигалки, еще и еще раз. С четвертой попытки она все же срабатывает: Би шумно затягивается, на выдохе уточняет: — Я ее знаю? — Нет. Мы с ней случайно познакомились. Старший брат Чао устроил ему празднование дня рождения в клубе. В качестве подарка. Жалко, тебя не было. Такое нельзя пропускать, серьезно. Пятьдесят человек собралось, у нас должно было быть что-то вроде отдельной зоны, но в итоге все, конечно, разбрелись кто куда, бармены оказались очень лояльны, Ксинг накидался и блевал в туалете, ему этого никогда не забудут и… — И ты познакомился с девчонкой, — в голосе Би слышится еле различимое раздражение: накидавшийся Ксинг явно не то, про что он хочет слушать. Чэн бы и рад рассказать, но именно сейчас, в этой уютной спальне, где было за столько лет столько всего рассказано, это вдруг кажется неправильным. Не соответствующим обстановке. — Ну, — торопит его Би. — Какая она? Чэн долго думает над ответом: как бы так покороче и желательно еще и честно. — Ее зовут Ксу. Красивая. На ангела похожа. Очевидно, Би этой честности хватает: больше он ни о чем не спрашивает. Долго молчит, потом тихо говорит: — Рад за тебя. Познакомишь, когда вернусь? — Возможно. — Ладно. Я… мне идти надо. Я там деду помочь обещал кое с чем, и… — Подожди. Ты хоть расскажи, у тебя как? — Отлично, — глухо отзывается Би. — Почти закончили с новым забором. Угадай, у кого все руки в мозолях? Чэн усмехается: да уж, каникулы у Би получились что надо. Старшее поколение, поняв, что в следующем году он будет занят поступлением и погостить не приедет, запрягли его по полной. Би, наверное, никогда в жизни так начала учебы не ждал. — Две недели осталось, держись, — ободряюще говорит Чэн и уже собирается прощаться, чтобы не отвлекать понапрасну. Но Би опережает. Будто спохватившись и о чем-то вспомнив, зовет по имени. Чэн слышит, как он еще раз глубоко и жадно затягивается сигаретным дымом, как медленно выдыхает и только потом спрашивает: — Чэн… да? И это точно самое плохое, что с Чэном случилось за все лето. Потому что это как удар под дых. Потому что почти прошло. Проходит. И он все это заново не хочет. Он хочет через много лет, сидя в баре, признаться: «Знаешь, когда нам было шестнадцать, я думал, что влюблен в тебя», и хочет, чтобы это оказалось смешным и нелепым. — Что «да»? Би молчит. Ждет, что он поймет. Или вспомнит. Многолетние ритуалы так просто не забываются. Ключи от всех дверей не проебываются в одночасье одним солнечным долгим летом. Только если очень сильно постараться. — Ладно, — соглашается Би, — созвонимся. Чэн отключается первым. Переворачивается на спину, долго разглядывает потолок. Проходит. Пройдет. Почти норма. Дружеская болтовня ни о чем и никаких секретов: он ему даже о Ксу рассказал. По большей части — правду. Она на самом деле похожа на ангела. Он именно это и подумал, впервые ее увидев. Случайно скользнул взглядом по сидящим у барной стойке, зацепился и замер, не в силах от нее оторваться. Ему тогда показалось, что даже музыка стихла и люди на танцполе перестали двигаться. Полный вакуум, беззвучный режим и чувство дежавю: это уже было, он ее уже видел, он ее знает. К барной стойке он шел, даже не замечая, что кого-то задевает и кто-то задевает его. Все разглядывал ее, сидящую на высоком стуле вполоборота: невысокая, тоненькая и изящная, как точеная статуэтка. Красивая. Но привлекло не это, привлекло другое: в этом шумном клубе она смотрелась как что-то инородное. Будто случайно здесь оказалась, по неосторожности рухнув с небес на грешную землю: слишком светлая, в маленьком серебристом платье, с копной светлых волос, завитых в тугие спирали, с мелкими, кукольными чертами лица — губы сердечком и светлые-светлые, голубые глаза. Она пила какой-то коктейль, и, когда Чэн подошел и остановился рядом, она отставила его на барную стойку, повернулась лицом и окинула его равнодушным взглядом. Старше — Чэн сразу понял, быть может не намного, но точно старше, она — взрослая. На его протянутую руку она посмотрела незаинтересованно, только светлые брови слегка приподняла. А он, испугавшись, что сейчас она просто отвернется, поспешно сказал свое имя и правду: о том, что она похожа на ангела. Тут же прикусил язык: господи, неужто он на самом деле эту херню вслух сказал вместо адекватного «привет, как дела?» и предложения угостить ее еще одним коктейлем? Ангел посмотрела на него более внимательно: с ног до головы, цепким, изучающим взглядом, что-то прикинула в голове и улыбнулась: — Две тысячи за ночь. Деньги вперед и беру я только наличными. Чэн молчал, переваривая информацию, пытаясь понять, не шутка ли это. Девчонка поднесла бокал к губам, потянула через соломинку оранжевую жидкость, немного выждала и поторопила: — Извини, но ты или платишь, или отходишь. В толпе на танцполе, один парень из их лицея, заметил его и помахал рукой, зовя к ним. Чэн качнул головой в ответ. — Мне банкомат нужен. — А восемнадцать тебе точно есть? — Вчера исполнилось, — соврал Чэн и протянул руку, чтобы помочь ангелу соскользнуть с высокого стула. Она или поверила или просто плевать оказалось, когда наметанным глазом оценила стоимость одежды и аксессуаров. Ангела звали Ксу. До ее квартиры они добрались на такси, которое ожидало у входа в клуб и водитель которого знал ее домашний адрес. Квартира оказалась чистой, хорошо оформленной, но не похожей на жилую: никаких вещей, никакого запаха, больше похоже на номер в отеле, куда только-только занесли чемодан новых постояльцев. Чэн осмотрелся, прошел мимо огромной, застеленной бордовым покрывалом кровати к окну, засунул руки в карманы, наблюдая как Ксу, опустившись в кресло, возится с застежками на босоножках: сложное сплетение хлястиков, страз и пряжек. — Тебе помочь? Она посмотрела на него удивленно и небрежно отбросила снятую босоножку на пол. — Нет. — Я девственник. — Это ничего… Так в его жизни появилась Ксу. Не то чтобы она занимала в этой жизни какое-то особое место — она и не должна была его занять. Уходя утром из ее квартиры, Чэн был уверен, что они никогда больше не увидятся, несмотря на то, что она продиктовала ему свой номер и пообещала скидку. Скидку — вот так просто, словно он купил у нее что-то совершенно обычное и она хотела, чтобы он вернулся и купил еще. Если бы она оставила ему свою визитку или написала телефон на листке бумаги, он, выйдя из подъезда, скатал бы его в аккуратный шарик и бросил в ближайшую урну: Ксу была хороша во всех смыслах и совсем не похожа на тех девиц, которые ассоциировались с грязным продажным словом — она работала в дорогом клубе, дорого выглядела и дорого брала за свои услуги, — но при этом все же оставалась той, кем была, и вряд ли можно было найти повод вернуться, мало ли в городе красивых шлюх. Но что-то пошло не так: он вспомнил о ней через неделю, позвонил и вернулся в ее квартиру. Потом вернулся еще раз. И еще. К ней тянуло будто магнитом, несмотря на пару девчонок, с которыми он попробовал встречаться этим летом и с одной даже переспал. С Ксу было лучше. С Ксу было легко: никаких свиданий, цветов, переписок. Больше она ни разу не спросила, есть ли ему восемнадцать, не спросила, откуда у него гематома на ребрах, когда он, скривившись стягивал футболку, заявившись к ней после боя, не спросила, кто звонил, когда Тянь сбивающимся голосом попросил его приехать, потому что ему кошмар приснился, и Чэн среди ночи сорвался домой — Ксу вообще ни о чем не спрашивала. Она знала, чего он хочет, он знал, сколько это стоит. При этом, в перерыве между трахом с ней вполне можно было поболтать ни о чем, искренне любуясь ею, когда она, не пытаясь прикрыть наготу, лежала на животе и болтала в воздухе ногами, стряхивая пепел в поставленную на кровать пепельницу, и разбирала пальцами перепутанные волосы. Очень умелая и очень красивая. Даже с размазанной помадой все равно похожая на ангела… Чэн, повертев телефон в руке, поднимается, принимая сидячее положение: у него еще есть несколько часов до возвращения домой. …Когда Ксу открывает дверь, из одежды на ней только полупрозрачный кружевной халат, накинутый на голое тело. Губы в этот раз не накрашены — надо же, неужто запомнила, что в прошлый раз Чэн сказал, что ему не нравится помада. Она улыбается и отступает в сторону. Кокетливо поправляет волосы, убирая один из локонов за ухо. — Привет. К ней руки тянутся сами, Чэн поклясться готов — сами. К этому кукольному лицу, к светлым волосам, в которые так приятно зарываться пальцами. И так приятно, закрыв глаза, прикасаться губами к ее шее, чувствуя, как мягкие локоны щекочут скулу. Приятно поймать один из них ртом, чуть потянуть на себя, слыша, как Ксу тихо смеется. Она разрешает целовать себя в губы — такой вот рухнувший стереотип. Она отзывается так, что на мгновение можно забыть, что это за деньги. Но только на мгновение — если чуть дольше, Ксу напомнит. Чэн отстраняется, вытаскивает из кармана бумажник, из бумажника — купюры. Кладет их на столик у стены. — Останешься до утра? — Нет. Я ненадолго. Она все понимает и, как обычно, ни о чем не спрашивает. Опускается на колени, прямо там, в коридоре у входной двери. Слегка задирает на нем футболку, расстегивает пуговицу на джинсах. У нее в пальцах как по мановению волшебной палочки появляется запечатанный презерватив, и она подносит его к губам, надрывая упаковку. Она смотрит в глаза, и ему почему-то хочется закрыть свои. Или запрокинуть голову, уставившись в потолок. Ксу надевает на его член презерватив, проходится языком снизу вверх до самой головки, втягивает ее в рот. Насаживается глубже — не торопясь и умело настолько, что в глазах темнеет и ни одной связной мысли не остается, а все, чего хочется — зажмуриться крепче и погладить Ксу по волосам, притягивая ближе. Эти ее волосы — отдельный фетиш, черт знает, откуда взявшийся. Она из-за этих волос и показалась ему изначально похожей на ангела. Чэн, шумно втягивает воздух через нос, стискивает пальцы покрепче, надавливая на затылок — быстрее — и едва сдерживается, чтобы не застонать: ангелы не должны уметь делать такое ртом. Да и откуда вообще взялась эта парадоксальная ассоциация? Он старается отвлечься на эти размышления, чтобы растянуть удовольствие и не кончить слишком быстро. Старается удержаться и не посмотреть на нее: до одури красивая девушка, стоящая на коленях с членом во рту — совсем не то, что может оттянуть оргазм. Но он все же опускает голову: на подкорке все жужжит воспоминание, мечется по краю сознания, но никак не желает формироваться — ангел… у них дома был красивый фарфоровый ангел, елочная игрушка. Ксу похожа на этого ангела: белоснежные локоны, голубые глаза и губы сердечком. И был еще кто-то, похожий на ангела. Кто-то, чьи волосы он тоже пробовал на вкус, пока не… «Я хотел, чтобы было как у тебя… потрогай». Этим воспоминанием обжигает. Чэн дергается, захлебываясь вдохом, монотонно повторяет про себя: нет, нет, нет… Фокусируется на ее пальцах, сжимающих его член у основания — изящных и тонких, с аккуратными ярко-алыми ноготками, — но взгляд против воли уплывает к ее макушке, к туго закрученным белоснежным спиралям, и ни черта не помогает, потому что: «Угадай, у кого все руки в мозолях…» Зарождающееся в копчике и пояснице удовольствие взрывается огненным смерчем. Его выламывает так, что, если бы не стена — точно рухнул бы на пол, оглушенный и задыхающийся, опустошенный и будто вывернутый наизнанку. «Угадай… угадай, придурок, откуда вдруг странные ассоциации с ангелами и фетиш на светлые локоны…» — Все хорошо? — Ксу, поднявшись на ноги, смотрит на него с улыбкой, проходится языком по губам: удивительно, что после минета можно облизнуться настолько не пошло. Кружевной халат слегка распахивается, обнажая небольшую упругую грудь с нежно-розовым соском. Красивая. Красивая, но теперь обычная. Без ассоциаций. — Все отлично. — Руки все еще немного дрожат, и презерватив снимать неудобно. — Мне пора. — Ты же заплатил за всю ночь. Вряд ли Ксу разочарована, но полученные деньги отыгрывает хорошо: почти с тоской смотрит, как он натягивает белье и джинсы, спрашивает, не хочет ли он принять душ. Чэн качает головой: единственное, что он хочет — убраться отсюда побыстрее. И никогда больше не возвращаться. …Джинхей, выходящий из кабинета отца, кивает в знак приветствия. Не говорит ничего, но Чэн видит в глазах одобрение: ба-а, деточка, ударившаяся было в разгул, явилась домой пораньше. Тянь искренне радуется: настолько «пораньше», что он и не ожидал, но на всякий случай заранее приготовил большую тарелку с чипсами и диск с новой игрой. Чэн, как и обещал, добросовестно режется с ним час в приставку, постоянно проигрывая, уплывая мыслями за сотни километров и на много лет назад… сколько им тогда было? Семь? Он надеется лечь и уснуть пораньше, но удается только первое: несмотря на горизонтальное положение тела и прохладу в комнате, сна — ни в одном глазу. Он все лежит и думает, что ответил бы Би, если бы он позвонил ему вот прямо сейчас, посреди ночи и сказал что-то вроде «Я, блядь, ненавижу тебя. Я, знаешь, думал, что все пройдет и почти отпустило, а теперь… реально, всеми фибрами души. Так, что аж трясти начинает». На часах половина второго, но трубку Би снимает настолько быстро, словно с тех пор, как они попрощались, он так и не выпускал телефон из рук, вертя его в пальцах, и спать даже не собирался. — Чэн? Случилось что-то? — Нет, нормально все. Просто… я просто хотел сказать тебе. Да. Прошлой ночью. И позапрошлой тоже. Трижды на той неделе. Постоянно. И я не думаю, что когда-нибудь станет по-другому. Все. Он замолкает и прикрывает глаза ладонью. Задерживает дыхание: это всегда помогает — задержать дыхание в критической ситуации. Когда ты не дышишь, ты, вроде как, не живешь. А значит, что бы ни случилось — хуже не будет. Даже если Би сейчас между делом бросит что-нибудь колкое и обидное, даже если рассмеется или сделает вид, что не понял. Если не дышать — совсем не страшно. Только вот Би не бросает, не смеется и не делает вид. У Би, как всегда, находится свой вариант: тот, который не то добивает, не то склеивает заново. Би говорит: — Хорошо. Спасибо, что… ты даже не представляешь, как я рад, что ты позвонил. Я через два дня возвращаюсь в Ханчжоу. — От его хриплого голоса по затылку мурашки разбегаются. И от повисшего молчания — тоже. — Раньше возвращаюсь, потому что… приснись мне сегодня, пожалуйста, ладно? Два дня — еще слишком долго.