Приснись мне

Би все портит. Би все ему портит. Еще совсем недавно скажи ему кто, что он будет думать о нем вот так — ни за что бы не поверил, но… правда же! Все две недели, оставшиеся до начала нового учебного года только этим и занимается. И при этом смотрит такими невинными глазами, которых у него и по малолетству не было. Будто не понимает. Будто не нарочно и само собой получается. Все начинается в первый же день. В тот самый вечер, когда Чэн заявляется в его дом на полчаса раньше, чем договаривались, потому что не дотерпел. В голове снова и снова, как на повторе, всплывает это откровенное «Приснись мне», сказанное тихим голосом посреди ночи, и, как ни пытается Чэн убедить себя, что это всего лишь словесная формула, символизирующая их дружбу, каждое воспоминание отдается внутри приливом тепла. Зачем сказал? Зачем сорвался домой на две недели раньше положенного? Внутри расцветает что-то, очень похожее на надежду. А Би все портит. Би встречает его в саду, обнимает так, что сердце бьется с перебоями и ноги немеют. Гладит ладонями по спине и затылку, раскачивается из стороны в сторону, уткнувшись носом в основание шеи и держит так крепко, словно никогда не отпустит, а если и отпустит, то только для того, чтобы посмотреть в глаза и сказать что-то важное. Но вместо этого Би отстраняется, хлопает по плечу и строго спрашивает: — Что у тебя тут? В глазах ни смущения, ни неловкости, которой так хотелось. У него все по-прежнему. У Чэна тоже — по-прежнему. Ничего не прошло, ничего не закончилось. Оно никогда не закончится. Оно, кажется, господи, то самое, которое навсегда. Когда за одно мгновение от одного невинного прикосновения — на бешеной скорости от ремиссии к рецидиву. Чэн пожимает плечами, чтобы стряхнуть наваждение, отступает на пару шагов и улыбается в ответ. Он не хочет думать о том, что чувствует, как о чем-то плохом, не хочет думать, как о болезни, от которой нужно избавиться. Оно никогда не ощущалось плохим, и избавляться от него он не хочет: пусть болит, лишь бы на фоне этой боли иногда вспыхивало безграничное, чистое счастье — он рядом. — Нормально все. — А с рукой что? — Это? Поранился. — Ясно. Иди в дом. Внутри плавно нарастает тревога: что-то не так. Би какой-то другой, непривычный и чужой какой-то. Средоточие недовольства, которое он пытается скрыть, а оно так и плещет наружу, проступает в напряженной линии плеч, нахмуренных бровях и тяжелом взгляде, в том, с каким раздражением он распахивает перед Чэном входную дверь и, снова уставившись на его костяшки, громко сообщает: — Мам! Чэн пришел. Мать Би, уже готовая к выходу из дома, на кухне спешно наливает кофе в термокружку, приветствует Чэна, радуясь, что он смог прийти и составить Би компанию в день приезда, сетует, что так и не удалось поменяться сменами с кем-нибудь из коллег и остаться дома, и, уже уходя, заглядывает в лицо повнимательнее. — Как твоя переносица? Вроде, получше, да? И черт знает, кто ждет ответа больше: она, уже одной ногой стоящая за порогом, или Би, который смотрит на него, демонстративно складывая на груди руки и трогая языком щеку с внутренней стороны: давай, мол, расскажи, как там твоя переносица? — Все хорошо, спасибо. Прошло уже, — улыбается Чэн и тут же добавляет для Би: — Мы с Тянем подрались. В шутку. Случайность: это была его пятка. — Ага, бывает. Очевидно, про его переносицу Би слышит не в первый раз и версию про драку с Тянем — тоже. Только вот, в отличие от матери, Би в эту версию не верит. Когда они остаются вдвоем, на кухне повисает непривычное молчание — атмосфера разительно отличается от той, что обычно бывает в день встречи после летней разлуки. Би стоит в стороне, задумчиво вертит в руках чашку с кофе и все рассматривает, рассматривает его с ног до головы, будто выискивая что-то. — Тянь, значит? — Тебе мама рассказала? Не думал, что она заметит. — Она тебя с семи лет знает, и она — врач. Как, по-твоему, она могла не заметить разбитую рожу? Какой Тянь, какая пятка? С рукой у тебя что? Злится. Так злится, как даже у Джинхея не бывало, когда тот поутру доносил его до кровати и сваливал его невменяемую тушку поверх покрывала. Тогда и стремно так почему-то не было. И под ложечкой не сосало тоскливо от долгого напряженного взгляда. У Би губы недовольно поджаты, и в глаза он смотрит вопросительно, выжидает еще недолго на случай, если Чэн начнет говорить, а потом сам себе кивает: — Ясно. Футболку сними. — Что, прости? — Сними. Футболку. Би, все так же глядя в глаза, подходит ближе, и Чэн от неожиданности непроизвольно делает пару шагов назад — ровно столько нужно, чтобы упереться лопатками в стену и чтобы отступать стало некуда. — Ты мне, может, еще лампой в глаза посветишь? — Может. Снимай, Чэн. — Еще что снять? — Только футболку, — уверенно говорит Би и в подтверждение серьезности своих намерений впечатывает ладонь в стену, преграждая путь, на случай, если Чэну вздумается обойти его сбоку. — Би, тебе во время установки забора солнце башку напекло? Или ты там краски нанюхался? — Да. — Что «да»? — Снимай. — А давай, ты лучше сам? — Чэн, усмехнувшись, демонстративно поднимает руки над головой, будучи уверенным, что через мгновение Би цокнет языком и отойдет, прекратив этот допрос с пристрастием. Ну, в самом деле, не станет же он его раздевать. — Я не знаю, что ты себе придумал… Би, судя по выражению лица, совсем его не слушает. Би сосредоточенно хмурится и, уцепив края футболки по бокам, медленно тянет ее вверх, не сводя глаз с оголяющейся сантиметр за сантиметром кожи. Охает потрясенно, задрав до подмышек, и рывком поднимает еще выше, натягивая нижний край на голову Чэна. — Бля-я-ядь. Это что?! Чэн теперь не видит его лица: плотная черная ткань полностью закрывает обзор. Чэн теперь только чувствует: стену за спиной, свое выламывающее ребра сердце и фантомное тепло, разливающееся от подвздошных костей до самого горла — там, где Би коснулся руками голой кожи. Скажи ему кто, что можно разучиться дышать за секунду, — не поверил бы. Но можно. Господи, боже, можно. Не получается совсем, даже рот приоткрыв и жадно втягивая воздух сквозь тряпку. Не получается совсем, потому что грудную клетку перехватывает спазмом, а мышцы на животе каменеют за долю секунды до прикосновения. И когда горячие-горячие руки проходятся сначала по бокам, а потом по груди и ключицам, его дергает так, что он с размаху прикладывается макушкой о стену. — Чэн? Футболку на место Би возвращает плавно, не дергая. Опускает аккуратно, будто боится теперь любым прикосновением больно сделать. Говорит что-то еще: Чэн видит, как двигаются губы, видит его перепуганные глаза и, испугавшись не меньше, закрывает свои. Сжимает зубы, пытаясь продышаться через нос. С ужасом понимает, что, стоит Би отступить на шаг назад и опустить глаза вниз, — непременно наткнется взглядом на вздыбленную ширинку, и черт знает как это объяснить. Но Би, к счастью, не отступает и никуда не смотрит. Би наоборот подходит ближе, кладет ладонь на его шею сзади, притягивая к себе и машинально массируя мышцу: — Чэн, что это? У Би голос дрожит, не то с перепугу, не то от ярости. И руки у него тоже дрожат — Чэн чувствует, когда тот машинально гладит по ребрам, по ушибленному месту. Снова и снова, будто пытается вытянуть давно притупившуюся боль. И ответить бы уже хоть что-то, но от этого поглаживания по боку, от его ладони на шее, от его тепла и запаха, перемыкает так основательно, что в голове коротит и язык присыхает к небу. Чэн сухо сглатывает, крепче прижимается лбом к чужой твердой ключице, мысленно на повторе просит: убери руки, убери руки, убери… не можешь же ты быть настолько тормозом, правда? Нельзя же не понять, от чего так колотит всем телом. — Да ничего это… — У тебя гематома на ребрах. Чэн в ответ жмурится. Да, у него гематома на ребрах. Штук пять сочных синяков, еще несколько — уже не сочных, почти рассосавшихся. У него там разукраска с градиентами, которая появляется, когда новое, регулярно добавляясь, накладывается на старое. Би это пугает до одури. Интересно, если бы заметил стоящий член, его бы это больше напугало или меньше? Чэн прочищает горло. Смех формируется в подреберье, плавно движется вверх, нарастая, и Чэн часто сглатывает, пытаясь его удержать: нездоровый он, этот смех — с привкусом легкой истерики. Би, как назло, истолковывает это по-своему. Еще плотнее прилипает к нему, обнимая двумя руками, и, не останавливаясь, по голове гладит. — Чэн, кто? — Один парень. Здесь, недалеко живет. Он старше и… Би, он меня почти каждый день отлавливает. Отбирает все карманные деньги и… — голос все же подводит, срывается, Чэн сам понять не может: всхлипнул, хрюкнул или что это вообще было. — И конфеты тоже отбирает. Би каменеет всем телом, а в следующую секунду изо всех сил толкает ладонями в грудь, впечатывая в стену: — Ты идиот, что ли? — Нет. — Это смешно, по-твоему? — Би, отступив на пару шагов назад, тычет основанием ладони в ребра, туда, где отметины совсем свежие и где все еще больно. — Смешно тебе? Ты на звонки отвечаешь через раз. Ты пришел избитый повидаться с моей матерью. Ты трижды говорил со мной бухой в жопу… — Дважды, — успевает вставить Чэн, назидательно вскинув вверх указательный палец. — То есть, ты даже не помнишь, да?! Какого хрена, Чэн? Я думал, у тебя проблемы. А ты… — Би окончательно срывается, сгребает ворот футболки на груди и, тряхнув как следует, снова впечатывает спиной в стену. — Да что с тобой? Орет в лицо последнюю фразу и смотрит при этом так, что веселье как рукой снимает. У него в глазах столько обиды и все еще до конца не прошедшего испуга, что Чэн разом притихает. Опускает голову, растерянно глядя на не зажившие костяшки. Что произошло, он себе примерно представляет: заявиться к матери Би с помятым лицом и вправду было не лучшей идеей. Но кто же знал, что она решит нужным упомянуть об этом в разговоре с сыном, а тот, недолго думая, купит билет и ломанется спасать от… а от чего, собственно? Интересно, что буйное воображение нарисовать успело? И было ли среди этих картинок хоть что-то, приближенное к реальности? — Ты что, из-за этого раньше приехал? — А ты бы не приехал? — Мог по телефону спросить. — Я сейчас спрашиваю, — тихо и как-то устало говорит Би. Отходит к кухонным шкафам, трогает чайник, слишком уж быстро отдергивает руку и, помолчав, уже гораздо спокойнее говорит: — Кофе будешь? — Да. — А правду скажешь? — Да. Чэн, пользуясь тем, что Би спиной стоит, быстро усаживается за стол: прячет нижнюю часть тела. Переводит дыхание, стараясь сделать это потише, вытягивает руку, глядя на дрожащие пальцы. Би только что снимал с него одежду. Трогал. Обнимал так, что голова до сих пор кружится. И у Би все хорошо: как ни в чем не бывало насыпает в чашку кофе и сахар, заливает кипятком, молоко добавляет — все как Чэн любит, на автомате. Простые механические действия — и руки не дрожат, и дыхание не сбивается. Абсолютная норма. Небрежно отбрасывает в раковину чайную ложку, делает глоток из чашки и только потом протягивает ее Чэну. Давняя привычка, Чэн при всем желании не смог бы вспомнить, когда Би начал это делать или когда он сам впервые это заметил. Он бы и сейчас внимания не обратил, но после почти трех месяцев разлуки, это почему-то бросается в глаза. — Зачем ты это делаешь? — Что делаю? — Пробуешь мой кофе. Каждый раз, когда ты делаешь мне кофе, ты его пробуешь, прежде чем отдать. Би удивленно вскидывает брови, залипая на чашку в его руке. — Не знаю. Я не замечал никогда. Само как-то и… проверить, что он вкусный? — Би морщит нос: отстань, мол, какая разница, вообще не о том сейчас. Садится напротив, опираясь предплечьями о стол и подается вперед. — Рассказывай. — Бойцовский клуб. — Чего? — Уличный бойцовский клуб. «Подвал» называется. Нашел в начале лета, иногда хожу туда от нечего делать. — Зачем? — Это… весело, — Чэн невольно спотыкается на словах, хотя в планах было именно так. Заранее думал, что и как расскажет, когда Би вернется. Только вот в его голове это звучало неплохо, а сейчас, произнесенное вслух, кажется несусветной глупостью. Особенно после того, как Би смотрел на его синяки перепуганными глазами. — Ты несовершеннолетний. Почему тебя туда приняли? — Би, уличный клуб. Там без разницы. Документы никто не спрашивает. — Это вообще законно? — Не знаю, — уклончиво отвечает Чэн. Что тут сказать-то: и так ведь очевидно, одно название чего стоит. — А правила? — Би, дождавшись неопределенного пожатия плечами, понимающе выпячивает нижнюю губу. — А, ну да. Уличный же. Типа для отважных пацанов? И что, если тебе там сломают хребет, то просто вынесут и на асфальт положат? — Не знаю. Пока никому не ломали. — Точно? Проверил, узнал? Или так просто, вера в лучшее? — Би, прищурившись, склоняет голову набок, а потом, без паузы продолжает: — Отец знает? — Знает. Он не против. Би, явно ждущий другого ответа и собирающийся продолжить, замирает с приоткрытым ртом. Молчит долго, обдумывая ответ и внимательно приглядываясь: точно не врешь, точно знает, точно не против? Отворачивается, рассеянно уставившись в какую-то одному ему видную точку: не понимает. Видит, что Чэн говорит правду, и поэтому — не понимает. Все, что он знает, — за прошедший год отношения Чэна с отцом стали куда прохладнее, чем были. Но эти изменения отлично вписываются в формат семейной трагедии: каждый переживает горе как может, кого-то оно сближает, кого-то заставляет отдалиться. Рассказать об истинных причинах отчуждения и насколько далеко оно зашло Чэну никогда в голову не приходило: как рассказывать о том, что одной не самой лучшей ночью увязался следом за отцом и увидел то, что перевернуло весь мир с ног на голову? Что теперь у них что-то вроде холодной войны: он творит самое поганое из того, на что хватает фантазии и возможностей, ждет, что однажды терпение у отца лопнет и он потребует это прекратить — и вот тогда, тогда-а-а у него появится отличный повод заявить, что он теперь сам по себе и плевать ему на чужие ожидания, — а отец в свою очередь наблюдает за этим — молча и не выказывая особого интереса. Ему теперь тоже плевать. Вопрос в том, кому больше. Принципиальный вопрос. Так уж вышло, что это — единственный секрет от Би за всю его жизнь. Быть может, и хотел бы поделиться, хотел бы рассказать обо всем увиденном, попутно заверяя, что сам он никогда в жизни ничего подобного не сделал бы. Но тогда пришлось бы еще объяснять, почему после той ночи не позвонил в полицию. Би пришлось бы и самому себе, и Чэн точно знает, что второе оказалось бы куда сложнее первого. — О, да у тебя еще и шрам. — Би, потянувшись через стол с нажимом давит пальцем на край левой брови. — Круто. Месяц назад туда наложили два шва. Небольших, аккуратных. Шрам тоже остался аккуратный, совсем незаметный — но это, если чужое лицо наизусть не знать. — Это случайность. — Слова тут же отдаются внутри раздражением: не собирался оправдываться. Ни за шрам этот, ни за сбитые костяшки, ни за синяки на теле. Ни за что не собирался и за это долгое лето забыть успел, как это вообще — ощущать себя виноватым за то, что расстроил. Разочаровал. Забыл и не ожидал, что оно вот так неожиданно уколет. А оно колет: Би никогда не хотелось разочаровывать. Для Би хотелось быть самым лучшим. Все еще хочется. — Ладно, подожди я сейчас. Переоденусь только. — А мы куда? — Как куда? — в голосе Би отчетливо проскальзывает воодушевление вперемешку с нетерпением. — Да я, блин, за всю свою жизнь никогда в таком месте не был.

***

Чэн всегда был уверен: интуиция — это для девчонок. Озарение, притянутое свыше буйным воображением, своеобразная компенсация отсутствия способности мыслить логически. Не знаешь, что делать — прислушайся к внутреннему голосу. Всегда был уверен, что сам он с этой диковинным явлением никогда не столкнется, но вот же... ему сейчас и прислушиваться не нужно: тот самый голос орет дурниной, что здесь что-то неладно. Слишком уж все получилось гладко: ни вопросов, ни уточнений, ни попыток понять, зачем ему все это понадобилось, только безграничное любопытство и готовность ломануться в ночь навстречу приключениям. Теперь Би, стоящий рядом, кривится, глядя на ступени, уходящие вниз между вывесками тату салона и табачного магазина: — Надо же: и правда подвал. А почему закрыто? — С торца вход. С этой стороны всегда закрыто: не для всех же и… — Ну пошли. И идет же. Уверенно так идет, свернув с шумной, идущей вдоль дороги улицы в узкий переулок. Осматривается любопытно, когда оказываются в небольшом бетонном аппендиксе, ограниченном глухой стеной следующей многоэтажки. У входа в «Подвал», сбившись в небольшие группки, как обычно народ кучкуется: по большей части те, кто приходит посмотреть, но никогда не выходит на ринг. В воздухе тянет рассеянным сигаретным дымом и характерным запахом из ближайшей прачечной, кто-то смеется, слева долетает кусок чужого диалога с уточнением, сколько там осталось до начала. Чэн, повертев головой, выискивая знакомых, притормаживает у входа, здоровается с парнями из «своих» — тех, кто приходит драться, а не глазеть, — коротко представляет им Би и, убедившись, что он идет следом, спускается вниз по лестнице, в помещение, которое раньше было вроде как обычной качалкой, да и сейчас обшарпанная вывеска на людной стороне улицы гласит именно это. По факту же — подвал он подвал и есть. Чэн склоняется к версии, что однажды старые владельцы просто съехали отсюда, увезя все оборудование в более презентабельное место, куда-нибудь поближе к центру, а вот старый ринг с потрепанными канатами — не то забыли, не то бросили за ненадобностью. Новым владельцам только и нужно было, что поменять пару лампочек, починить систему вентиляции и договориться с полицией — все три пункта на отлично выполнены: в помещении светло, приток воздуха есть, хоть и не перебивает запах старых матов и пота, а полиция в упор не замечает это место, будто на него магический режим невидимки навесили. — Твои новые друзья? — Би, спускаясь за ним по ступеням, топает слишком громко и в голосе отчетливо слышится что-то близкое к пренебрежению. — Знакомые. Из наших. В смысле, из участников. — Один из них в ноль обдолбанный. Не заметил? Чэну становится немного не по себе: словно он пригласил Би на вечеринку, пообещав, что будет круто, а вечеринка в итоге оказалась полным дерьмом. Чао на самом деле неплохой парень: да, иногда балуется колесами, которые в аптеке не продают, да, по слухам есть несколько приводов в полицию и якшается он с какими-то мелкими бандюками, промышляющими угоном машин, но в целом — неплохой, нормальный. — Чао? У него бывает, да. — Ясно. Спортивный дух изо всех щелей так и прет. — Би, намеренно не заметив, как Чэн остановился у массивной двери и повернулся лицом, не глядя на него, кивает: — Ну пошли, покажешь, что тут еще интересного. В голосе у Би что-то непривычное — Чэна если и напрягает, так несильно: мало ли, новая обстановка и все такое. То, что зовется интуицией, взвизгивает и тут же притихает — слишком уж уверенно Би идет вперед. Внутри Чэн, уцепив его за рукав толстовки, тянет за собой: до первого боя остаются считанные минуты, и он хочет успеть оказаться в том углу, где обычно собираются бойцы. Так себе угол — не лучшее место для обзора, но здесь, в сравнении с вечно орущей и движущейся толпой, сравнительно тихо. В этот угол приходят не для того, чтобы вопить во всю глотку, подбадривая того, на кого поставил — в этот угол приходят смотреть и запоминать, на что способен потенциальный противник, с которым однажды, возможно, придется встретиться на ринге. — Чэн! — Си, местный мальчик на побегушках, излишне радостно хлопает по плечу: — Хорошо, что пришел. Бохай с Чао должны были вторыми выйти, но Чао, придурок, опять объебался чем-то. Вместо него встанешь? Би, оттесненный в сторону, смотрит на него через плечо Си, трагично нахмурив брови. Смотрит едва не испуганно и качает головой: нет, нет, нет, не оставляй меня здесь одного. Это странно: Би не в том возрасте, когда становится страшно оттого, что можно потеряться в незнакомом месте, и недостатком коммуникативных навыков Би никогда не страдал, а тут — надо же — почти отчаяние и безмолвная мольба во взгляде: не бросай меня, ты меня сюда привел и теперь не бросай меня. Интуиция еще раз противно взвизгивает внутри, и Чэн благополучно затыкает ее снова. Времени нет, скоро все начнется. Быстро объясняет Си, что сегодня — точно нет: посмотреть пришел, друга с собой привел, а еще так и не просветил ребра на предмет трещин после предыдущего раза. Си уносится дальше искать замену, Би рассматривая ринг, задумчиво чешет бровь подушечкой большого пальца. — Интересное место. Кажется, не врет. И Чэн успокаивается окончательно: понравилось. Только вот этого спокойствия хватает совсем ненадолго. Хватает ровно до того момента, когда на ринге первый бой уже в разгаре и толпа раззадоривается, перемежая азартный гул с редкими выкриками: пока еще не особо интересно, в начале, как правило, ставят тех, кто послабее. Таких, как эти вот двое — не слишком быстрые, не слишком одаренные, — или таких, как Чао, который часто заваливается в клуб обгашенным, свято веруя, что бои и ту дрянь, которую он жрет, можно совмещать. Скучно, но для разогрева толпы — самое то. Один из парней на ринге сплевывает на мат кровью. Чэн наблюдает равнодушно, недоумевая, как можно было так тупо подставить рожу под чужой кулак. Поворачивается к Би, чтобы сказать, что дальше будет лучше, еще немного — и пойдет жара, надо подождать. Только вот Би нет. Ни справа, где стоял до этого, ни за спиной. И в толпе нигде нет: Чэн вертит головой из стороны в сторону, высматривая. Но — нет же. Будто сквозь землю. — Линг, эй! Би не видел? Парень, с которым я пришел. Высокий, с белыми волосами. — Ушел, вроде. А что? — качает головой Линг, не отрывая глаз от ринга, хотя смотреть там особо уже не на что: расходятся. Чэн оглядывается еще раз и кривится: ясно, Би не оценил. Ни толпу эту орущую, ни полное отсутствие правил, ни навыки первых вышедших на ринг. Но молча-то зачем, а? До выхода Чэн доходит быстро: вдоль стен всегда пусто, все жмутся поближе к центру, чтобы видно было получше. На ходу вытаскивает из кармана мобильник, чтобы набрать сразу же, как окажется на лестнице за дверью. Уже и в последние вызовы заходит, а потом, резко затормозив на месте, так и зависает с поднятым над экраном пальцем. Зависает и на пару мгновений теряет дар речи, в отличие от толпы зевак, которые с радостью откликаются на просьбу Си поприветствовать нового бойца. Зависает, и в голове мысли сталкиваются, как торнадо: первая — это не может быть он, вторая — ну разумеется, это он. На звук знакомого имени Чэн оборачивается уже с улыбкой от уха до уха. Возвращает телефон в карман и возвращается, подходя поближе. Старается встать так, чтобы Би, будучи на ринге, точно его заметил. Орет его имя, поднеся рупором ладони к лицу. Орет еще что-то, чувствуя, как топит предвкушением: давай, крутой парень, покажи им, кто тут папочка. Бохай разминается в своем углу, проводит несколько выпадов, стараясь поймать взгляд Би — присматривается к новому сопернику. Би не присматривается. Би стоит в противоположном углу уже без футболки, мечется взглядом по толпе и, заметив Чэна, смотрит в глаза долго и как-то непривычно равнодушно. Будто впервые видит. Будто и незнакомы — так просто, столкнулись глаза в глаза. Сосредоточенный и думает о чем-то своем. Разрывает зрительный контакт, опустив голову вниз, ведет плечами, и Чэн чувствует первый невнятный укол тревоги: черт, не разогретый же. Впрочем, тревога надолго не задерживается: Бохай не тот противник из-за которого тревожиться стоит. На ринг всегда выходит одним из первых, потому что один из самых слабых бойцов клуба. Что-то, конечно, может, но не с Би, разумеется. Здесь все будет быстро и как по нотам — слишком разный уровень. Чэн продирается сквозь толпу еще ближе, чтобы ничего не пропустить, еще раз выкрикивает его имя и вместе с остальными ненадолго замолкает — начинается. Би пропускает первый же удар. Несильный, в корпус — так просто, на пробу. Потом пропускает серию. Бохай кружит по рингу, примериваясь и пытаясь понять, играются с ним, определяя тактику и навыки, или сегодня и в самом деле так свезло, что в паре с ним оказался соперник, который вообще ни о чем. Чэн об этом не думает — Чэн знает и неотрывно прикипает глазами к рингу, чтобы не пропустить момент, когда уже начнется настоящее действо. И оно начинается. Начинается, и через некоторое время Чэн, стоящий на прежнем месте, дождаться не может, когда оно кончится. Это не бой и не драка. Это избиение. Монотонное и в каком-то смысле даже скучное. Было бы скучным, если бы внутри все не обрывалось вот так после каждого удара. — Что ты делаешь? — одними губами беззвучно выдыхает Чэн, зная, что Би его не услышит. — Блядь, что ты… Не знай Чэн его с детства, не притаскивайся к нему раз в неделю в спортзал, чтобы посмотреть, как Би тренируется, и не ори он громче всех на прошлогодних городских соревнованиях, после которых на стене в комнате Би стало на одну медальку больше — решил бы, что тот если и дрался, так от силы пару раз в своей жизни. Все, на что хватает Би, — блокировать удары в голову. Остальные благополучно прилетают в цель и расцветают красными отметинами по телу. Чэн тяжело сглатывает, когда Би оказывается к нему спиной и в глаза сразу же бросается яркий кровоподтек чуть ниже правой лопатки. В ушах плавно нарастает равномерный гул, отсекая все лишнее: даже крики беснующейся толпы тише становятся. Крики, в которых уже ни азарта, ни агрессии не остается. Крики, которые начинают все больше походить на унизительное улюлюканье и освистывание. Им не нравится. Им скучно. А Бохай, воодушевленный явным преимуществом, расходится окончательно: Чэн перестает дышать, глядя, как тот, даже не напрягаясь, обеими руками захватывает шею Би, тянет вниз и, в один шаг оказавшись сбоку, дважды впечатывает колено в его поясницу, а после, без промедления — локоть в седьмой позвонок. Со всего размаху, сверху вниз. Чэн наглухо жмурится и поклясться готов, что только что почувствовал, как его собственная почка дернулась от шока, а после по всему телу поползла кипящая, отключающая разум боль. Из полукоматозного состояния его вытаскивает очередным взрывом многоголосого крика: Би теперь на этом гребаном ринге стоит на коленях, опираясь одной рукой о мат, пытаясь продышаться, и абсолютно дезориентированный. Дергается всем телом, когда нога Бохая прилетает в живот, почти падает, но потом каким-то нечеловеческим усилием воли разгибается и, пошатываясь, поднимается на ноги. И это все, на что его хватает. Чэн смотрит на него со стороны, чувствуя, как глаза от ужаса лезут из орбит, и никак не может понять, что происходит. Даже с учетом сегодняшней дороги из Хэфэя и усталости, даже с учетом, что не разогретый, — так все равно не должно быть. При любом самочувствии должны срабатывать рефлексы и память тела, а тут... Би будто пьяный или мощным транквилизатором накачанный, Би будто забыл, что прикрывать нужно не только голову, а потом и вовсе перестал понимать, где находится и что делает. — Ложись! — орет Чэн так, что кажется, перекрывает даже гул, стоящий вокруг. Он ненавидит сейчас эту толпу. Ненавидит всех в целом и в отдельности каждого, кто своими отрывистыми репликами делится мнением о Би, который трясет головой, стараясь сфокусироваться. Судя по рассредоточенному взгляду — не получается. Чэн, выругавшись, продирается сквозь живую стену, обступившую ринг, отталкивает кого-то плечом, выискивая глазами Си. Подлетает совсем близко, едва не врезавшись: — Останови бой. Скажи, чтобы остановили! — Чего бы вдруг? — Си даже головы не поворачивает, наблюдает за происходящим и кривится, когда вокруг снова раздаются недовольные выкрики. — С ним что-то не так, — лихорадочно выдыхает Чэн. Не знает, как объяснить. Точнее, знает, но это долго: это нужно рассказать, кто такой Би и что он может, рассказать, что если бы все было в норме, Бохай уже валялся бы на матах. А ему не нужно долго, ему нужно быстро — мгновенно, пока Би не отбили что-нибудь жизненно важное или не раскроили лицо так, что шить придется. — Да я вижу. Вообще никакой. Че он туда полез, не знаешь, нет? — презрительно тянет Си, а потом, искоса глянув на Чэна, пожимает плечами. — Погоди ты, недолго уже, походу. Бохай вон разошелся, и… Си резко осекается, и вокруг тоже становится совершенно тихо. Вакуум, и даже движения вокруг стало меньше, будто окружающие на пару секунд на паузу встали. Чэн тянет носом воздух, собираясь с силами, чтобы повернуть голову в нужную сторону. Там что-то произошло. Там какой-то лютый пиздец, если судить по тому, как все разом притихли, а рот у Си приоткрылся. — Охуеть. Охуе-е-еть. Видел? К горлу подкатывает тошнота, и Чэн поворачивается в сторону ринга как можно медленнее: крутанись чуть резче, от перенапряжения точно стошнит. — Куда? — тут же подскакивает Си. И одновременно с тем, как он срывается с места, толпа взрывается волной одобрительных выкриков. Чэн непонимающе смотрит на ринг, на лежащего навзничь, но все же пытающегося приподнять голову Бохая — рядом с ним кто-то из своих: поддерживают под затылок, хлопают по щеке, но на время оставляют в покое, и тот снова откидывается затылком на мат, прикрывая глаза. И сразу понятно становится, кому было адресовано это «Куда?». Си, пригнувшись, проскальзывает под канатом и пытается перехватить Би, который уже уходит с ринга. Хватает за запястье, вскидывая свою и его руку вверх под очередные вопли, сам орет что-то про чистую победу и непонимающе, едва не обиженно хмурится, когда Би, вывернувшись, отмахивается от него на ощупь, не позволяя снова схватить, и все-таки сваливает. Окружающие будто сговорились. Будто намеренно под ноги лезут и как из-под земли вырастают перед лицом, мешая идти вперед с нормальной скоростью. Чэн кое-как протискивается мимо, огибая ринг и направляясь к выходу в другом конце зала, к помещению, на котором красуется табличка, оповещающая, что туда — только персоналу. Персонал — это вот они, выходящие на ринг. Еще там есть кабинет Веньяна — владельца этого места — в самом конце коридора, рядом с которым всегда дежурит охранник и куда никого просто так не пускают. Еще есть раздевалка, зал, где можно размяться перед боем, и душевая, где можно смыть с себя пот и кровь — после. И медкабинет. Подобие медкабинета, где заправляет Хао — здоровенный детина, у которого по слухам имеется диплом — ветеринара, скорее всего — и который при необходимости может залить нужное место перекисью и заклеить пластырем. На этом познания Хао в медицине заканчиваются, но, когда Чэн впервые попал в «Подвал», ему с гордостью сообщили: если что, есть медик. Би, наверное, тоже сообщили. И показали все: где-то же он толстовку и футболку скинуть успел. Значит, в помещении «Для персонала» уже побывал. Чэн теперь спешит туда со всех ног, задержавшись лишь на пару секунд, когда охранник, стоящий при входе, тянет руку: — Здоров. Твой парень? — А? — Ну, этот, белобрысый. С тобой пришел? — Да. — Чэн вопросительно кивает на дверь: — Там? — Там. Начало-то у него не заладилось: я уже и не помню, когда тут кого-то так уделывали. Зато потом, потом, а? Видел ты? Вообще красава. Бохай до сих пор вон очухивается. Че он поначалу-то тупил? Чэн, шумно выдохнув через нос, покрепче сжимает зубы. Думает: «Вот сейчас ты с дороги отвалишь, я наконец-то зайду, найду его и спрошу «че он тупил». Самому интересно пиздец как». — Так не заладилось же. Пройду дай, посмотрю, что там у него. — Ага. Ты ему скажи, пусть потом сразу к Веньяну зайдет. Он видел, тоже охренел. На постоянку позвать хочет. Здесь таких давно не было. Чэн, буркнув себе под нос что-то, отдаленно напоминающее согласие, протискивается мимо и дергает дверь на себя. Проходит широким шагом по коридору, с трудом удерживаясь, чтобы не перейти на бег. Заглядывает в раздевалку, убеждается, что там пусто, и идет в сторону медкабинета. Би ожидаемо обнаруживается там. Сидит на стуле, широко расставив ноги и упираясь в колени локтями. Голова опущена, плечи и спина блестят от пота. Дышит поверхностно и мелко, с паузами — ровно так, как и нужно дышать, когда внутри и снаружи все полыхает от боли. На столе рядом с ним перепачканная кровью стерильная салфетка, порванная упаковка от нее и бутылка хлоргексидина со свернутой крышкой. — Я предлагал помочь, — оторвавшись от журнала с порнухой, бесцветно сообщает из своего угла Хао. — Сказал, сам. С тобой он? Там губа вроде немного. Посмотреть не дает. Хао, получив в ответ кивок, подтверждающий, что Чэн сюда явился именно за Би, лениво поднимается со стула, тянется, склоняя голову из стороны в сторону и похрустывая позвонками. — Второй что? — Принесут сейчас. — Ясно. Вернусь скоро, скажи, пусть ждет. Опять самое интересное пропустил. Чэн кивает еще раз: да плевать вот совершенно, что он там пропустил. Неужто за время работы здесь не насмотрелся еще на придурков, машущих кулаками? Неужто не надоело? Вот рожи им обрабатывать — точно надоело, не зря же сваливает, не дожидаясь, пока сюда притянут Бохая, которому точно больше досталось. Чэну сейчас вообще на все плевать, кроме Би, который так и сидит с опущенной головой. На шее, там, куда Бохай с размаху приложил локтем, расплывается красно-лиловое пятно. Еще одно — бордовое — под лопаткой. И еще есть, и еще. — Би? — Чего? — вяло отзывается Би и, дождавшись, когда за медиком-ветеринаром закроется дверь, медленно разгибается, откидываясь на спинку стула. Вполне себе в сознании. Если перед глазами и плывет, то несильно: на Чэне фокусируется сразу же и, глядя как его перекашивает, усмехается. Получается так, как и должно быть, если нижняя губа рассечена: криво и с выступившей свежей каплей крови, которую Би слизывает и тут же, опомнившись, тянется к пропитанной антисептиком салфетке, лежащей на столе. Прижимает ее к лицу, прикрыв и подбородок, и половину носа, и на Чэна поверх этой тряпки смотрит слегка насмешливо. Бубнит глухо сквозь ткань: — Чего ты? Хорошо все. — У кого, блядь, хорошо? Тебе в больницу надо! — Так уже вроде. — Би свободной рукой демонстративно обводит помещение. — Медкабинет же. — В нормальную больницу! — А. Не, не поеду. — Убирает от лица повязку и кривится, заметив на ней новое пятно крови. — Слушай, здесь лед есть? Не перестанет никак. Чэн, пару раз моргнув, отходит к старому и явно пережившему не один переезд холодильнику. Лезет в нижний отсек, на ощупь тянет оттуда пластину льда в плоской пластиковой упаковке. Оборачивает ее новой стерильной повязкой и, оттолкнув руки Би, когда тот пытается забрать, сам прикладывает ледышку к губе и подбородку Би. В голове все жужжит что-то злое, психованное и нервное, как дрожь в руках, которую никак не унять, но Би, тихо и облегченно выдохнув, прикрывает глаза, подаваясь вперед, чтобы прижаться плотнее к его руке, и Чэн молчит. Придерживает второй рукой за влажный, потный затылок и молчит. Ровно до тех пор, пока Би, не дергается, отстраняясь: все, мол, полегчало, уберись. Чэн, вздохнув, цепляет пальцами за подбородок, рассматривает рассаженную губу, заставляя Би склонить голову влево-вправо. — Какого хера, Би? — Пропустил. Чэн, отойдя к раковине, кидает в нее остатки льда вместе с салфеткой. Моет руки, не обращая внимания на забивающийся слив. Вот оно, оказывается, как. Пропустил. Би — удар в лицо, а он — самое интересное. Вот тот самый момент, когда народ вокруг ринга удивленно притих. Когда Би на самом деле пропустил, а не специально подставился, как предыдущий хреллион раз, а потом вызверился на Бохая и уложил его спиной на маты. Сколько времени его Бохай до этого на ринге месил, войдя во вкус? Чэн пытается прикинуть и не может: чувство времени пропало, когда Би выхватил коленом по почке, потом в голове образовался панический туман, и он даже навскидку не смог бы ответить, как долго все это продолжалось. Чэн возвращается к нему, еще раз проходится внимательным взглядом по всему телу, разглядывая синяки. Сам не замечает, как начинает раскачиваться, перекатываясь с пятки на носок — легкая форма нервозного отходняка. — Ты что, дебил? — В смысле? В смысле — я дебил? Ты же сам сказал: весело. Нет разве? Би снова улыбнуться пытается и снова слизывает выступившую на губе кровь. Смотрит в глаза, и Чэн не выдерживает, отворачивается первым. — Вещи твои где? — В раздевалке бросил. Пойдем? — А ты пойдешь? — Да вроде. — Би осторожно поднимается на ноги. Выжидает недолго, убеждаясь, что с координацией все в порядке, пробует повести плечом и болезненно охает. — Нормально все. Только вот ему не нормально: Чэн видит, идя следом по коридору. Ему совсем не нормально: прихрамывает на одну ногу, несильно, но колено все же старается не сгибать, перед входом в раздевалку останавливается, уцепившись рукой за косяк, дышит часто и мелко. — Тошнит? — Нет. — Би глазами указывает на брошенную на скамейке одежду. — Футболку не надо, толстовку только помоги. И Чэн, скрипнув зубами, помогает. Конечно, футболку не надо. Для того, чтобы футболку надеть, нужно руки поднять. А как их поднять, когда под лопаткой такой ушиб, что, кажется, еще немного и на этом месте мелким бисером кровь выступит? С молнией у Би справиться не получается — пальцы дрожат, — и Чэну тоже помочь приходится: он медленно, погрузившись в свои мысли, тянет бегунок вверх до самого горла и вдруг ловит себя на диком желании сгрести ворот в кулак, дернуть на себя и приложить лбом в переносицу. Чтобы до конца прочувствовал. — Пойдем, такси сейчас вызову. — Две минуты. Мне сказали к Веньяну зайти. Или как его там? Мужик, который здесь главный. Охранник сказал: зайти. Я ему вроде понравился, прикинь. Останусь, наверное. — Чего ты, блядь, сделаешь? — Останусь, — с каким-то ненормальным наслаждением и едва ли по слогам тянет Би. — Будем вместе сюда ходить. Что уставился? Мне, может, в следующий раз больше повезет. Ну или нет. Посмотрим. В смысле, я попробую, а ты посмотришь. Как сегодня. И Чэн не удерживается: все же сгребает его толстовку в кулак. С удивлением понимает, что странное, похожее на змеиное шипение издает не Би от боли, а он сам — от злости, — и еле-еле сдерживается, чтобы не впечатать его спиной в стену. — Иди ты в жопу, манипулятор недоделанный. Ты что устроил? Что это было за показательное выступление? Это что за избиение мальчика-зайчика? Какого… да какого хуя, Би? Ты реально думаешь, я не понял? Би заторможенно моргает: не то полностью так и не пришел в себя, не то просто сил на сопротивление нет. Даже пальцы, намертво вцепившуюся в его толстовку, убрать не пытается. Вывернуться не пытается. Только смотрит и задумчиво трогает разбитую губу языком. — Руки убрал. Быстро. Болт я клал на то, что ты там понял. Если ты здесь, то и я здесь. Отвали. У него голос бесцветный. Вообще никаких эмоций, выскобленный. Голос человека, который все решил заранее и теперь просто озвучивает, не размениваясь на эмоции. И в глаза смотрит по-прежнему прямо. Прямо и близко-близко. Кивает удовлетворенно, когда Чэн, отпустив ворот его толстовки, делает шаг назад. Вряд ли догадывается, что это не потому, что послушаться решил, а потому что запутался, не понимая, чего больше хочется: вломить ему так, чтобы кровь носом хлынула, или засосать его в этом коридоре, пока он вот такой — дезориентированный, уставший и без сил на сопротивление. — Куда идти-то покажешь? — Домой, — поворачиваясь спиной, отзывается Чэн. Тут же спешно добавляет: — И я домой. К тебе. — И ты обещаешь?.. — И я обещаю. — Никогда? — Пошел на хер, Би. ...На часах начало третьего ночи. На дорогах пусто. В салоне такси пахнет мерзким ванильным освежителем и антисептиком. Би, сидящий вместе с ним на заднем сиденье, в очередной раз ерзает, принимая более удобное положение, пошире расставляя колени и притираясь затылком к подголовнику. Расслабленный совсем и выглядит едва ли не полусонным. Расслабленный совсем и довольный настолько, что, кажется, напрочь забыл и про боль, и про то, что Чэн всего-то полчаса назад орал на него так, что у самого уши заложило. Заложило и до сих пор не отпустило окончательно. И все еще трясет немного. И лицо все еще горит — так и хочется прилипнуть лбом к холодному стеклу и просидеть так всю оставшуюся дорогу до дома, глядя на проносящийся мимо город и не глядя на такого вот расслабленного Би. Но куда там: ему теперь неймется. Фыркает демонстративно громко — специально так, чтобы Чэн услышал — и несильно наотмашь шлепает по бедру тыльной стороной ладони. Чего, мол, ты, не дуйся. У Чэна еле-еле выходит сдержаться: слишком уж хочется перехватить эту руку и отшвырнуть от себя подальше, попутно приложив о что-нибудь твердое. И обозвать хочется. Да толку-то... Лучше уж вот так — до самого дома молча и так же молча помочь из машины выбраться, рассчитаться с таксистом, пойти следом и демонстративно отвернуться, пока Би возится с дверным замком. В доме Чэн все же не удерживается: смотрит, как тот морщится, расстегивая толстовку и спрашивает: — Снять помочь? Би в ответ только головой качает и с сомнением на лице, оценивая свои силы, тоскливо окидывает взглядом лестницу. — Я сейчас. Чайник включи. Сваливает наверх, медленно топая по ступеням и придерживаясь за перила, и через несколько минут Чэн слышит, как в ванной на втором этаже включается вода. Возвращается Би, обрядившись в одни шорты — видимо, эксперимент с футболкой и поднятием рук все же решил отложить на потом. Хлопает поочередно ящиками шкафов и, отыскав упаковку соломинок для коктейлей, бросает одну из них в чашку с чаем. — Что ты матери скажешь? — Про это? — уточняет Би, тыча пальцем себе в лицо. — Скажу, что мы с тобой в шутку боролись и твоя пятка прилетела мне прямо в рот. — Не поверит. — Конечно, не поверит. Может, научишь? Что ты отцу обычно говоришь? — Би, сев за стол напротив, аккуратно тянет через соломинку горячий чай, смотрит на Чэна исподлобья, а потом качает головой: — Он что, правда знает? — Да. И он правда не против. — Что у вас случилось? — Да ничего особо не случилось. Не сошлись во мнении относительно моего будущего. Точнее, в планах. — Чэн, залипнув на синяк под ключицей Би, надолго замолкает, разглядывает это пятно, не моргая, пока перед глазами не начинает плыть, и, поняв, что тот терпеливо ждет продолжения, пожимает плечами: — Помнишь, я говорил: экономика и управление. — А он? — А он настаивал на юриспруденции. Поссорились, — хмыкает Чэн. Трет пальцами лоб и глаза, уходя от прямого взгляда, и очень надеется, что больше Би ни о чем спрашивать не станет. Правду он рассказать все равно не сможет, врать не хочется, да и важно ли откуда этот конфликт берет начало? — И ты назло ему подался в уличный мордобой? — Нет. Просто так совпало. Мне нравится. Нравилось, — тут же исправляется Чэн, поймав предостерегающий взгляд. Би поднимается, опираясь рукой о стол, забирает со стола полупустые чашки и, уже стоя у раковины и включив воду, равнодушно предлагает: — Если вдруг опять потянет, меня с собой взять не забудь. Мне тоже понравилось. — Хорошо, — честно обещает Чэн, снова залипая на кровоподтек на лопатке. На мокрых волосах, которые после душа темнее кажутся. На оставленной на столе соломинке для коктейлей. Би через эти соломинки еще пару дней пить придется. Горестно констатирует: — Ты мне все испортил. — Ай, ладно тебе. Не все. В этот момент Чэн еще даже не догадывается, насколько Би прав. Это еще не все. Это только начало.