***
Чао звонит посреди учебной недели, уклончиво говорит: есть работа. Чэн сначала даже не понимает о чем он, и, покосившись на Би, наблюдающего за ним со стороны, уже рот открывает, чтобы ответить, что в боях он больше не участвует, а потом вспоминает. Чао промышляет угоном, и Чэн весь июль приставал к нему, предлагая свои услуги, ни на что особо не рассчитывая, но сладко замирая от одной мысли, что будет, если Чао согласится. И Чао — надо же — соглашается, плещет энтузиазмом в телефонную трубку: сегодняшней ночью ему нужна помощь, риски минимальны, все просчитано до мелочей, только и нужно-то — перегнать уже вскрытую тачку из пункта А в пункт Б, в какое-то захолустье в пригороде, где ее перекрасят, номера перебьют, а Чэну за это заплатят аж… Чэну от озвученной суммы становится смешно: Чао понятия не имеет, кто он, и на полном серьезе верит, что деньги имеют значение. И становится еще смешнее, когда тот обещает, что все пройдет гладко, все будет хорошо. Как же. Если бы на горизонте маячило это самое «хорошо», Чао благополучно обошелся бы без него, а машину в нужное место доставил бы непосредственно сам угонщик. Чао нужен козел отпущения, нужен кто-то чужой — тот, кого не жалко подставить, если что-то пойдет не так. А Чэну того и надо. Он примерно представляет, какие усилия придется приложить отцу, чтобы все замять, если его поймают за рулем угнанной тачки. В том, что приложит, Чэн не сомневается: официально его отец значится одним из самых успешных бизнесменов страны и ни за что не допустит скандала. А еще... вряд ли он при этом сможет делать вид, что Чэна не существует. …Би чует неладное, как гончая, напавшая на след. С подозрением спрашивает, кто звонил, с еще большим подозрением провожает Чэна взглядом после занятий, дважды звонит вечером: что делаешь, что будешь делать, а хочешь — приеду? Чэн не хочет. Чэн врет, что уже ложится, прощается и, натянув капюшон толстовки до самого носа, выходит из дома. До указанного Чао адреса он добирается пешком, встречается со своим помощником и идет следом за ним, сворачивая из одного переулка в другой, петляя по темным закоулкам и уходя все дальше от основной дороги. Целью оказывается черный «Континенталь», припаркованный в глубине дворов, который среди зданий с облупившейся облицовкой выглядит так инородно, что Чэн удивленно вскидывает брови: что его владелец забыл в этом убогом районе? — Там казино подпольное, чуть дальше, — неопределенно кивает головой его подельник и принимается за работу. Чэн особо за его действиями не наблюдает: стоит неподалеку, вертит башкой из стороны в сторону, прислушивается к любому шороху с легким чувством разочарования — другого ждал. Нервозности, адреналина, острых ощущений. А вместо этого — только спокойствие и концентрация на происходящем. Бесследно ничего не проходит: умение держать себя в руках срабатывает безупречно. Парень, имени которого Чэн так и не спросил, возится минут десять: сосредоточенно, молча, изредка вскидывая голову и оглядываясь, и, кажется, едва не теряет сознание, когда у него за спиной, со стороны переулка, от одной из стен отделяется тень и, сделав пару шагов, осведомляется приятным шепотом: — Ну что, получается? На Би тоже черная мешковатая толстовка с натянутым на голову капюшоном, только глаза из-под кромки поблескивают в полутьме. — Какого хера ты здесь делаешь? — так же шепотом рычит на него Чэн и тут же, спохватившись, добавляет уже для пацана, замершего рядом с машиной так, будто его жидким азотом окатило: — Это свои. — Какие еще «свои»? Никого не должно было… — он пару раз перебегает взглядом от Чэна к Би и обратно, а потом, очевидно, решив, что сейчас не время, возвращается к прерванному занятию. Что-то тихо щелкает, водительская дверца приоткрывается, пацан ныряет на полкорпуса в салон и возится с чем-то уже там до тех пор, пока не раздается урчание мотора. Выныривает обратно и, ничего не сказав, разворачивается и растворяется в темноте, будто его и не было. А Би стягивает с головы капюшон, чтобы удобнее было в глаза смотреть. Складывает руки на груди. — Поверить не могу, что ты настолько дебил. — Ты за мной что, следил? — Да. — Ладно. А теперь давай той же дорогой… — Заткнись, Чэн. Чэн на самом деле затыкается: у него попросту нет на это времени. В любой момент здесь может кто-то появиться, в том числе и владелец вскрытой машины. Ему хочется приложиться башкой о стену, потом — об приоткрытую дверцу, о руль, обо что угодно. И очень хочется сказать что-нибудь Би, который уселся рядом на пассажирское и смотрит прямо перед собой. Пообещать, что это первый и последний раз, когда он втягивает его в дерьмо. Но вместо этого говорит: — Ты у моего дома стоял, да? А если бы я просто спать лег? — Так ты же не лег, — Би досадливо цокнув языком, кивает на дорогу, давай, мол, уже. — Ехать далеко? Чэн на секунду прикрывает глаза, перебирая в голове все известные ругательства. Недалеко. Сотня, плюс-минус, с учетом того, что придется петлять дворами, объезжая посты на дороге. Присутствие Би вносит коррективы в планы: теперь встреча с полицией и арест уже не кажутся забавной авантюрой, которая попортит отцовские нервы. — Мы никуда не едем. — Ух ты. А что так? Ответить Чэн не успевает: Би смотрит в зеркало заднего вида и меняется в лице. Там кто-то орет: несмотря на отличную шумоизоляцию, все равно слышно. Хлопает какая-то дверь, потом слышится топот ног, и потом — уже после того, как Чэн срывается с места, — визг покрышек. Одна или две машины — следом за ними. — Быстрей, быстрей, быстрей, — скороговоркой повторяет Би, оглянувшись назад, и едва не прикладывается головой о стекло, когда Чэн слишком резко сворачивает. Он не понимает, куда едет: просто петляет между зданиями, пытаясь оторваться и чувствуя, как на лбу выступает холодный пот. Дяденьки, посреди ночи вышедшие в подпитии из подпольного казино — это не полиция. Не будет ни задержания, ни участка, ни отца или Джинхея, прибывших на место спасать его задницу. И все бы ничего, но… Би. Би, который грязно ругается, все же приложившись виском, когда Чэн, не справившись с управлением, притирается боком машины к огромному мусорному контейнеру. Слышится мерзкий скрежет металла по металлу, но вот позади, спустя еще два поворота, становится тихо. Чэн останавливается, сглатывая бьющееся в горле сердце, и еще некоторое время сидит, уставившись перед собой, не убирая руки с руля, не веря до конца, что они все же оторвались. Би рядом с ним тоже переводит дыхание и, коротко хохотнув, опускает голову — это у него, наверное, нервное. Переулок, в котором они остановились, — узкий и темный, но, судя по близкому гулу и ярким отблескам впереди, ведет он на оживленную городскую дорогу. Туда уже лучше пешком, бросив злосчастную жестянку дожидаться хозяина под тусклым светом единственного фонаря. Чэн уже собирается озвучить этот план Би, но со стороны дороги в их переулок плавно заруливает другая машина, слепит издалека фарами и этот свет отдается внутри колючим приступом паники: не случайность. Еще одна машина появляется в зеркале заднего вида и движется к ним с черепашьей скоростью. Да и куда бы ей теперь спешить? Они заблокированы с обеих сторон, а свернуть здесь некуда: справа от Би — бетонная стена, слева, как раз напротив дверцы Чэна — узкий проем между домами, в него на машине не втиснуться. До него — метров пять. Если из машины выйти — Чэн успеет. А вот Би — нет. Из обеих машин уже выходят: двое — из той, что впереди, четверо — из той, которая сзади. Чэн шумно выдыхает: шестеро здоровых взрослых мужиков против них двоих, и один из них делает характерный жест опущенными руками — оружие в разглядеть не удается, но Чэн слишком хорошо знает это профессионально отточенное движение — снимает с предохранителя. — Вали отсюда. Быстро. — Би, ухватив Чэна за плечо, дергает на себя, привлекая внимание, кивает в сторону проема между домами и, поняв, что Чэн тоже его заметил, тихо, но очень отчетливо просит: — Я тебя очень прошу, очень. Один раз в жизни, Чэн. Давай. Я потом догоню. У него обжигающе горячая ладонь — Чэн даже через ткань чувствует. Прикрывает на пару секунд глаза, впитывая в себя это прикосновение и раздумывая, снятся ли мертвым сны. А потом перехватывает Би за запястье и убирает его руку. Из машины их вытаскивают одновременно, и первое, что чувствует Чэн, — холодное дуло, прижимающееся к его виску. Потом — удар в живот. Потом — в шею. Потом где-то рядом на выдохе хрипит от боли Би, и мир заволакивает красной яростью. Он двигается на автомате, пытаясь если уж не отбиться, так хоть покалечить, твердо зная, что никаких шансов у них нет — силы не то что неравные, а даже не близко. Их — втрое больше, они все здоровые как те быки, которые время от времени сопровождают отца, и точно умеют не просто бить, а убивать. От очередного удара его отбрасывает вперед, подальше от машины, следующий прилетает по затылку, и он, рухнув коленями на грязный асфальт и чувствуя, что начинает отключаться, отчаянно ищет глазами Би. Не сопротивляется уже, не пытается даже, только прикрывает голову руками и, задохнувшись от удара ногой в живот, пытается вывернуться так, чтобы все же разглядеть где он и что с ним. — Стоп! — выкрик громкий и требовательный, похожий на удар хлыста или резкую команду, отданную хорошо натренированным псам. Чэн не знает, кому принадлежит голос, но движение вокруг него замирает в ту же секунду. Он так и лежит, скорчившись и хватая ртом воздух, изо всех сил пытаясь сплюнуть кровавую слюну, скопившуюся во рту, и совершенно не понимает, почему его больше не трогают. В поле зрения появляются отполированные до блеска туфли и костюмные брюки. Рядом с ним на корточки опускается какой-то мужик, разительно отличающийся от тех, кто месил его минуту назад. Он и вправду в костюме, в рубашке с расстегнутыми верхними пуговицами, и при его приближении Чэн отчетливо чувствует запах дорогого парфюма и алкоголя. Мужик смотрит на него хмуро и недоверчиво, как на диковинную зверушку. Тянется и, вцепившись всей пятерней в челюсть, дергает Чэна на себя, поворачивает его голову со стороны в сторону и хмурится еще больше. — Тебя как зовут? — Хэ Чэн. Пальцы с его лица мужик убирает так, будто его электрическим разрядом дернуло, но когда Чэн, теряя сознание, начинает заваливаться назад, успевает подставить ладонь под его затылок. Сдавлено выдыхает: — Твою-то, блядь, мать, — и это последнее, что слышит Чэн.***
Он приходит в себя от дикой, огненной боли в правой глазнице. Вскрикивает сквозь зубы, дергается всем телом от ужаса — ему, кажется, пытаются выколоть глаз, — и тут же оказывается отброшен назад. На что-то мягкое. Реальность вплывает в сознание голосом Би, который хрипло и быстро, перемежая через слово ругательствами, зло говорит кому-то снова и снова: — Не трогай его, убери от него руки, не тр-р-рогай… — Да уймись ты, — мягко одергивает его приятный мужской голос, — голова от тебя уже раскалывается. Помолчи и не мешай. Нельзя показывать папочке нашего Чэна в таком состоянии. Папочка будет огорчен. Глаза Чэн открывает с трудом, с еще большим — фокусируется на маячащей перед лицом руке, с зажатой в ней окровавленной тряпкой, судя по запаху пропитанной чем-то высокоградусным, и, когда эта рука снова тянется к его лицу, у Чэна не хватает сил ее оттолкнуть. — Чэн? — Би где-то рядом, а мир кружится все быстрее и быстрее, и до того, как отключиться снова, единственное, что успевает заметить Чэн, — белоснежный потолок с лепниной. Второе возвращение в мир живых оказывается ненамного лучше первого: у него раскалывается голова и ломит все тело. В висках пульсирует отголосками паники: папочка будет огорчен. Папочка. Его папочка. И эта паника все растет и растет по мере того, как Чэн убеждается: не зря их сюда притащили. Не просто так. Мужик в костюме, который остановил ту бойню в переулке, стоит у дальней стены… кабинета? Да, наверное кабинета. Одного из самых дорогих, которые Чэн видел в своей жизни. Справа у окна — массивный письменный стол и книжный шкаф, на полу — ворсистый ковер, а сам Чэн сидит на диване, судя по ощущениям под ладонью — кожаном. Напротив — низкий столик и два кресла, в одном из которых Би. Би, у которого скула распухла до такой степени, что один глаз полностью закрылся, а за спиной у него — один из тех мужиков, которые избивали их в переулке, и стоит Би дернуться, мужик кладет на его плечо руку, покрытую от костяшек до самого плеча плотной татуировкой. — Сидеть. Би выдыхает и сидит, покрепче сжимая в руке комок из влажных салфеток — ему их, похоже, дали лицо отереть, чтобы не заляпал изысканный интерьер кровью. — Наша деточка очнулась, — за спиной раздается тот самый приятный баритон, который Чэн слышал, когда впервые пришел в себя. И спустя пару мгновений перед Чэном появляется и обладатель этого баритона: невысокий, худощавый, совершенно лысый, но с аккуратной светлой бородкой, наряженный в светло-голубые джинсы с драными коленками и тонкий белый свитер с длиннющими рукавами, больше похожий на смирительную рубашку. — Здравствуй. Как самочувствие? — весело спрашивает лысый и, не дождавшись ответа, кривится: — Ты чего молчишь? Чего он молчит? Лысый, указывая на него пальцем, поворачивается к парням, охраняющим дверь, и Чэн замечает, как спешно те отводят глаза. А следом за ними тупится и тот самый мужик в дорогущем костюме. Джинхей в свое время говорил: не смотри на то, как ведет себя человек, смотри, как ведут себя окружающие рядом с ним. Джинсами и потасканным свитером никого не провести, кто здесь главный — понятно сразу. — Обиделся? — с улыбкой уточняет лысый и подходит поближе. — За это вот? Быстрый как кобра. С тонкими по-женски изящными пальцами, на которые Чэн не успевает среагировать, не успевает оттолкнуть до того, как лысый склоняется к нему, с силой надавливает на его бровь и голова будто взрывается от боли. — Ой, извини, — цокает языком лысый. — Я сегодня такой неловкий, снова у тебя кровь пошла. Что же мы скажем папе? — Пошел на хуй, — рявкает в ответ Чэн, запоздало подумав, что, вероятнее всего, это будет последнее, что он сказал. Но лысый только выпрямляет спину и грозит ему пальцем: — С твоим папой так нельзя. Не вздумай, — улыбается, когда Чэн скрипит зубами от злости, и поворачивается к мордоворотам, охраняющим дверь. Перебирает пальцами воздух: — Мобильники их мне дайте. Получив желаемое, показывает их Чэну, вытянув руки вперед и взвешивая на ладонях: — Какой из них твой? Чэн молчит, и лысый, будто поняв что-то важное, кивает. Кладет мобильники на столик перед ним, назидательно вскидывает указательный палец и достает из-за спины, из-за пояса джинсов кольт. Раздумывает о чем-то, почесывая дулом висок, а потом наставляет ствол на Чэна и уже серьезно и очень медленно повторяет: — Какой. Из них. Твой? — выжидает необходимое для ответа время и горестно вздыхает: — Нет? Ладно. Давай по-другому. Какой из них твой? Пистолет теперь направлен в голову Би, и Чэн отзывается мгновенно: — Тот, что слева. — Чудесно. Пароль? Право слово, милый, не заставляй меня тыкать пистолетом в твоего друга при каждом вопросе. Вдруг рука дрогнет. Чэн называет шесть цифр и поджимает губы. Что дальше? — Как у тебя отец записан? — Отец. — Оригинально. Лысый роется в его мобильном чуть дольше необходимого: возможно, сначала решил поискать в последних вызовах, ему-то откуда знать, что последние были очень давно, — а потом, все же найдя нужный контакт, ободряюще и слащаво улыбается Чэну и, прижав телефон к уху, отходит к окну. Закатывает глаза в предвкушении и, когда соединение устанавливается, совершенно медовым голосом, выдыхает: — Здравствуй, Хэ. Угадай с трех раз: откуда у меня мобильный твоего сынульки? — смеется весело и, кажется, получает ответ, потому что воодушевляется еще больше: — О, Хэ, если я тебе расскажу, что произошло, ты не поверишь. Да и важно ли? Давай уж лучше по существу: твой сын у меня в гостях и, кажется, чувствует себя неважно. Приедешь? Лысый, повернувшись лицом, весело подмигивает Чэну, прикрывает трубку рукой, делится доверительным шепотом: — Приедет, — и, возвращаясь к телефонному разговору, говорит, разом поменяв интонацию на ледяную. — Дом на Торговой. Тебя встретят. Я полагаю, не нужно говорить, что охрана и оружие — это лишнее? Смотрит снова на Чэна, и того от этого взгляда окатывает уже не просто страхом — первобытным ужасом. Потому что в голове тут же вспыхивают слова отца, сказанные когда-то давным-давно, в другой жизни — те, кого мы любим, являются нашей слабостью, — потому что понимает: он на самом деле приедет. Без охраны. И без оружия. — Отец, нет! — орет во все горло Чэн, пытаясь скинуть с плеча руку одного от парней, которой тот припечатывает к месту, как только Чэн пытается встать. — Не приезжай сюда. Не надо, пап! Осекается, когда лысый скидывает вызов и демонстрирует ему погасший экран. Чэн с трудом переводит дыхание и, наступив на горло собственной гордости, говорит так спокойно и убедительно, как только может: — Отец ни причем. Он ничего не знал. — Да разумеется, он не знал. Вряд ли он бы отправил тебя слямзить чужую тачку. Мелковато для семейства Хэ. Но раз уж так вышло, чем не повод пригласить его в гости? Чэн сглатывает пересохшим горлом, опускает глаза. Господи. Господи, боже. Отец скоро будет здесь и не факт, что выйдет отсюда живым. До него бы никто и никогда не смог добраться, если бы не… — Как же ты все же на него похож. — Лысый, присев рядом с ним на край стола, мечтательно качает головой, все еще не выпуская из рук пистолет. Тянется к лицу Чэна и замирает на полпути, когда Би снова рычит со своего места, требуя не трогать. Лысый только глаза закатывает и, цокнув языком, поднимается на ноги. — Ох, мальчики, еще немного, и я решу, что у вас любовь. Да не трогаю я его, не трогаю, видишь? Сиди тихо. Представляешь, Чэн, пока ты был в отключке, он все пытался меня убедить, что ты с ним в машине случайно оказался и пытался уговорить тебя отпустить. Вот она, истинная мужская дружба. Или все же?.. Чэн в ответ скалится, и лысый, усмехнувшись отходит в сторону. …Отец приезжает спустя полчаса. В коридоре слышатся шаги, потом дверь в кабинет открывается, и он появляется на пороге. Один. Молниеносно окидывает взглядом все помещение, лишь на долю секунды задержавшись на лице Чэна, проходит вперед, с готовностью поднимает руки, разводит их в стороны, когда один из парней, охраняющих вход, делает шаг к нему — значит, позволит себя обыскать. Значит, без оружия. — Не нужно, — тут же вмешивается лысый, качая головой. — Не трогайте, он этого не любит. Хэ, рад видеть. Несмотря на странные… м, обстоятельства. Вот они, кстати — обстоятельства. Ты только сильно не волнуйся. Из-за этого всего, — Лысый, повертев пальцем у лица, указывает им сначала на Чэна, потом на — на Би. — Случайность, Хэ. Парни не сразу признали, что за диковинная пташка залетела в наше гнездо. Да и они тоже хороши: вон, на Ливея посмотри. Между прочим, один из моих лучших. Не понимаю теперь, кстати, почему… ну, согласись: где это видано — от детей по роже получить? Ай да де-е-ети, ай да молодцы. Может, отдашь одного, а? Вон того, конечно. Светленького. Когда вырастет. Или они только в комплекте? — Понятия не имею, — сухо отзывается отец и, окинув ледяным взглядом парня из охраны лысого, спрашивает у Чэна так, будто, кроме них, в помещении никого нет: — Что случилось? — А давай лучше я? — с энтузиазмом предлагает лысый и, когда отец переводит на него взгляд, начинает рассказывать, размахивая в воздухе пистолетом так, что дуло оказывается попеременно направленным то на отца, то на Би, то на Чэна. — Эти милые молодые люди увели тачку у Донга. Нет, ты представляешь? У Донга! Кому бы еще в этом городе пришло в голову угнать тачку у моей правой руки? Отец смотрит долго и пристально и, Чэн, не найдя в себе сил что-то сказать, только согласно прикрывает глаза: да, пап, прости, пап. — И мало того, что угнали. Они ее еще и припечатали по дороге. Я сам видел: во-о-от такая вмятина на бочине. — Лысый, театрально вздохнув, подходит к отцу и опирается на его плечо локтем. Ему для этого приходится на носки приподняться и плечо у него при этом выглядит неестественно вывернутым, а вот кисть с зажатым в ней пистолетом — расслаблена. И он вертит им снова и снова и в итоге выгибает руку так, что дуло оказывается направленным в подбородок отца. Чэна изнутри окатывает холодом — та степень ужаса, при которой даже пошевелиться не выходит. Даже взгляд отвести не получается: отец с непроницаемым лицом, который делает вид, что вовсе не замечает прижатый к подбородку пистолет, и этот чокнутый лысый, который на его фоне выглядит мелкой гиеной, кидающейся на льва — осмелевший в край, потому что полностью осознает свое превосходство. Чэн поклясться готов: любой, кто посмел бы вот так облокотиться на отца — остался бы без руки. И вряд ли кто-то когда-то решился бы вот так погладить его пистолетом по подбородку: игриво, самоуверенно. Он бы не позволил. Он бы скорее умер. А сейчас позволяет, потому что напротив него — Чэн, а за спиной у Чэна — один из головорезов лысого. — Ремонт оплатишь? — Да уж как-нибудь компенсирую, — ровно отзывается отец и немного отклоняет голову, уходя от смертельного прикосновения. Вздыхает устало и добавляет, скосив на лысого глаза: — Ты бы ствол убрал, не дай бог опять пальнешь не туда и ногу себе случайно прострелишь. — Так не заряжен же. Неужто ты думаешь, что я бы принес оружие в помещение, где находятся дети? Краем глаза Чэн замечает, как приоткрывается рот у Би: он не понимает, что происходит. Чэн не понимает тоже и окончательно теряется, когда на лице лысого вдруг проступает улыбка — широкая и искренняя, от которой в уголках глаз морщины собираются, — и отец… отец отвечает ему тем же. Улыбается этому придурку, который только что его по лицу пистолетом гладил, и разводит руки в стороны. Они обнимаются быстро и крепко, громко хлопая друг друга по спине. — Не знал, что ты в Китае. Когда вернулся? — Сегодня. Как говорится, с корабля на бал. То есть, с самолета и... в вот это вот все. Ты только представь: шагу не успел сделать по родной земле, как мне Донг позвонил с такими-то новостями: сын Хэ у нас в гостях, и его… м-м, помяли чуть-чуть, да. У меня тут парни чуть не обделались с перепугу. Не в обиде, я надеюсь? Отец, коротко глянув на Чэна, качает головой: — Не особо. Что, правда у Донга тачку увели? — Да! Талантливые дети… А этот белобрысый — просто душка. Ты представляешь, пока Чэн без созна-а… пока Чэн отдыхал, он все пытался меня уговорить, чтобы я Чэна отпустил, а его пристрелил, если уж сильно хочется. Я чуть не прослезился, Хэ. Такая драма. Прямо напомнили кое-кого… — Пап?! — Чэн, все еще не до конца понимая происходящее, встает с дивана, мимоходом отмечая, что теперь его никто не останавливает. Смотрит на отца во все глаза. — Идите, — сухо отзывается тот. — У входа Джинхей ждет, он отвезет. Не против? Последнее — уже не ему, последнее — лысому, который только плечами пожимает и вскидывает руки с раскрытыми ладонями: что ты, мол, твои идиоты — ты и решай куда им идти. Тут же с надеждой уточняет у отца: — У тебя со временем как? Ужин? В Штатах все хорошо, кроме баоцзы. — Разумеется. — Отец кивает и, повернувшись к Чэну, раздраженно повторяет: — Вон отсюда, я сказал. Оба. Живо. При попытке подняться с дивана болью окатывает с головы до ног, и Чэн сдавленно выдыхает сквозь зубы. Лысый, сочувствующе скривившись, взмахивает рукой в сторону своей охраны: — Да не стойте вы столбом, помогите детям. Видите же: не в форме парни. Как вообще можно было так облажаться? Ужас, Хэ, учишь их учишь: сначала думать, потом делать, так нет же — без толку. Хорошо хоть Донг вовремя заметил на кого руку подняли. Право слово, так неловко вышло… Он, продолжая говорить, мягко подхватывает отца за локоть, тянет за собой в сторону второго выхода из кабинета. Рассказывает, как удивился и перепугался одновременно, когда увидел Чэна и Би, как лично промывал Чэну рассеченную бровь, сетует на то, как быстро растут дети… Последнее, что успевает услышать Чэн, до того как они скроются за дверью, — сожаление, которое выражает отец из-за всей этой нелепой ситуации, и… имя. Цзянь. И вот тогда пазл наконец-то складывается. …Из кабинета они с Би все же выходят сами, но в сопровождении. Молча. Натыкаются на Джинхея, ожидающего их в просторном холле. Он — тоже молча. Не говорит ничего, только головой укоризненно качает, покосившись сначала на рассеченную бровь Чэна, потом — на заплывший глаз Би. Здоровается за руки с парнями из охраны Цзяня — так, как здороваются с теми, кого знают в лицо и поименно. Спрашивает у Би: — Тебя домой? — Его ко мне, — вместо Би отвечает Чэн. — Ему в таком виде домой нельзя, у него мать. Би скрипит зубами, но молчит. Судя по всему, ему сейчас хочется оказаться где угодно, лишь бы подальше от Чэна, но заявиться домой перепачканным кровью и правда не может. Прихрамывая на одну ногу, послушно идет за Джинхеем и, только уже оказавшись на улице, спрашивает не то у него, не то у Чэна: — Кто это был? — Мистер Цзянь. Старый друг мистера Хэ. Би спотыкается на ровном месте и вряд ли это связано с ушибленной ногой: — Тот самый Цзянь? — Чэн вопросительно кривится, и Би с затаенным недоверием в голосе продолжает: — Цао Цзянь? Триада Цзянь? — Откуда ты?.. — Чэн, про триаду Цзянь только глухой не слышал, — отмахивается Би. Ускоряется, догоняя Джинхея: — Нет, подожди, то есть вот это лысое чудо — глава мощнейшей триады? Джинхей, обернувшись, скользит напряженным взглядом по двору, оставшемуся у них за спиной, распахивает перед Би дверцу и, склонившись почти вплотную тихо шипит: — «Это чудо», Би, может перерезать человеку горло листом бумаги раньше, чем кто-то заметит, как он появился в его руке. Прояви уважение к старшим. А лучше — вообще молчи. Вы оба. И они на самом деле молчат до самого дома. Молчат, когда выходят из машины. И в доме, поднимаясь на второй этаж и случайно столкнувшись с мисс Гао, которая смотрит на них расширившимися глазами, бормочет что-то про врача и так и застывает на лестнице, прижимая руки к груди. Молчат, когда крадучись проходят мимо комнаты давно спящего Тяня и закрывая за собой дверь в комнату Чэна. А потом… Выключатель, нашаренный в темноте ладонью, свет и удар спиной об стену. Такой, что у Чэна весь воздух вылетает из легких и искры из глаз сыплются. У Би перекошенное от злости лицо, и в сочетании с опухшим глазом и разбитыми губами выглядит это жутковато. У Би горячие пальцы, которыми он цепляется за воротник Чэна и прикладывает его о стену еще раз. — Я тебя с собой не звал, — играя на опережение тихо говорит Чэн. — Да, Чэн. В том-то и беда. Меня не надо звать. Потому что я все равно приду. Потому что, блядь, куда угодно. Только вот у меня вряд ли получится хлестануться своей фамилией так, чтобы бандюки от ужаса замерли. — Так, может, тогда не стоит?.. — Что? — Би, тряхнув его из последних сил, отпускает ворот его рубашки и отступает назад. — Что мне не стоит? Ну? Давай. Скажи. Смотрит с вызовом, а губы у него неконтролируемой судорогой ведет. И все слова застревают ледяным комом в горле. — Я никогда этого не скажу, — тихо выдыхает Чэн. Обещает. Себе и ему. Обещает, потому что верит, что на всем белом свете, во всем огромном мире нет такой силы, которая может заставить его отказаться от Би и от того, что творится сейчас под ребрами. — Уверен? — Уверен. Прости меня. Той ночью Би, выйдя из душа и проигнорировав застеленный Чэном диван, забирается в его постель. Подходит в темноте к кровати и, недолго постояв рядом, проскальзывает под его одеяло. Сдавленно охает — болит что-то, и Чэн едва удерживается, чтобы не сказать: я не сплю, и мне очень-очень жаль, и я клянусь: тебе больше никогда в жизни не будет из-за меня больно. Но вместо этого он просто лежит неподвижно, глядя в потолок и прислушиваясь к движению рядом: у него огромная кровать, они не соприкасаются, но чужое тепло чувствуется так ощутимо, что раз за разом перехватывает дыхание. Би еще недолго ворочается, устраиваясь поудобнее, прочищает горло и спрашивает шепотом: — Я тебе все испортил? Чэн уже рот открывает, чтобы начать разубеждать, а потом вдруг понимает, о чем именно Би спрашивает и что хочет услышать в ответ. — Да. — Точно? — Точно, Би. Все. — Это хорошо, — умиротворенно отзывается Би и, зевнув, двигается ближе, прижимаясь лбом к плечу Чэна. — Потому что, если честно, Чэн, я немного устал. Он засыпает мгновенно. Засыпает так, как получается засыпать только в те ночи, когда ничего не тревожит, не пугает и не заставляет обдумывать планы, когда внутри наступает абсолютный штиль, а все цели — достигнуты. А Чэн… в ту ночь Чэн впервые его трогает. Там, где нельзя, и так, как нельзя. Тянется и медленно проводит рукой по его волосам, смотрит завороженно, как разглаживается тонкая морщинка между бровей, как расслабляются поджатые губы и, не удержавшись, трогает и их тоже. Очерчивает контур, гладит подушечкой большого пальца и все не может остановиться, пытаясь навсегда запомнить — какие они на ощупь, эти губы. Чувствует себя вором. Клянется себе, что это первый и последний раз, что больше он никогда не посмеет, а потом, не удержавшись, тянет руку ко рту и жадно лижет собственные пальцы, с ужасом понимая: посмеет.