Приснись мне

…Все по-прежнему, все по накатанной: жизнь возвращается в привычное русло, будто и не было этого лета. Дома — молчание, которое прервалось лишь однажды: после той ночи Чэн не удержался, зашел в кабинет отца и первый — первый, будь оно все проклято — заговорил: — Ты бы приехал, если бы не был уверен, что тебя не убьют? — А ты бы сделал то, что сделал, если бы знал, что меня могут убить? Чэн вместо ответа вышел из кабинета и тихо прикрыл за собой дверь. Где-то во льду появилась трещина, но не разрослась, ничего не оттаяло и лучше не стало. Би иногда спрашивает «Как там дома?», и Чэн пожимает плечами. Там — ни любви, ни ненависти: безразличие — самый прочный лед. Но теперь уже привычно и теперь — почти не больно. На город стремительно обрушивается осень: циклон, налетевший с моря, приносит с собою густые облака и холодный ветер, за одну ночь уничтожив остатки тепла и украв последние дни мягкой солнечной погоды. Новый учебный год начинается под мерный перестук дождевых капель по подоконникам, а за окном всю первую неделю так серо и мрачно, что Чэн на занятиях старается смотреть туда пореже, сосредоточившись на учебниках. На Би, который сидит в полуметре от него, тоже теперь — пореже. Чужое тело — безумный фетиш, от которого он с каждым днем съезжает башкой все больше, забывая о границах дозволенного и данных самому себе клятвах, сходит с ума все сильнее, отстраненно замечая, как его тащит то в слепое, голодное обожание, то в холодную злость, вызванную необходимостью сдерживаться. Он и представить себе не мог, что можно хотеть кого-то настолько сильно. До стиснутых кулаков и тихого гула в ушах, когда чувствуешь, что каждый взгляд или случайное прикосновение может стать точкой невозврата, после пересечения которой самоконтроль рассыплется вдребезги, а вместе с ним рухнет и многолетняя, необходимая как воздух дружба. Он пытается вспомнить, как справлялся с этим раньше, и понимает — никак: раньше такого не было. Все мысли о Би вписывались в фантазию «вместе»: размытую и непродуманную до конца, кардинально ничего не меняющую в устоявшихся отношениях. Вместе — подойти и обнять, когда хочется. Зарыться пальцами в волосы. Тронуть губами губы или, может быть, шею. Знать, что не придётся смотреть в его удаляющуюся спину и на девчонку, идущую рядом с ним, не думать, чем они будут заниматься пару часов спустя. Рассказать однажды, как много лет назад, в тот день, когда они впервые встретились, все никак не мог перестать на него смотреть. До сих пор не может. Фантазии были почти невинны. В них несомненно присутствовала физическая составляющая, но все это отходило на задний план, все это казалось не настолько важным, как быть по-настоящему вместе, знать, что Би принадлежит и всегда будет принадлежать только ему. Теперь же есть Би и… тело Би. Иногда они разделяются настолько, что Чэн всерьез начинает сомневаться в своей адекватности. Ему хочется, чтобы с Би все было как раньше. Еще ему хочется подойти и укусить. Как животное, сомкнуть зубы и не отпускать, пока не выступит кровь. Чэн помнит ее вкус, той ночью собранный с его губ на свои пальцы, и помнит вкус кожи в том месте, где плечо переходит в шею. Ему хочется смешать все воедино и вспомнить вкус его слез, собирая их языком и оставляя на теле синяки от пальцев. Ему хочется попросить: дай мне попробовать все остальное, дай мне шанс не сойти с ума окончательно, ты ведь готов был жизнь за меня отдать, но мне не нужна твоя жизнь, мне же до полного познания, до безукоризненного абсолюта нужно совсем немного — вкус твоего рта и вкус твоей спермы — и, если ты мне позволишь, все это пройдет, разреши мне, пожалуйста, разреши… Он смотрит на него так часто и долго, так голодно и завороженно, что невнимательность окружающих начинает вызывать недоумение: неужто никто и вправду не видит, неужто так легко не заметить, когда кто-то рядом сходит с ума от неуместного возбуждения, которое затягивает, как подводное течение, стоит лишь нужному человеку оказаться недопустимо близко, неужто сам Би не замечает, что при его приближении у Чэна в глазах отчетливо светится просьба: пойдем со мной. Ото всех подальше, за закрытые двери, где никто не увидит и никто не узнает, где все станет можно, а я позволю тебе сделать со мной все, что захочешь, и так, как захочешь, только, пожалуйста, разреши мне… Би не видит ничего. Растерянно улыбается и вопросительно вскидывает подбородок, когда на одном из уроков поворачивается к нему и на секунду меняется в лице, поймав на себе его затуманенный взгляд. Чэн утыкается в свою тетрадь, рисует параллельные косые палочки: раз, два, три… ненавижу, ненавижу, ненавижу. Ты — глупый слепой мальчишка, изощренный садист с невинной улыбкой. Я люблю тебя, я люблю тебя и всегда буду, если ты разрешишь. Разреши мне. Би весело рассказывает ему что-то в раздевалке, стягивая с себя майку: мокрый весь и взъерошенный, с румянцем во всю щеку и блестящими глазами. Тянет ее за пропитанный пóтом воротник, изгибается, заставляя смотреть как на животе сокращаются мышцы и лоснится влажная кожа, замолкает, заметив, как Чэн смотрит на него, задыхаясь сквозь приоткрытые губы. — Чэн, ты чего? — Я задумался. Би стягивает спортивные штаны вместе с бельем, и Чэн резко отворачивается в сторону. Он знает его форму, размер и цвет, знает, что волосы там такие же белоснежные, он неоднократно видел его утреннюю эрекцию и теперь он, господи, знает, как ощущается его плоть под пальцами. Поэтому не может смотреть. До сих пор не может себя простить за то, что случилось пару недель назад. Он той ночью остался у Би, лежал на полу рядом с ним спящим, смотрел на него, едва дыша и поглаживая фалангами по щеке — целомудренное, безобидное прикосновение, не несущее в себе и намека на эротизм, — но Би заворочался под рукой, завертелся, переворачиваясь на спину, и ладонь соскользнула на шею. В кончики пальцев размеренно бился пульс, кожа была мягкая и горячая, и Чэн просто не смог от нее оторваться: повел рукой ниже, погладил кадык и ямочку между ключицами, провел по груди, мимолетно тронул сосок, спустился ниже — к твердым мышцам на животе, а потом не удержался и, закусив губу, едва не заскулив, накрыл ладонью его пах. Там было тепло и мягко, а потом Би шумно вздохнул во сне, плоть под пальцами начала твердеть, и Чэн отдернул руку, будто ошпарился. Костяшки на этой руке он благополучно стесал о стену, как только оказался дома, и его при дневном свете накрыло ужасом и чувством вины: отвратительнее, чем подглядывать за девчонками в раздевалке, грязнее — просто некуда, потому что без спроса. Он не виделся с ним целых два дня, прогуливая, ссылаясь на простуду и набираясь сил, чтобы при встрече посмотреть ему в глаза, и каждую ночь, засыпая, заставлял себя в красках представить, что было бы, если бы Би проснулся: его сонное недоумение, потом удивление, потом — его голос, звенящий от гнева: «Убирайся, убирайся из моего дома и никогда больше не приближайся ко мне, ты, извращенный, больной ублюдок. Вон!» Эти психологические тренинги принесли неожиданный результат: Би ему снился податливым, теплым, со сбивающимся дыханием. Просыпающимся от его прикосновений к члену и накрепко перехватывающим за запястье: «Не останавливайся, не убирай руку, не уходи, пожалуйста, потрогай меня еще». Чэн ни разу не увидел этот сон до конца: он подскакивал на кровати с гулко колотящимся сердцем, хватал ртом воздух и чувствовал, как только что, буквально несколько секунд назад, едва не умер от счастья. И наверняка умер бы в реальности, если бы такое произошло. Умер, потом воскрес и… наверное, даже не сделал бы с ним ничего. Лежал бы в темноте, обхватив руками, уткнувшись носом в его плечо, захлебывался бы его запахом и целовал все, до чего бы сумел дотянуться: я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя. — Мы с Тянем сегодня в пиццерию, я ему обещал. С нами пойдешь? — Нет, не могу сегодня, я занят. Чэн знает, чем занят, знает, что значит это страшное слово: сегодня Би снова будет с кем-то хорошо и жарко. Какая-то очередная девчонка будет его трогать, и он будет твердеть под ее пальцами, шептать ей что-то на ухо и двигаться в ее теле. Он никогда не говорит прямо, Чэн понятия не имеет, что у него и с кем, и сам никогда не рассказывает: как-то так сложилось, что отношения с противоположным полом — табу, единственная тема, которую они никогда — никогда — не обсуждают, будто вещей, которые нельзя делать вместе, не существует вовсе. «Я занят» — еще одна кодовая фраза, которую Би всегда произносит отводя глаза, а Чэн — с саморазрушительным вызовом: он каждый раз ждет, что однажды Би просто возьмет его за руку и скажет «не надо», и каждый раз разочаровывается. Кодовую фразу сопровождает неизменная традиция — сообщение в чат поздней ночью, не несущее в себе никакой важной информации: вопрос о контрольной, до которой еще две недели или предложение сходить куда-нибудь в выходные. Взаимное и совершенно дурное: я дома и, несмотря на то, что пару часов я был с кем-то другим, сейчас я опять с тобой. Иногда Чэну кажется, если бы кто-то попросил их двоих объяснить, что и зачем они делают, во всех языках мира не хватило бы слов. Слишком все сложно. И слишком все просто. Не свихнуться бы только от противоречий… Как ни странно, человеком, помогающим не свихнуться становится Джун. Она просто подходит однажды, когда Чэн сидит на скамейке рядом с баскетбольной площадкой во дворе лицея, садится рядом и, зажав ладони между коленей, тоже долго смотрит на Би, машет в ответ рукой, когда тот ей улыбается, а потом спрашивает: — Ты никогда не думал о том, чтобы ему рассказать? Чэн сначала переспросить хочет, потом — соврать, потом — провалиться сквозь землю, но в медовых глазах напротив такое бесконечное понимание, что он в итоге только усмехается: — Кто еще знает? — Никто. И я никогда никому не скажу. От меня никто не узнает. Она на самом деле никому не скажет — Чэн ни на мгновение не сомневается. Джун не из тех, кто собирает сплетни и уж точно не из тех, кто их распускает. Джун и сама — из тех, к кому они не липнут: не по годам серьезная и строгая, тщательно взвешивающая каждое свое слово и действие. — А ты как узнала? — А я тоже в клубе, — с грустной улыбкой говорит Джун и пожимает плечами: — Безответно и безнадежно влюбленных. Без шансов на взаимность. Поэтому я вижу. Разговор получается странным: они мало общались после того, как расстались, а оказываясь в одной компании, придерживались ровных приятельских отношений, сейчас же Джун говорит таким тоном, словно делиться сокровенным для них — совершенно естественно, и Чэн, повернувшись так, чтобы оказаться лицом к лицу, рассматривает ее с большим любопытством. За два прошедших года волосы у Джун стали длинные-длинные, почти до поясницы достают и красиво завиваются на концах. Она всегда собирает их в аккуратный хвост, чтобы не мешали во время учебы, к которой она относится очень серьезно. У Джун ненормальная, патологическая любовь к книгам, она даже в руках их держит так, будто это не носители информации, а любимые питомцы, но при этом ни у кого язык не повернется назвать ее заучкой или синим чулком: слишком красивая. Девчонки по-тихому завидуют, парни сворачивают вслед шеи, а Джун, кажется, даже не замечает: ни зависти, ни взглядов, ни собственной красоты. — Ты-то что в этом клубе забыла? Ты одна из самых классных девчонок в лицее. — А ты — один из самых классных парней. И как, помогает? — У меня нестандартная ситуация. — У меня тоже, — тихонько отзывается Джун, вздыхает и доверительно добавляет: — Он старше. — Намного? — Настолько, что однажды при встрече потрепал меня по волосам и угостил карамелькой. — Оу, — Чэн, скривившись, театрально прижимает руку к груди, и Джун смеется. — Да уж, минутка унижения и позора. Говорю же — безнадежно. — Ты ведь тоже старше становишься. Растешь, — Чэн, желая приободрить, говорит очевидное, а потом ловит себя на том, что, задумавшись над собственными словами, слишком откровенно уставился на ее блузку, плотную и застегнутую на все пуговицы, но туго обтягивающую грудь. Спохватывается, когда понимает, что Джун заметила, и, виновато качает головой: — Черт, извини, это я просто искал подходящие аргументы. Джун недолго обдумывает его ответ, а потом хохочет — легко и искренне, не рассердившись и не обидевшись на этот взгляд. — Это — не аргумент, Чэн. Такое на сверстников действует, а на тех, кто карамельками угощает — нет. И сколько бы я ни взрослела, все равно не догоню. Да и не виделись мы с ним давно. — Джун, улыбнувшись, протягивает ему руку, ладошкой вверх, и когда Чэн ее пожимает, торжественно добавляет: — Добро пожаловать в клуб. Я, кстати, хотела спросить: ты уже пригласил кого-нибудь на осенний бал? Туда все парами собираются, и я… я подумала, если ты не против… — Я не против, я буду очень рад составить тебе компанию. Заеду за тобой в семь. В семь нормально? — Лучше я за тобой. Твой дом к лицею ближе. — Джун, поднявшись на ноги, разглаживает несуществующие складки на юбке, подхватывает со скамейки объемный черный рюкзак, который выглядит так, будто весит целую тонну: — Это ничего? Я ведь ни разу не была у тебя с тех пор, как… — Как ты меня бросила, — с сарказмом подсказывает Чэн и улыбается, когда Джун согласно кивает. Он как-то само собой вспоминает тот вечер, их последнее свидание и то, как она смутилась, объясняя ему, что так будет лучше. Вспоминает без намека на обиду или сожаление: с тех пор столько всего случилось, что они оба — пятнадцатилетние — кажутся Чэну совсем маленькими и глупыми детьми, наивными, заинтересованными друг другом, но не настолько, чтобы это могло казаться серьезным хотя бы им самим. Когда Джун уходит, он еще некоторое время смотрит ей вслед, раздумывая: не из-за этой ли своей неразделенной любви, она тогда приняла решение расстаться с ним. Джун свойственна безоговорочная честность, которая чувствуется на интуитивном уровне, а Чэн, как ни пытается, так и не может вспомнить, видел ли ее с кем-то из парней с тех пор. Все вместе это выглядит очень логичным: ему сложно представить Джун с кем-то из сверстников, и в то же время кажется очень правильным, что Джун влюбилась в кого-то, кто существенно старше ее, в кого-то, с кем можно будет говорить о книгах, которые она любит, и вести себя так, как она любит — как взрослая, несмотря на свои семнадцать. Би, неизвестно когда оказавшийся рядом, выдергивает его из этих размышлений, коротким вопросом: — Что она хотела? — Предложила составить ей компанию на осеннем вечере. — Так вы с ней снова?.. — Нет. Просто туда все идут парами, а она не успела никого пригласить. Во взгляде Би сквозит недоверие, да Чэн и сам понимает, насколько неправдоподобно это звучит: успела бы, если бы хотела, и вряд ли кто-нибудь отказался бы. Но Джун доверила ему свою несчастливую тайну и при этом пообещала хранить его тайну, и Чэн знает, что ни один из них не нарушит данное слово. — Парами, значит, — хмыкает Би и разводит руками: похоже, для него это тоже стало новостью. — Та-а-ак, ладно. Тинг! Тинг, подожди, можно тебя на секунду? Чэн только глаза закатывает, когда Би быстрым шагом припускает в сторону одноклассниц, успевших отойти на приличное расстояние: у Тинг, вроде бы, парень есть. Или был, судя по тому, что она слушает Би с нежной улыбкой, кокетливо заправляя прядь волос за ухо и кивая. Да кто бы сомневался. На праздник осени, организованный в лицее, Би и вправду заявляется под руку с Тинг, которая буквально светится от радости, а спустя полчаса после начала веселья пылает от гнева — Би слишком быстро забывает, с кем пришел. Чэн, глядя на нее, усмехается с долей злорадства: и на что только рассчитывала, неужели непонятно было, что приглашение было вызвано не симпатией, а чистой случайностью — Тинг просто первая на глаза попалась. Сам он пару раз приглашает на медленный танец Джун и потом старается держаться к ней поближе: она расстроена, хоть и пытается это скрыть — непривычно рассеянная и, кажется, мечтающая оказаться подальше от шума и музыки. В его дом Джун явилась на пятнадцать минут раньше, позвонила из холла, оповестив о своем присутствии, и Чэн спускаясь к ней, вдруг вспомнил, что именно так было, когда они встречались: Джун ненавидит опаздывать и всегда приходит раньше. Чэн услышал ее голос и голос отца, который вышел ее поприветствовать, и когда Чэн спустился вниз, они мило беседовали: отец спросил ее про учебу, потом поинтересовался, куда она собирается поступать после окончания лицея. Джун, тепло ему улыбаясь, рассказывала про какую-то академию искусств, и это почему-то разозлило: отец общался с ней так, будто очень рад ее видеть, будто она — подруга его сына, с которым у него отличные отношения и он всегда общается с его друзьями, будто за эту короткую встречу не сказал Джун слов больше, чем самому Чэну за последние месяцы. При прощании Джун сказала, что была очень рада его видеть, и отец ответил ей тем же. Возможно, даже не соврал — Чэн подумал об этом уже позже, выйдя на улицу. Когда они встречались, Джун несколько раз была у них в доме и, безусловно, нравилась его родителям. Мать тогда сказала, что она очень милая, и отец ее поддержал, Тянь поинтересовался, собирается ли Чэн на ней жениться и высказал авторитетное мнение, что рыжие девчонки — самые красивые. А она и правда — красивая. Волосы сегодня распущены и, оттененные малахитовым платьем, кажутся еще ярче обычного. У Джун на щеках румянец — беседа с отцом ее немного смутила — и почему-то очень грустные глаза. — У тебя все хорошо? — Конечно. Просто я сегодня уже успела побывать на ужине, который организовал мой отец с десятком своих партнеров. Все эти разговоры о работе немного утомляют, особенно когда все эти взрослые поочередно вдруг вспоминают о тебе и спрашивают какую-нибудь нелепость. — Например, об учебе? — понимающе усмехается Чэн, намекая на недавний разговор. — Нет. Например, когда я успела так вырасти и похорошеть. Того и гляди, не удержатся и ущипнут за щеку. Чувствую себя так, будто мне пять. Отвратительно. Чэн думает, что, скорее всего, расстроил Джун не сам вопрос, а тот, кто его задал. Возможно, один из партнеров ее отца — и есть тот мужчина, из-за которого Джун оказалась в клубе безнадежно влюбленных, но спросить не решается. А потом, глядя, как Джун заходит в актовый зал лицея, по случаю вечеринки превращенный в огромный танцпол, и натягивает на лицо фальшивую улыбку, подхватывает ее под руку, ведомый чувством тоскливой солидарности: уж он-то знает, каково это — держать лицо и улыбаться, когда на самом деле завыть хочется. Он приносит ей бокал с коктейлем: одним из тех, которые должны быть охлаждающими, но на самом деле оказываются горячительным — преподаватели, следящие за тем, чтобы все прошло без происшествий, милостиво закрывают глаза на тайком пронесенный алкоголь. Что уж там, последний учебный год, все почти взрослые, да и не позволит себе никто из учащихся в этом месте перейти границы дозволенного. Джун только головой качает: — Я не пью, мне не нравится вкус. Ой, Би, привет! Би сухо улыбается в ответ и отходит в сторону. — Он сердится, — раздосадовано замечает Джун. — На меня, кажется. — С чего ему на тебя сердится? — Я ему не нравлюсь. — Глупости. Но спустя еще полчаса Чэн все же выискивает его глазами посреди толпы и, обнаружив у импровизированного шведского стола у стены, подходит ближе. — Нормально все? — А что может быть ненормально? — Би добавляет фруктовый крюшон в стакан, на дне которого уже плещется что-то бесцветное. И не уносит его от двух глотков, надо же. — Ты от меня весь вечер бегаешь. — Нет, конечно. Просто мешать не хочу. Би уходит, изображая бурное веселье, по пути приобняв за талию и утаскивая в центр танцпола какую-то девчонку, а Чэн даже не успевает спросить, чему мешать. Смотрит ему вслед, пока тот не скрывается в толпе, а потом, когда с ног до головы окатывает чистым, едва не болезненным пониманием, едва удерживается, чтобы не догнать и не спросить: ты хоть понимаешь, что это — ревность? Если не понимаешь, то, пожалуйста, пойми прямо сейчас и подумай, с чем она связана. Быть может, так бывает, когда приходится делить внимание лучшего друга с кем-то еще. Но, быть может, ты найдешь внутри себя что-то еще и сможешь предложить это что-то мне, и тогда я стану самым счастливым человеком на свете. Эта мысль действует на него как подарок, перевязанный красивой ленточкой, полученный от близкого человека — его хочется открыть и посмотреть, что внутри, но в то же время хочется отложить не распечатывая, растягивая сладкое ожидание на подольше. Он выходит на улицу, чтобы выкурить сигарету, ежится, стоя в одной рубашке посреди сырого туманного вечера, обдумывая, что и как сказать, как сдержаться, когда Би рассмеется на его «Ты ревнуешь» и повторить еще более уверенно: «Ты ревнуешь». Когда он возвращается в зал на поиски Би, его отвлекает Джун: просит помочь с поисками Ксинга. — Он, похоже, опять перебрал. Как у Чао на дне рождения было, помнишь? Его нигде нет, и если преподаватели или охрана найдут его в каком-нибудь кабинете пьяным и спящим, за алкоголь влетит всем, никаких праздников до конца года не увидим. — У Джун в руке бокал на высокой ножке, судя по всему, с обычным соком, и она, отставляя его на стол, делится с Чэном уже придуманным планом: — Мы с Тинг ищем на первом этаже, Чао посмотрит в уборных, на втором этаже — Лия и Янг, а ты и Би… — На третьем. — Да. Не думаю, что он смог бы туда взобраться, его уже здесь покачивало, но на всякий случай… Чэн, коротко хохотнув, кивает: возможно, встретившись когда-нибудь через много лет, они со смехом будут вспоминать, как разыскивали пьяного Ксинга по всему лицею. — Не забудь сделать фото, — назидательно поднимает палец Чэн, и Джун мелко трясет головой. — Это подло. Чэн, прихватив со стола отставленный Джун бокал, неторопливо обходит зал, выискивая в толпе танцующих Би, запоздало думает, что нужно было спросить — а его вообще предупредили, что он участвует в поисковой операции? На выходе встречается с остальными, и они, крадучись и шикая друг на друга, рассредоточиваются по зданию, освещая лестницу фонариками на мобильных — Чэн уверен, эти поиски на пустых темных этажах станут самой веселой частью вечера. Единственное, что омрачает это приключение, — отсутствие Би: Чэн бы хотел сейчас оказаться с ним в темноте, идти на цыпочках и изредка соприкасаться плечами. Хотел бы, чтобы неожиданно появился кто-нибудь из преподавательского состава, и им двоим пришлось прятаться в каком-нибудь темном углу, крепко прижимаясь друг к другу и почти не дыша, а потом, когда опасность бы миновала и в коридоре стихли удаляющиеся шаги, сказать шепотом в этой темноте «Ты ревнуешь». Он скидывает Би сообщение в чат, написав, где и по какой причине находится, а потом, бесшумно ступая, проходит половину крыла, поочередно дергая запертые двери и подсвечивая темные углы. — Ксинг? Эй, Ксинг, ты здесь, полудурок? Коридор отзывается гулкой тишиной, сюда даже не долетают отголоски музыки, грохочущей в актовом зале на первом, и Чэн, подергав еще пару дверей, возвращается назад: нужно проверить левое крыло. Он останавливается около лестницы, свешивается вниз, облокотившись о перила, прислушиваясь к тому, что происходит на втором этаже: с трудом улавливает хихиканье девчонок, кто-то из них говорит, что ей страшно, и хихиканье усиливается. В другом крыле тоже оказывается пусто. Чэн проходит по нему, не торопясь, вертя в руке уже опустевший бокал и не зная, куда его деть. Заглядывает в туалет, включив свет и проверив все кабинки, ненадолго останавливается у одного из окон: пару лет назад Би в шутку запустил в кого-то из пацанов учебником, тот увернулся, и когда на звон разбитого стекла слетелись учителя во главе с директором, Чэн с честными глазами сказал, что это сделал он, потому что испугался, что Би отчислят. Издалека из-за одной из последних дверей слышатся смазанные звуки, и Чэн, прислушиваясь, направляется в ту сторону. Удивленно вскидывает брови, когда понимает, что это за звуки, не веря до конца, что на Ксинга позарилась одна из девчонок. Эту мелодию ни с чем не спутать: размеренное шарканье ножек стола о паркет и тихие, задушенные девичьи стоны. Из-под двери пробивается тусклая полоска света — из освещения, скорее всего, включена только одна лампа, и Чэн, залипнув на эту полоску, уже подкравшуюся к носкам его кед, останавливается в нерешительности. Ксинг, конечно, редкостный мудак, и увидеть его вытянувшуюся от ужаса рожу — огромное удовольствие, но беда в том, что при его появлении перепугается не только Ксинг, но и его партнерша, а Чэну от этой мысли становится не по себе. Он даже подумывает о том, чтобы уйти, так и не оповестив о своем присутствии, но потом в голову приходит мысль, что если это затянется и их обнаружит кто-то из учителей, все будет гораздо хуже. Ручка двери под его пальцами проворачивается бесшумно, и сама дверь открывается на две трети так же тихо. После темноты коридора, даже тусклый свет ненадолго ослепляет, и картинка расплывается перед глазами. Первое, на что он обращает внимание: у Би рубашка расстегнута на все пуговицы, но не снята. Соскальзывает с плеча, когда лежащая перед ним на парте девчонка сжимает ткань рукава пальцами и тянет ее вниз. Она тоже почти одета, только подол платья поднят до самой талии, и ее колени плотно прижаты к его бокам. Длинные темные волосы свисают с края стола и от ритмичных толчков плавно покачиваются в воздухе. И эти звуки… Би, не переставая двигаться, склоняется к ней, упираясь ладонью в столешницу рядом с ее головой: ножки стола проезжаются по полу, девчонка всхлипывает, а Чэн все не может заставить себя отвернуться. Смотрит, не отрываясь, как он двигается, подаваясь бедрами вперед, как сокращаются мышцы на его животе и на каплю пота, стекающую у него по виску. Когда-то он думал, что хочет увидеть, как Би это делает. Сейчас не понимает — зачем. Сейчас — просто хочет заново дышать научиться и чтобы перестало быть так жарко. Что-то тихо хрустит, и он даже не сразу понимает, что этот хруст — слишком близко, рядом с ним — в его ладони. Руку обжигает странной, горячей болью, а Би, все еще склоняющийся над девчонкой, резко вскидывает голову. Делает по инерции еще пару толчков, глядя в глаза. Меняется в лице, замирает, и Чэн по губам угадывает тихое, а то и вовсе беззвучное: «Блядь». Он закрывает дверь и делает пару шагов назад. Растерянно смотрит на свою руку, в которой все еще зажат бокал. Крепко. До стеклянного крошева и пары алых капель, которые просачиваются сквозь кулак. Зачем-то сжимает еще крепче. Уходит на ватных ногах подальше от этой двери, стряхивает кровь и стекло с ладони в ближайшую урну, сосредотачиваясь на огненной пульсации и стараясь не прислушиваться к возне в кабинете. Она обеспокоенно что-то спрашивает, Би отвечает что-то короткое и резкое, потом хлопает дверь. — Чэн! Би догоняет его уже у лестницы, хватает за плечо, разворачивая лицом. — Чэн, подожди! У него волосы влажные. Ремень все еще расстегнут. И это действует как выстрел из стартового пистолета: Чэн выворачивается и молча со всего маху толкает его ладонями в грудь. На рубашке Би остается красный смазанный отпечаток. — Не трогай! Не трогай меня, блядь! Не прикасайся. — Твоя рука. Ты поранился, дай я... — Не надо, — ровно говорит Чэн, отступая на пару шагов, сам удивляясь тому, как спокойно звучит его голос. — Отвали от меня. И отойди подальше: от тебя еблей за версту несет. — Чэн… — Би тяжело сглатывает: дыхание до конца не восстановилось. Смотрит растерянно и, очевидно, сопоставляет что-то в своей голове, потому что в лицо вглядывается все пристальнее, а потом шумно выдыхает и отворачивается в сторону. Это странно: Чэн только что видел, как он трахался, видел самое интимное из того, что можно увидеть, но при этом чувствует, что Би сейчас разглядел в нем кое-что гораздо более откровенное, чувствует себя обнаженным и вывернутым наизнанку. У Би яркие припухшие губы и пустые глаза. Он все не может подобрать слова: приоткрывает рот, но потом только кривится и наконец выдыхает тихое, искреннее и полное вины: — Я не знал. — Ну вот. Теперь знаешь. Би отстраненно кивает: ничего не значащий жест, нужный лишь для того, чтобы выиграть время. Они так и стоят напротив друг друга, застывшие в этом мгновении, не понимая, как из него выбраться и можно ли выбраться вообще. Потом Би признается: — Я не знаю, что сказать. Я, наверное, совсем идиот, но я правда не замечал, Чэн. Я понятия не имел, ты же никогда ни слова, и я… я клянусь тебе, я бы и пальцем к ней не прикоснулся, я бы даже близко к ней не подошел, если бы знал, что она тебе нравится. Чэн едва успевает одернуть себя, чтобы не спросить: кто — она? Пару раз растерянно моргает, когда Би мельком оглядывается на закрытую дверь в кабинет, где осталась девчонка, лица которой Чэн даже не разглядел. Он вообще ничего не разглядел, кроме задранной юбки и темных волос. Она там сейчас, наверное, как раз пытается привести в порядок эту юбку и эти волосы. — Иди, — кивает в сторону двери Чэн, — некрасиво получилось. Потом поговорим. — Чэн, я… — Идиот. Я понял, Би. Нормально все, иди, завтра увидимся. И нет: она мне больше не нравится. Она мне и раньше не то чтобы сильно, просто неожиданно получилось. Поэтому, если хочешь… — Чэн неопределенно взмахивает рукой в сторону двери, — похрен, короче. Продолжай, если не закончили, и… Чэн, коротко хохотнув, отступает назад, потом и вовсе срывается по лестнице вниз, будто за ним черти гонятся. К горлу плавно подкатывает тошнота, и он, спустившись на первый этаж, приваливается спиной к стене, запрокинув голову и глядя в потолок. Постепенно успокаивается, сжимая и разжимая порезанную руку. Би туда вернется и, возможно, Би продолжит, но… У него на рубашке пятно осталось. У него на рубашке — кровь Чэна. Она просочится сквозь ткань и прилипнет к коже. Испачкает. И Би непременно заметит. Би будет ее чувствовать, когда ему будет хорошо. Мысли дикие. От мыслей страшно: это ли не последняя грань сумасшествия? — Чэн? А я за тобой, мы Ксинга нашли, и… ой, у тебя кровь. — Это ничего, царапина. Я поранился. — Нет, нет, посмотреть нужно, пойдем. Джун вместе с ним заходит в мужской туалет и, пока Чэн промывает руку, стоит рядом с ним, достав из сумочки белоснежный носовой платок. — Дай посмотрю. — А тебе плохо не станет? — От чего? — От вида крови. — Нет. — Джун с абсолютно бесстрастным видом перехватывает его за запястье, поворачивает кисть, рассматривая порез. Сжимает ногтями осколок стекла, тянет аккуратно и, пытаясь отвлечь от неприятных ощущений, продолжает говорить так, будто у доски реферат зачитывает: — Женщины крайне редко боятся крови, это связано с физиологией: мы видим ее ежемесячно и на подсознательном уровне перестаем воспринимать, как что-то опасное. Вроде все. Промой еще раз. Обо что ты так? «О реальность», — мрачно думает Чэн, снова засовывая руку под струю холодной воды. Дожидается, пока Джун обмотает кисть платком и завяжет кончики аккуратным узелком. — Может, сходим куда-нибудь вместе? — Конечно. Когда? — Джун вскидывает на него глаза и, поняв, кивает: — Сейчас? С удовольствием. Мне, честно сказать, до смерти здесь надоело. Они недолго гуляют по городу, просто бредут рядом молча по вечерним улицам, и это молчание оказывается на удивление комфортным, потом заходят в небольшое, уютное кафе, чтобы перекусить. Джун рассказывает о летней поездке в Нью-Йорк, у отца там были дела и он взял ее с собой: Бруклинский мост очень красивый, темп жизни бешеный, а уличные музыканты забавные — они однажды разрешили ей пройтись вдоль толпы зевак и собрать для них деньги в шляпу. — Ты собирала деньги в шляпу? — Это необычный опыт. Но мама потом ругалась. — Чэн смеется, спрашивает, не хочет ли она десерт. Она не хочет, качает головой и, немного подумав, добавляет: — Мои родители разводятся. — Мне жаль. — Нет, к этому давно шло и так гораздо лучше: люди не должны оставаться вместе, если больше не ощущают желания быть вместе… С Джун оказывается очень легко: в ней нет загадок и нет секретов, она вся — как открытая книга, и эта открытость действует на Чэна успокаивающе. Он смотрит на нее, слушает ее, такую юную и в то же время такую взрослую, и постепенно расслабляется — он такой не один: в мире, как минимум, есть еще Джун со своей тайной о безответном и безнадежном, смирившаяся, но не раздираемая злостью и ревностью. В мире наверняка еще такие есть, и если Джун с этим как-то справляется, если все они как-то справляются, то почему он решил, что не справится? Чэн все же заказывает ей десерт, приподняв над столом забинтованную руку и в шутку поблагодарив за то, что не дала ему истечь кровью. Он провожает ее домой, а потом, посмотрев на часы и убедившись, что уже слишком поздно, звонит Би. — Можно я приеду? …Би встречает его в саду. Ждет, сидя на крыльце, не включая свет и, стоит Чэну приблизиться, поднимается на ноги: — Мама сегодня дома. Поэтому, если у тебя есть желание съездить мне по роже, давай лучше здесь. Спит уже. — Вообще нет, — честно признается Чэн. — Пойдем спать. — Спать? — Ну, а зачем я, по-твоему, к тебе ночью приехал? Судя по тому, как Би смотрит, он и сейчас не понимает — зачем, но, ничего больше не спросив, пропускает Чэна в дом и запирает за ними дверь. Следит взглядом, не отрываясь, пока Чэн, тихо перемещаясь по его комнате, достает из шкафа одежду и полотенца и уходит в душ. Когда он возвращается, Би уже лежит на расстеленном на полу матрасе, заложив руки за голову. Тихо, свет выключен, и комната, освещенная только отблесками уличного фонаря, тонет в густых тенях. Чэн укладывается рядом так же, как Би — на спину, глядя в расплывающийся над головой потолок, медленно и глубоко вдыхает и не спешит выдыхать — от Би пахнет только самим Би. — Я не думал, что ты позвонишь. И что сегодня придешь — тоже. — Почему? — спрашивает Чэн и думает, что лучше бы Би промолчать в ответ. Не лезть, не спрашивать, не взламывать внаглую двери, ключи от которых есть только у Чэна, потому что то, что внутри, может ему не понравиться, а Чэн может не удержаться и все же показать. — Мне сказали, ты с Джун ушел, — от Би волнами исходит напряжение, и Чэн злорадно усмехается в темноте. — А она ведь тебе не нравится, да? — Не знаю. Наверное, нет. — М-м, — слишком понимающе и издевательски тянет Чэн. Ждет, по одному только дыханию безошибочно улавливая момент, когда Би соберется уточнить, что это многозначительное мычание значит, и, так и не дав ему задать вопрос, одним быстрым и плавным движением перекатывается так, чтобы оказаться сверху. На нем. Лицом к лицу. Сжимая его запястья и прижимая руки к полу. — Это потому что ты ревнуешь. Между ними одеяло, но Чэн знает, что Би отлично чувствует вес его тела и тепло его тела. Ерзает: не настолько сильно, чтобы это могло выглядеть неприличным, но достаточно для того, чтобы Би окончательно растерялся и перестал дышать. — Кого к кому? — Меня ко всем. — Ты дурак? Чэн, усмехнувшись, бодает его лоб в лоб и откатывается на свой матрас. Поворачивается спиной, обнимает подушку и прикрывает глаза. После прогулки по сырому ночному городу его клонит в сон, а вот Би теперь, кажется, спать совсем расхотелось: Чэн по шелесту одеяла угадывает, как он приподнимается на локте и смотрит ему в затылок, подбирая слова. Опровержения. Аргументы. Что-нибудь категоричное и возмущенное. А потом шумно фыркает и укладывается назад. — Я, как твой лучший друг, должен был обратить на это твое внимание. На случай, если ты сам не заметил. — Ага. — Ага, — в тон ему отзывается Чэн. — Живи теперь с этим и не фыркай.