Приснись мне

Больше они к этой теме не возвращаются, но спустя пару месяцев Чэн с удивлением понимает, что после той ночи ни разу ни с кем Би не видел. Более того, ни разу не слышал даже обрывка телефонного разговора с намеком на флирт и планами на вечер. «Я сегодня занят» бесследно исчезло из их диалогов, будто бы важнее Чэна и времени, проведенного с Чэном, ничего не существует. Чэн знает, что это ложь. Как ни старайся, но молодой, здоровый организм неизменно требует удовлетворения — полного, того, что невозможно получить наедине с собой. Чэн по себе знает: слишком хорошо осознает это, когда отчаянно прижимает к себе податливую и до умопомрачения милую девчонку, с которой познакомился средь бела дня на улице, сам не зная почему не сумев пройти мимо; когда двигается в ее теле осторожно, но настойчиво, закрыв глаза, вслушиваясь в ее стоны и мечтая о других, низких и хриплых, и о другом теле, твердом, с жесткими мышцами и крепким костным строением. Со следующей такой же милой и ничего не значащей он трахается на заднем сидении своей тачки, стараясь — на самом деле стараясь — сосредоточиться на ней, а потом, содрогаясь в последней сладкой судороге с пульсирующим в голове именем, жмурится от досады: он, черт возьми, произнес его вслух. Она потом, натягивая майку и зло сверкая глазами из-под растрепавшейся челки, дрожащим голосом сообщает ему, что он моральный урод и ублюдок, а ему больше всего на свете хочется рассказать, что это ничего не значит, это не измена, не замена, оно бессмысленное и пустое, на уровне инстинктов — только вот рассказать хочется не ей. А тот, кому хочется, и сам все знает. Он в этом тоже раз за разом убеждается и теперь старательно прячет свои похождения от Чэна. Только вот теперь этого мало. Спустя пару дней Би находит в салоне машины на коврике металлическую заколку, вертит в пальцах, рассматривая причудливые завитки, и севшим голосом спрашивает: — Это что? — Не знаю. Забыл кто-то. Выбрось. Заколка улетает через опущенное стекло, Би пристально смотрит в боковое зеркало на движущийся по соседней полосе грузовик с огромными колесами и сжимает в кулак подрагивающие пальцы, а когда Чэн останавливается у его дома, дверцей хлопает так, что в ушах звенит. И весь остаток дня только коротко рыкает в ответ, по большей части невпопад и старательно пряча глаза. — Чего ты злишься? — Кто? Я? — Весь день. — Нет. — Что не так? — Все… — Да Би! — Завидую, ясно? Ну классно же, когда своя тачка, да еще и такая. Когда хочешь тогда и… катаешься, да? — Да, — соглашается Чэн и протягивает на раскрытой ладони ключи. — На, катайся. Накатаешься — вернешь. Би кривится и, не взяв ключи, отворачивается. А ночью, после того, как он засыпает, Чэн поочередно перецеловывает костяшки на его руке: я не хочу делать тебе больно, но не могу удержаться, потому что тогда больно будет снова мне, а я не могу больше — мне и так давно и сильно, а от ревности невозможно просто избавиться, ее можно только передать, как эстафетную палочку, поэтому — вот, держи, забери от меня эту заразу, я устал, теперь твоя очередь. Это оказывается до дрожи приятно: вот так действовать ему на нервы. Чэн не пропускает ни одной юбки, пялится даже на тех, кто совсем не привлекает, демонстративно оборачиваясь вслед и пару раз догоняя, чтобы попросить телефонный номер, заранее зная, что звонить не станет. На сообщения Тяня он теперь отвечает с приклеенной к губам мечтательной улыбкой, а на вопрос Би, кто это был, честно отвечает — Тянь. Би кивает и отворачивается. Би не верит, но не настаивает. Би злится. Это сводит с ума. Настолько, что Чэн заходит немного дальше, чем хотел изначально: приглашает на свидание Ниу, девчонку с параллели, которая ухлестывала за ним с начала учебного года и от которой он не знал, как отвязаться. Теперь Ниу приходится кстати: он готов терпеть и ее бессмысленную болтовню на протяжении целого вечера, и дурацкую мелодраму на большом экране, и липковатый блеск на губах. Он готов вообще на все, лишь бы Ниу прониклась и на следующий день за обедом утащила его за дальний столик в углу под благовидным предлогом, отдаленно связанным с домашним заданием, и на самом деле желая продемонстрировать окружающим зарождающиеся отношения. Чэна окружающие интересуют мало, зато он с мстительным азартом отмечает, как щеки Би загораются нездоровым румянцем, как он провожает их двоих долгим задумчивым взглядом, а потом, так и не прикоснувшись к еде, смахивает все с подноса в ближайший контейнер и отсаживается подальше от шумной компании одноклассников, утыкаясь в учебник и что-то записывая в тетрадь. Ниу щебечет о намечающейся вечеринке, и Чэн слушает ее вполуха, соглашается, не особо вникая, с чем именно, и наблюдает, как Би стремительно водит карандашом по бумаге, а потом, дождавшись, когда он снова посмотрит в их сторону, тянется и, оборвав Ниу на полуслове, целует ее в губы. Этот поцелуй оказывается самым сладким за всю его жизнь, настолько, что голова идет кругом: смотри на меня, не отворачивайся, пожалуйста, ты только смотри, я-то и не такое видел, помнишь? Ниу потом достает пудреницу и аккуратно поправляет салфеткой помаду, поверх зеркала окидывая кафетерий торжествующим взглядом: ну, все видели, кого я себе отхватила? Чэна из всех волнует только один: тот, что опустил глаза в тетрадь и перестал дышать. И все исчезает, все звуки, все люди, весь мир. Остается только он, растерянный и напряженный, все еще крепко сжимающий в пальцах сломанный пополам карандаш. Кураж откатывает так же, как накатил. Внутри становится муторно, зло и почему-то обидно за Би, который это увидел. …Чэн заваливается к нему домой поздним вечером без предупреждения, зная, что его матери нет дома, с огромной коробкой ресторанной еды и громко ухающим за ребрами сердцем. Усаживается в гостиной, предлагая сразу и есть, и делать домашку, и включить наверняка дурацкий, вышедший недавно ужастик. Би отпускает к середине. Исходящее от него волнами напряжение постепенно стихает, и он, хохотнув на очередной напрочь лишенной логики сцене, кидает Чэну на колени подушку, а потом укладывает голову сверху, вытянувшись на диване во весь рост. Дергается, когда Чэн запускает руку в волосы, массируя затылок. — Мы с ней расстались. — М-м. — Не злись. — Я не злюсь. Просто она тебе не подходит. — Да? А кто мне подходит? Чэн в ожидании ответа убавляет звук до минимума, тянет за мягкие, совсем короткие пряди, гладит пальцами выступающий позвонок на шее и скользит ими дальше — под ворот футболки. Еще никогда в жизни ему не хотелось так отчаянно попросить: скажи, ну скажи ты мне эту правду, в которой ты до конца не уверен, и я сделаю так, что будешь. Ты же не можешь не понимать, что сейчас происходит, не можешь не чувствовать, что для того, чтобы заняться любовью, одежду снимать не всегда обязательно, не можешь не знать, что друзья, даже самые близкие, так не трогают и не вздрагивают так от прикосновений. Скажи мне. Одно твое слово и утром мы проснемся другими. Одно твое слово, и я возьму тебя прямо здесь, на ковре в гостиной, опрокинув кофейный столик и случайно разбив чашку, из которой ты любишь пить чай. Одно твое слово, и я скажу тебе сотню в ответ, поклянусь в чем захочешь, что угодно пообещаю и все обязательно выполню. Ты только скажи. — Я не знаю, Чэн. — Ладно. Когда поймешь, расскажи. Я подожду. В тот вечер Чэн долго смотрит на него спящего, обещая себе, что больше никогда не сделает (не захочет сделать) что-то ему на зло, потому что, оказывается, так бывает: чужая боль может оказаться куда хуже собственной, а прощать любимых всегда гораздо легче, чем себя.

***

*** Ханчжоу накрывает весной, и уставший от снегопадов и дождливой слякоти город кутается в первую зелень, дразнится солнцем, которое с каждым днем становится все горячее и ярче. В коридорах лицея все чаще можно выхватить из обрывков разговоров «экзамены» и «выпускной» — на горизонте отчетливо вырисовывается рубеж между детством и взрослой жизнью, полной самостоятельности и важных решений. — Куда ты будешь поступать? — спрашивает за ужином Тянь, и Чэн пожимает плечами. Сегодня один из тех немногих вечеров, когда отец решил к ним присоединиться, только вот, если с Тянем он говорит, то на Чэна даже не смотрит. Исключительно мимо, сквозь, как на пустое место, и делиться планами желания нет. Однако отец неожиданно откладывает приборы и, промокнув губы салфеткой, переводит на него тяжелый взгляд: — Это, разумеется, исключительно твое дело, но университет лучше выбрать не в Штатах. А если в Штатах, то не в Нью-Йорке. Есть причины. Чэн проглатывает желание расспросить о причинах подробнее, как следует сдобрив это сарказмом. Что там в Нью-Йорке? Вражеский клан? Как нужно жить и что нужно сделать, чтобы даже потомкам нельзя было сунуться в определенное место на другом полушарии? Вместо ответа Чэн снова пожимает плечами: он туда и не собирался. Он не собирался никуда, где не будет Би. — А на Джун ты женишься? — Вряд ли. — Я бы на твоем месте об этом подумал, — упорствует Тянь, который за последние месяцы проникся к Джун искренней детской привязанностью. Чэн, едва не выпускает вилку из рук, когда отец, уже выходя из-за стола, неожиданно роняет: — Тянь прав. Стоит подумать. Такие, как Джун, становятся идеальными женами. После этого странного разговора мысли об окончании лицея и взрослой жизни нагоняют еще большую тоску: от него, оказывается, еще и этого ждут — правильного выбора и продолжения рода. Сам Чэн ждет только совершеннолетия и полного доступа к банковским счетам и уже видит, как держа за руку Тяня, выходит из этого дома, чтобы никогда в него не вернуться. Тянь теперь, с недавних пор, тоже ждет. Он ни секунды не раздумывал, когда Чэн, как-то раз укладывая его спать, поправил одеяло, прикрывая ухо, и сказал: — Я уйду отсюда, как только мне исполнится восемнадцать. Со мной пойдешь? Теперь иногда по вечерам они мечтали. Точнее, Тянь мечтал, а Чэн — планировал. Сколько комнат им нужно, лучше в центре или там, где потише, мисс Гао, конечно, с ними: помогать Тяню с учебой, да и привыкли к ней оба — будет вести хозяйство. — Собаку заведем? — Конечно, Тянь. Спи. Тянь заснул, а Чэн, лежа на спине и заведя руки за голову, еще немного подумал и определился: все-таки дом. Если собака — то точно дом и сад попросторнее, чтобы Тянь там с питомцем мог наперегонки гонять. Би слушал эти планы и хмурился: — Ты думаешь, твой отец согласится? — Зачем мне его согласие? — Тянь — его сын. — Да не нужен он ему, Би. И еще долго не будет нужен. Пока не вырастет. А когда вырастет… у меня столько лет еще впереди. Я объясню ему все. Би в ответ только кивнул с безусловным принятием: если ты так решил, значит, так правильно. Через пару дней Чэн протягивает ему телефон с открытой вкладкой: — Смотри. Район хороший и планировка мне нравится. Тяню к лицею близко. И сад… Выразить свое мнение Би не успевает: Джун подходит к скамейке, на которой они сидят, застенчиво улыбается, когда Би гасит экран и возвращает телефон Чэну: — Извините, я помешала? — Нет, — первым отзывается Би и поднимается на ноги, уступая место. Придерживает за лямку тяжеленный рюкзак, помогая Джун стянуть его с плеч и протягивая пакетик с соком, который купил для себя. — Мы с Чэном обсуждали костюмы на выпускной. Я буду в розовом. — И вы туда же. Коллективное безумие. — Ага. Сок будешь? Они с Джун теперь тоже друзья, Чэн и оглянуться не успел: сначала Би перестал смотреть на нее зло, потом перестал вообще, потом начал снова, но уже доброжелательно. А Джун обращалась к Би со сдержанной вежливостью и надолго рядом с ними двумя старалась не задерживаться. Джун всем своим видом показывала: Чэн — мой друг, но я знаю, что тебе он друг намного больше и, видишь, ни на что не претендую. Доброжелательности в Би с каждым днем становилось все больше, и однажды, когда Джун остановилась посреди кафетерия с подносом в руках и завертела головой в поисках свободного места, Би вскинул руку: иди к нам. Теперь они часто обедают вместе, а Чэн часто прикусывает язык, чтобы не сказать: «Это все потому, что к ней ты больше не ревнуешь». Когда они снова остаются одни, Чэн ухмыляется: — В розовом, значит? — Я серьезно. Мы тут с мамой выбирали на днях. Смотри. Чэн смотрит в его мобильный, все еще уверенный, что это шутка: Би и розовый цвет никак не желают совмещаться в сознании. — Ну как? — спрашивает Би, когда Чэн залипает на экран. — Вы с этим парнем похожи… У модели на фото тоже снежно-белые волосы, светлые глаза и широкие плечи. Вызывающий взгляд, которому наверняка учат на курсах актерского мастерства, и ухоженные руки, которыми он небрежно придерживает лацканы приталенного пиджака. Би так не смотрит. Би не умеет складывать губы бантиком и не прикасается к своей одежде так, будто она вызывает у него легкое отвращение и желание тотчас же ее снять. Но почему-то в сравнении с картинкой в голове, той, на которой Би улыбается, наряженный в бледно-розовый костюм тройку, картинка на экране тускнеет и выцветает. — Посмотрим сегодня? Мать хотела вместе, но если с ней, это может на весь день растянуться. — Посмотрим, — соглашается Чэн. — Хочу такой же, но голубой. ...На контрасте с уличной духотой прохлада просторного помещения ощущается в разы сильнее, а Чэна раз за разом окатывает жаром, пока он, стоя в примерочной, стягивает с себя одежду. Там, в нескольких метрах от него, за тонкой стеной — Би, который делает тоже самое: пальцы на пуговицах рубашки, пальцы на пряжке ремня, пальцы сжимают бегунок молнии на брюках, тянут вниз, вскользь, сквозь белье прикасаясь к… Чэн жмурится и трясет головой. Не сейчас. Нельзя. Не вовремя. За дверью тонкий стук тонких каблуков отдаляется и затихает: это Ингрид, сияющая доброжелательностью консультантка средних лет, возвращается к бесконечным зеркалам в зале. Она поняла их с полуслова, едва Би с Чэном переступили порог, коротко дала указания ассистентам, безошибочно определив размер на глаз, и спустя пару минут проводила к примерочным, где их уже дожидалось нужное: абсолютно одинаковые костюмы, голубой для Чэна и розовый для Би. Чэн, поведя плечами, одергивает манжету сорочки и, выйдя в зал, улыбается Би в отражении зеркала: — Ты понимаешь, что это? — Костюм, который стоит до неприличия дорого? — Нет. Это костюм для последнего дня, проведенного в лицее. Финальная точка после стольких лет. Би задумчиво хмурится, а потом поворачивается к Ингрид: — Извините, я передумал. Это не подходит. Мне нужно что-нибудь черное. Точнее, все черное, но не мрачное. Ингрид удивленно улыбается, но кивает, когда Чэн сообщает, что ему тоже нужно другое — белое. — Если позволите… белый для вас — слишком яркий. Но у нас есть идеально подходящий вариант: платиновый оттенок с перламутровым отливом, — со знанием дела говорит Ингрид, почему-то при этом глядя не на Чэна, а на Би. — И такой же черный с легким сиянием. В ее правоте Чэн убеждается спустя пару минут, переодевшись и разглядывая себя в зеркало: платина… перламутр... точное попадание в оттенок волос Би. — Ксинг ядом захлебнется, — тихо говорит тот, подходя к нему и становясь плечом к плечу. Он в угольно-черном. Он — абсолютное совпадение, неслучайная случайность, что-то подходящее до боли в сердце. — Ты идеальный. — Чего? — Совершенство, — подтверждает Чэн, улавливая, что говорит что-то не то, глядя в глаза чужому отражению, чувствуя, как ускользают остатки здравого смысла, а сердце в груди заходится от запредельной нежности. Широкие плечи, узкие бедра, хищная грация и идеально вылепленные мышцы по всему телу — он знает каждый изгиб и выпуклость, знает, каково это тело на ощупь, знает вкус кожи и запах, он знает все, но не может оторваться — смотрит и смотрит, только потом замечая, как в лице Би проступает напряжение: — Так, ладно… давай адрес доставки укажем и пойдем уже. — Да. Би кивает и не двигается с места. Коротко облизывает губы, не отрываясь от зеркала, и в груди обрывается: не на себя смотрит. — А помнишь, если нам на головы надеть пакеты… — То никто… — Никогда… — Не отличит, — Би фыркает смехом и отходит к дожидающейся их Ингрид. — У меня сегодня останешься? Би на ходу расстегивает пуговицы на пиджаке, и Чэн кивает, соглашаясь и зная, что нужно отказаться. Это — плохая идея: сегодня Би было слишком много и сегодня Би как всегда слишком мало. — ...Кондей опять дурит. Окна откроем? — Би встряхивает в воздухе простыню, позволяя ей упасть на расстеленные на полу матрасы. Их два, а простыня одна. Огромная — да, но… — Открывай, — соглашается Чэн. — Пошире. Здесь жарко. И пусть ночной ветер раздувает занавески парусом, пусть пахнет городом, а не тобой — так до безумия слишком недалеко. До правды. Пусть чернота, в которой все можно, зальет всю мансарду, и правда всплывет, только когда ты уснешь. А утром солнце исправит: вернет в реальность, затопит светом, пройдется лучами по зацелованным ночью запястьям и сотрет все следы. Первое прикосновение, невесомое, кончиком пальца к виску — сразу же сводит с ума. Чэн долго смотрит на него в полутьме — смотреть тоже приятно, это прелюдия, тихое волшебство, от которого позвоночник прошивает дрожью. Предвкушение. Возможность убедить себя, что это — не стыдно, не жалко, не лживо, что если бы Би знал — о, если бы Би только знал, в каком аду он живет, — то, быть может, Би ему не запретил бы, не обругал, не оттолкнул его руки. Би тоже было бы паршиво, но, возможно, он согласился бы. Так что плохого в том, что он не знает и ему — никак? Кто, черт возьми, вообще виноват, что он спит на боку, по привычке из детства повернувшись к Чэну лицом, подложив руку под голову и дышит так глубоко, так сладко и размеренно, что удержаться невозможно: Чэн двигается ближе, лижет губы, подставляет их под чужие выдохи и закрывает глаза — почти поцелуй. Близко. И, кажется, весь последний месяц не дышал — задыхался — и сейчас умрет, если отстранится хоть на мгновение. Теплый, шелково-мягкий затылок, пульс под тонкой кожей на шее, твердая ключица, подбородок, губы — и пальцы хочется облизать, а ладонь уже будто сама по себе скользит по плечу, медленно гладит там, где вкус соли и солнца, где от прикосновений чужое дыхание становится чаще и глубже и… Понимание приходит одновременно с ужасом, секунда в секунду, без промедления, без надежды на то, что почудилось, и какое-то время Чэн еще лежит, не убирая руку и отчетливо ощущая, как мышцы под пальцами напрягаются и твердеют все сильнее — не как у спящих. Во взгляде напротив нет вопросов, нет сомнений и удивления тоже нет. Би понимает правильно — всегда. — Все в порядке. Если хочешь, можешь потрогать меня еще. Голос у Би звучит спокойно и тихо, а Чэн понимает, что «в порядке» не будет уже никогда. Это не предложение, это выбор: скажи, что это случайность, и завтра мы сделаем вид, что этого не было, дотронься до меня еще раз — и завтра не будет никаких «мы». А у него за всю жизнь от Би была лишь одна тайна, и он от нее устал. Он хочет ею поделиться, и Би — позволяет. Позволяет погладить по скуле и провести большим пальцем по подбородку, позволяет коснуться нижней губы и даже приоткрывает рот. Би — позволяет, покорно вместе с ним двигаясь к точке невозврата, к обрыву, при падении с которого переломает обоих. Би позволяет, и Чэн, подчиняясь, трогает подушечкой пальца кромку зубов и язык, гладит, изучая его рот изнутри, а потом судорожно выдыхает и убирает руку. У Би в глазах ничего, Би как безвольная кукла — облизывает губы и осторожно, так будто ему двигаться больно, переворачивается на спину. — Я думал, мне кажется. То, как ты смотришь. — Нет, Би. Не кажется. Слова повисают в тишине признанием: в любви и собственной подлости, Чэн теперь сам не знает, чего в нем больше. И что делать дальше не знает тоже. Слушает, как Би шумно сглатывает, и с ужасом думает, что, возможно, Би чувствует вкус его кожи и, возможно, ему противно. Потому что самому Чэну — противно. Его Би только что испачкали — он сам и испачкал. И завтра, когда наступит утро, когда в голове прояснится, Би вспомнит себя и Чэна, гладящего его по языку, вспомнит свою не то покорность, не то беспомощность, и ему будет дурно до тошноты и будет хотеться снова и снова тереть губы рукавом толстовки. — Мне стоит уйти? — Нет, — голос Би звучит неуверенно, но Чэн не двигается с места. У него теперь — отсутствие права оспаривать. Ему теперь тоже только и осталось, что на спину перевернуться и в темный потолок смотреть. Нет — значит, нет. Если Би передумает и скажет «да», он поднимется, оденется за полминуты и уйдет. Если Би повернется и сломает ему нос — он даже не пикнет. — Часто так делаешь? Трогаешь. Когда я сплю. За окном проезжает машина, шипит шинами по асфальту, растягивает на скошенном потолке косой прямоугольник света, и снова становится тихо. Би отчетливо бьет ознобом. — Нет. Не часто. Прости меня. — Тебе всегда парни нравились? А как же… как же… нет, подожди. Только парни или и девушки тоже? — Мне не нравятся парни, — ровно отзывается Чэн. Добавляет, подумав: — Мне не нравятся девушки. Мне никто не нравится. — Только я? — Только ты. — И это не просто «хочу»? — Нет, Би. Это вообще не оно. Би наконец отмирает: ерзает, укладывая одну руку под голову. Чэн вяло думает: открытая поза — ему не страшно. Ему, быть может, противно и дико, но не страшно. Ему интересно, любопытно, ему нужно все до конца понять, а там уже решить: выставить Чэна вон, сломать ему нос или молча уйти в ванную и долго сидеть на полу, уставившись в одну точку, вспоминая все годы, проведенные вместе, и обмирая от осознания — так больше не будет. — Это то, что я думаю? — Да, это именно то, что ты думаешь. — Давно? — Тебе было семь. Просто тогда оно было другое. Жалко, что выросли. — Жалко, — соглашается Би. Переворачивается на бок, лицом к Чэну, и тот делает тоже самое: время подводить итоги. Би держит его за предплечье, долго и крепко — синяки потом не сойдут несколько дней, больно впиваясь ногтями в кожу, и Чэн терпит, не выворачиваясь: пусть сам отпустит, когда захочет, когда поймет — хорошее и светлое, что между ними было, так не удержать, его уже нет, оно сломалось, стерлось прикосновением пальцев ко рту. Би понимает: медленно ослабляет хватку. И зло выдыхает, когда Чэн спрашивает: — Что будем делать? Для обиды и злости есть повод: нечестно о таком спрашивать. Не он вывалил на чужую голову болезненную, ненормальную влюбленность, и не ему искать решение. Но Би находит: — Будем спать. Чэн послушно закрывает глаза: хорошо. Все, что захочешь, лишь бы тебе было легче. Будем спать, будем делать вид, что спим, лишь бы молчать, не искать слова, не доламывать. А спустя пару минут понимает, что и вправду сейчас заснет: самая страшная тайна раскрыта, терять больше нечего, и ночь эта — одна на двоих — у них последняя. Он знает, и Би знает — так и не отпускает его запястье. А на рассвете, когда Чэн просыпается, Би лежит в той же позе, глядя в лицо. Би не спал. Би искал варианты, но не нашел. И теперь смотрит больным, растерянным взглядом: я бы отдал тебе все, но у меня ничего нет, а ночь закончилась. Чэн в ответ легонько гладит костяшками по щеке, поднимается, одевается и уходит из его дома, даже не зайдя в ванную.